Зеркала

      На одном из бесчисленных интервью нас спросили: «Значит, смотрясь в зеркало, вы не думаете: „Господи, как же я хорош и сексуален!“?» Мы переглянулись и рассмеялись. Джаред       Многие мои друзья говорят, что я похож на вечный двигатель и от моей энергии можно питать небольшую электростанцию. А есть и такие люди, которые все мои дурачества воспринимают как поведение неадекватного психа. Мне такая реакция была обидна, и почему-то именно таким людям я старался доказать, что я не могу иначе, что такова моя природа, моя суть. Все призывы «вести себя нормально, как взрослый зрелый человек» обычно ни к чему не приводили, хотя я честно старался, но в такие моменты я чувствовал себя ужасно старым, больным и несвободным. Только Дженсен сразу все понял, кажется, больше, чем я сам себя понимал, и ему не надо было ничего доказывать, объяснять или оправдываться перед ним. До его появления в моей жизни я часто сам страдал от своих выходок. Меня так порой несет, что я упускаю тот момент, когда нужно остановиться, а потом чувство вины вырастает до невероятных размеров, тогда наступает период самобичевания, и вот я уже никчемный придурок, что повергает меня в бескрайнее уныние. С Дженсеном получается как-то все иначе — что бы я ни сделал, я смотрю на него, и, если он смеется вместе со мной, значит, все хорошо и правильно, а если он скептически выгибает бровь и при этом поджимает губы так, что у него появляются ямочки, тогда я понимаю, что перегнул палку и мне следует притормозить. Зеркала врут, они показывают нам лишь то, что мы хотим увидеть, а Дженсен не солгал мне ни разу.       Терпеть не могу галстуки! Одно дело на съемках, там это часть образа фальшивого ФБРовца, там есть наша чудесная костюмерша, которая завязывает эти шелковые удавки на раз, так, что я их почти не чувствую. Сегодня же вручение этой долбаной премии. Почему долбаной? Потому что нам часто присваивают какие-то награды и звания, но нас порой даже не удосуживаются оповестить об этом, не говоря уже о том, чтобы пригласить на церемонию вручения. Поэтому для меня это мероприятие — условность, скучная и помпезная, где будут присутствовать все важные шишки телеиндустрии. Такая ярмарка тщеславия с изрядной долей фальши. Но эта премия важна, ведь мы с Дженсеном представляем на ней не только себя самих, но и всю нашу съемочную команду, в которой каждый, от продюсеров до работников буфета, пашет, как ломовая лошадь, и все вместе мы делаем одно общее дело, поэтому мы не можем их подвести. От всей этой ответственности мандраж у меня начинается с самого утра, а к вечеру я сам себя так накручиваю, что не могу завязать этот чертов галстук. Со злости я комкаю его и швыряю на пол. У меня даже возникает предательское желание бросить все и уйти, но тут приходит Дженсен. Дорогой смокинг сидит на нем идеально, и галстук-бабочка как влитой красуется на шее. Ему достаточно одного внимательного взгляда, чтобы понять, что тут происходит. Он молча и спокойно поднимает с пола полоску черного атласа, несколько непринужденных движений руками, и вот галстук на своем месте, укрощенный и побежденный. Дженсен оглядывает меня оценивающе и, довольный результатом, ухмыляется, смахивая с моего плеча невидимую пылинку. Я с благодарностью смотрю на него. Да! Именно так я и выгляжу: подтянутый, уверенный, элегантный и чертовски сексуальный.       Я сломал запястье. Я сам не знаю, как это получилось, но уже ни для кого не секрет, что я могу получить травму самым глупым образом. Я улыбаюсь, стараясь не морщиться от боли, чтобы люди вокруг меня не суетились, как переполошившиеся наседки. Дженсен не отходит от меня ни на секунду и требует, чтобы мне немедленно наложили гипс. Мне не видно его лица, но я чувствую, что его трясет так же, как и меня. Я пытаюсь убедить его, что все в порядке, что из-за внезапно появившегося в кадре гипса придется переснимать всю серию, чтобы объяснить, откуда у Сэма на ровном месте рука сломалась, а на это никто не пойдет, откладывать съемки, пока рука не заживет, тоже никто не будет. Он понимает, что я прав, но все равно кричит на меня «Затухни!» Врач тоже говорит о необходимости гипса, но он понял ситуацию и предлагает неожиданное решение. Дженсен нехотя соглашается, но с условием, что сразу после съемок мне наложат гипс. Я киваю, потому что уже мутится в глазах от боли. Меня обкалывают обезболивающими, пшикают замораживающим аэрозолем. Доктор сказал, что на сорок минут хватит. Я не то что боли, я руки не чувствую. Мы снимаем последнюю сцену. Осталось чуть-чуть, и я сжимаю зубы, чтобы не закричать, болеутоляющее перестает действовать слишком быстро. Наконец съемки закончились, и вместе с командой «Стоп! Снято!» у меня темнеет в глазах, и я куда-то проваливаюсь, но уже через мгновение меня подхватывают чьи-то сильные руки. Я прихожу в себя, и первое, что я вижу, — бледное встревоженное лицо Дженсена, и в его глазах я вижу всю ту боль, что чувствую сам. Дерьмово же я выгляжу, и мне становится смешно! И Дженсен тоже улыбается так, как может улыбаться только он. Становится легче, и боль постепенно уходит.       Когда популярность сериала стала стремительно набирать обороты, меня начало немного звездить. Нет, не на съемках, там работа, и выпендриваться там некогда, да и не перед кем, ведь мы все одна семья. Хмель успеха ударил в голову на светских вечеринках и приемах, когда вдруг на меня обратили внимание и стали снисходительно терпеть все мои выходки — я ж звезда, мне по статусу положено делать все, что заблагорассудится. И меня распирало от этого нового чувства значимости и возможности посмотреть на всех свысока не только в прямом, но и в переносном смысле. До тех пор, пока я посреди всего этого бедлама не наткнулся взглядом на фигуру Дженсена. Он сидел в стороне от всех у стойки бара, был очень напряжен, а в глазах у него были стыд и разочарование. От его взгляда меня проняло до самых печенок, я даже сразу как-то протрезвел от всего этого. Я увидел в нем, что я не такой, каким хочу казаться. Я искренний, открытый и добрый, а не высокомерный и заносчивый звездюк.       У меня случился внезапный срыв прямо на съемках. Я просто пошел переодеться в свой трейлер, и тут меня накрыло. Целый час доктор осматривал меня и пытал вопросами, а мне было тошно и хотелось только одного — забиться куда-нибудь в уголок и заснуть надолго или совсем исчезнуть, чтобы никому не мешать. Диагноз доктора меня поверг бы, наверное, в изумление, если бы у меня оставались хоть какие-то эмоции. Депрессия. Как такое со мной могло произойти? Я же мужик, а не какая-нибудь чувствительная барышня! Я сам справляюсь со своими проблемами, всегда справлялся, и никакой помощи мне не нужно. Только сил почему-то никаких не было, все казалось серым и холодным. После врача пришел Дженсен. Я ему рассказал все, о чем мы говорили с доктором и что он считает это серьезной проблемой. Я фыркнул, что все это ерунда. Я молод, здоров, хорош собой, у меня есть куча друзей, любимая работа, за которую мне прилично платят. В конце концов, у меня есть мои собаки. Другим людям и половины не достается того, что есть у меня. Дженсен меня выслушал, не перебивая, иногда хмурясь, а потом посмотрел на меня задумчиво, вздохнул и начал говорить со мной, как с больным ребенком, ласково и спокойно. И все о чем он говорил, вылилось для меня в одно понимание: я актер, и основной инструмент моей профессии — мои эмоции. Сейчас этот инструмент у меня немного вышел из строя и нуждается в починке. Не все проблемы можно решить самому, порой требуется помощь, о которой надо всего лишь попросить. Любой человек достоин того, чтобы ему помогли.       Финал пятого сезона. Мы уже несколько часов снимаем сцену, где мне нужно одновременно сыграть Сэма и Люцифера в одном лице, отражаясь в зеркалах. Задачка не из легких! Мне все время что-то не нравится — то я недостаточно Сэм, то недостаточно Люцифер, и от этого я злюсь на самого себя. От эмоционального напряжения я в таком раздрае, что не могу сосредоточиться. Я начинаю путать и забывать слова, которые в самом начале от зубов отлетали. Режиссер сжалился надо мной и объявил перерыв, чтобы я пришел в себя. Дженсен подошел ко мне и завел разговор ни о чем. Странно, но вот такая болтовня меня всегда успокаивает, и я чувствую, что меня потихоньку начинает отпускать. Перерыв закончился, я встаю на свою метку перед камерой, и Дженсен, как тень, возникает рядом с оператором. Я смотрю только на него. «Мотор!» Я — Сэм и говорю с дьяволом, которого вижу перед собой. Он ухмыляется от сознания собственного превосходства. Я ненавижу и смертельно боюсь его, я не верю его медовым речам и понимаю, что он прав — вся моя сломанная жизнь принадлежит ему. Но я не могу сдаться, не могу подвести брата. «Снято!» Дженсен слегка улыбается, подбадривая меня, и тут же улыбка сходит с его лица. «Мотор!» Я — Люцифер и говорю с этим мальчишкой. Мне нужно его подавить и сломать, но упрямец сопротивляется до последнего, и мне даже становится интересно, что заставляет его так отчаянно бороться, ведь он неглуп и понимает, что шансов победить у него нет. Он был создан только для меня. «Снято!» Мы с Дженсеном одновременно шумно выдыхаем. На меня наваливается нечеловеческая усталость, но я вижу перед собой восторженное и гордое лицо друга. Я справился! Мы справились! Дженсен.       Я не знаю, когда это началось. Возможно, с того самого дня, когда я пришел на пробы в новом проекте. Я всегда волнуюсь в таких ситуациях, но стараюсь не подавать виду, внешне я совершенно спокоен. Наверное, это уже многолетняя привычка. Если бы вы знали, что представляют собой эти пробы! Куча претендентов на роль, великие и ужасные боссы-продюсеры, которые смотрят на тебя как на подопытного кролика. Порой на этих пробах устаешь сильнее, чем на самих съемках, а потом долгие часы ожидания звонка — утвердят тебя на роль или не утвердят, будет у тебя работа или нет. Наконец раздается звонок, и ты выслушиваешь ответ как приговор Верховного суда. Один раз я вообще впал в ступор, когда мне сказали, что я не подхожу на роль, потому что «слишком идеальный». Я так и не понял, то ли мне сделали шикарный комплимент, то ли так изощренно послали. В тот день все как-то было иначе, светило яркое солнышко, пока я ехал на студию, я не наткнулся ни на один красный сигнал светофора, а у самого входа я увидел двух целующихся голубей. Я не суеверный, но это показалось мне добрым знаком. В комнате ожиданий было как-то непривычно пусто, и я уже испугался, что, может быть, попал не туда или пробы перенесли, а мне не сообщили. Там был только один парень. Я знал, что его зовут Джаред, а фамилия у него какая-то непроизносимая. Он сидел на диване, весь какой-то растрепанный и потерянный. Его нервозность выдавали его беспокойные руки, которыми он то чесал затылок, то потирал колени, то теребил край рубашки. Он вопросительно на меня посмотрел, и я увидел, что я так же, как и он, удивлен, растерян и ожидаю какого-то подвоха от необычной ситуации.       Я привык держать всё под контролем, потому что с детства видел изнанку актерской профессии. Одно неосторожное слово или неверное действие, и тут же найдутся желающие все перевернуть с ног на голову и представить в таком свете, что потом вовек не отмоешься. Я легко иду на контакт с людьми, могу понравиться, если захочу, у меня куча приятелей, но друзей можно пересчитать по пальцам, и даже им я не могу до конца довериться. Есть вещи, которые существуют только для меня, и никто не имеет права к ним прикасаться. Вот, допустим, есть у вас уединенный домик на берегу озера, в котором все сделано так, как вы хотели. И гостей вы приглашаете к себе только после предварительной договоренности, и вообще не любите, что бы вам мешали без причины. В один из дней вы сидите спокойно у камина и слышите неопределенный звук снаружи. Вы приоткрываете входную дверь, чтобы выяснить источник звука, и тут к вам врывается большой лохматый щенок. Он по-хозяйски обходит ваш дом и плюхается в ваше любимое кресло с таким видом, будто он всю жизнь здесь живет, просто погулять ненадолго вышел. Вот так и Джаред ворвался в мою жизнь, не спрашивая разрешения и совершенно наплевав на мое мнение. Но вот что странно — чем больше я узнавал этого человека, тем больше видел в нем отражений себя настоящего.       Мы поругались. Мы орали друг на друга так, что все, кто присутствовал на съемках, притихли и не пытались нас остановить. Я уже и не помню, из-за какой ерунды мы сцепились, но мы вылили друг на друга все то недовольство, что скопилось за те несколько дней, что мы работали вместе. В результате Джаред ушел в свой трейлер, громко хлопнув дверью, а я пошел слоняться по двору вокруг съемочного павильона, чтобы хоть немного успокоиться. Я сначала злился на него за то, что он не слышал меня, не хотел меня понять, а я ведь старался сделать как лучше, но у него были свои взгляды, и мое мнение его никак не волновало. Я нашел закуток, где можно было покурить. Вредная привычка, я знаю, но бросить все как-то не решался. Теперь я уже злился на себя за то, что моя хваленая выдержка мне изменила и какой-то засранец выбил меня из колеи и заставил вести себя как базарная баба. Вот тут я задумался. Почему я так вспылил? Из-за чего? Я ведь всегда разруливал конфликты без криков и взаимных обвинений. Я никогда не копил в себе недовольство и всегда говорил о том, что мне не нравится, здесь и сейчас, так почему же я повел себя с ним как вздорная истеричка, как слишком обеспокоенная поведением своего чада мамаша? Стоп! Я понял, что слишком вошел в роль старшего брата, чрезмерно его опекаю и пытаюсь контролировать, давить, пытаюсь навязать ему свой опыт, а Джаред ищет свою дорогу, как и Сэм. И то, что я не увидел этого раньше, было только моей виной. Я выбросил сигареты и пошел к нему в трейлер. Мы столкнулись в дверях, и я увидел свое отражение в нем: расстроенный и виноватый, готовый на все, лишь бы помириться. Мы поговорили, и оказалось, что все это время мы думали об одном и том же и пришли к одному и тому же выводу — если мы хотим играть двух братьев, то нам надо прислушиваться к друг другу, иначе никто не поверит в братские чувства, потому что это невозможно сыграть, каким бы профессионалом ты ни был, это можно только почувствовать.       Наш сериал хорош тем, что похож на жизнь, где причудливо переплетаются горе и радость, счастье и отчаянье, добро с кулаками и зло с мягкими лапами. Я люблю немножко поприкалываться над Дином, добавляя в его образ смешные мелочи, это делает его живым героем, но он потом мне мстит, когда про эти мелочи приходится помнить постоянно из серии в серию, из сезона в сезон. Но больше всего меня выматывают драматические моменты — в них приходится обнажать все свои нервы. Мне очень трудно даются эти сцены, в них погружаешься, как в ледяную прорубь, и каждый раз боишься, что не выплывешь. Вот и сейчас мне нужно сыграть один из самых сложных моментов в жизни Дина. Монолог я выучил, поворачивая его так и этак, но так до конца и не понял, как можно сыграть человека, который стоит рядом с телом умершего брата и никак не может смириться со своей потерей. Передо мной лежит Джаред, он перед съемками шутил по поводу того, что может поваляться на кровати прямо в кадре. Его как мертвого Сэма только что отсняли. Он выиграл спор, что ни разу не пошевельнется, пока его будут снимать. Я вовсю старался его рассмешить, но он выдержал, не поддался, хотя обычно рассмешить его не составляет большого труда. Это я нарочно, чтобы оттянуть время моей сцены, но кого я обманываю? У съемок есть свое жесткое расписание, и так или иначе мне нужно сыграть этот монолог. Итак, мертвый Сэм (Джаред по-прежнему не шевелится. Может, он уснул?), свет, звук и грим готовы, а я — нет. Первый дубль я запорол, я так и не смог сделать так, чтобы мой голос дрожал. Я закрыл глаза, вздохнул. Второй дубль. Джаред так и не пошевелился. И тут на меня накатил весь ужас ситуации. Словами Дина я говорил ему про себя, мое сердце готово было разорваться, дыхание перехватило, голос сам собой задрожал, а на глаза навернулись слезы, и я кричал от накатившей безысходности. Команда «Стоп!», а я уже не мог остановиться. Я посмотрел на Джареда. Он так и лежал с закрытыми глазами, а из-под ресниц у него текли слезы. Это было самое дорогое признание того, что я все сделал правильно.       Я люблю музыку. Она позволяет разгрузить мозги и настроить струны души на нужный лад. Когда я попадаю в какой-то жизненный тупик, я слушаю музыку, и тогда решение как-то само собой приходит. Иногда я сам бренькаю на гитаре. Именно бренькаю, потому что-то, как я перебираю струны, игрой назвать невозможно. Увы! Я не Джимми Хендрикс, и не Стив Вай, и даже не Эрик Клэптон. Да и пою я слишком тихо, почти что бормоча про себя. Хотя не скрою, я, как все мальчишки, научившиеся играть три аккорда, иногда воображал себя рок-звездой, но только когда никто меня не видел. Позориться своим дилетанством не хочется. Вот мой друг Стив, он музыкант, который делает такие вещи, что у людей все внутри переворачивается, а мне, видимо, бог не дал такого таланта. Я так думал до тех пор, пока Джаред случайно не застукал меня за моим любительским занятием. Я был в каком-то лирическом настроении, а в такие моменты я всегда играю на гитаре, чтобы найти гармонию с самим собой. В общем, я так увлекся, что начал воображать, что передо мной целый стадион народу (ну ладно, не стадион, концертный зал) и я пою перед ними, а мне подпевают, визжат и свистят, и это такой кайф! Я выжимаю последний аккорд на гитаре, поворачиваюсь и вижу перед собой изумленные серо-зеленые глаза и отвисшую челюсть Джареда. Он стоит и почти не дышит. Его реакцией я был удивлен не меньше. Ну что я такого сделал, что на меня смотрят как на чудо? Если бы я знал, чем мне это грозит! И вот очередная конвенция, все уже в курсе, что я играю и пою, но я ни за что не соглашаюсь это сделать на публике, как меня ни уговаривают. Даже Стив говорит, что если я налажаю, то все посчитают это милым. Я неприступен, как Форт Нокс. Откуда взялся Джаред, я не знаю, но он, всучив мне гитару в руки, сказал: «Сделай это!» — и выпихнул меня на сцену. Фанаты ликуют, я краснею не то от стыда, не то от злости, а этот верзила победно улыбается за кулисами. И почему я никогда не могу ему отказать? Я пою, и зал взрывается точно так же, как я представлял себе в своих фантазиях. Только я не представлял себе, насколько это может быть мощный драйв, когда ты отсылаешь свою энергию в зал, а она возвращается к тебе, увеличенная в тысячу раз, и тебя смывает этой волной! Я сделал это для Джареда, а оказалось, что для себя.       Я не люблю распространяться о своей личной жизни. Да и зачем кому-то знать о том, что касается лишь двоих? Когда я впервые увидел Данниль, я подумал, что счастлив будет тот, кому этот огонек достанется. Этот огонек достался мне, и порой мне казалось, что я не достоин такого счастья. Видимо, судьба тоже так решила. Я люблю эту женщину, и мне нравится, как она смеется, как поправляет свои волосы, как вертится перед зеркалом, примеряя очередной наряд, как варит для меня кофе. В нашей с ней жизни все складывается непросто. Мы оба актеры, у каждого своя работа, она в Лос-Анджелесе, я в Ванкувере. Когда у меня случаются выходные, она занята работой, и наоборот. Мы редко видимся, но каждый день часами разговариваем по телефону или скайпу. Мне этого мало, я скучаю по ней и схожу с ума от того, что ничего не могу с этим поделать. Единственное время, когда я был безмерно счастлив, видя ее каждый день, это те несколько недель, что мы вместе снимались в «Десятидюймовом герое». А потом снова самолеты, короткие встречи и бесконечные телефонные разговоры. Только с этой женщиной я хотел бы создать семью, но я не решался сделать ей предложение, потому что ни за что не согласился бы запереть ее в своем доме, чтобы она занималась только мной, хозяйством и детьми. Это все равно, что заставить ее отказаться от себя, и самому отказаться от нее такой, какую я полюбил. Трудно и больно любить на расстоянии. Это был самый потаенный уголок моей души, куда я не пускал никого, тщательно оберегая свое сокровище от посторонних глаз. Но этот охламон умудрился проникнуть и сюда, даже не подозревая об этом. Джаред влюбился так, как умеет только он, полностью отдаваясь этому чувству. Кто бы мог подумать, что этот статный красавец, которому достаточно только моргнуть, чтобы любая девушка тут же оказалась рядом с ним, будет вести себя как прыщавый подросток, краснеть, бледнеть, смущаться и заикаться, приглашая понравившуюся девушку на первое свидание. Я смотрел на него и узнавал совершенно нового Джареда, который вдруг становился каким-то тихим, нежным и непривычно серьезным рядом с объектом своих воздыханий. Их неимоверный роман развивался у меня на глазах, и я был невольным свидетелем зарождающегося чуда. А меньше, чем через год, на Рождество, он и Женевьев объявили о своей помолвке. Я от всей души поздравил их, искренне радуясь за то, что эти двое нашли друг друга. Я смотрел на Джареда и видел, как его распирает от счастья, казалось, что у него этого чувства так много, что он готов поделиться им со всеми. И, глядя на него, я вдруг осознал, что, наблюдая за развитием его отношений с Джен, я вместе с ним переживал заново свои чувства к Данни. Он теперь женится, а я? На следующее утро после помолвки Джареда я летел в Лос-Анджелес к моей Данниль, а во внутреннем кармане куртки у меня лежала заветная алая бархатная коробочка с кольцом, которое я купил еще год назад. Говорят, для настоящей любви расстояние не преграда, и Джаред заставил меня поверить в это.       Зеркала? Нам они не нужны, пока мы есть друг у друга.