Игра стоит свеч

Я не буду тебя спасать, Догонять, вспоминать, целовать. Меньше всего нужны мне твои comeback'и. Земфира

Я любила возвращаться домой после ночной смены, когда едва-едва брезжил рассвет над сонным, тихим городом. Садилась в автобус и ехала несколько остановок, выходя за два квартала раньше, чтобы немного освежиться. На востоке, за высотками, уже вспыхивало оранжевым — будто кто-то поджег край неба, и алое марево неторопливо разливалось, растворяя задумчивую синь облаков. По обочинам уже проклюнулась нежно-зеленая травка и золотой россыпью засияла мать-и-мачеха. Набирали силу почки деревьев, а тополиные сережки, похожие на толстых гусениц, усыпали собой тротуары. Воздух, несмотря на ранний час, был теплым и свежим — пахло весной. Свернув в паутину дворов, я прошла мимо спящих детских площадок, миновала маленький магазинчик с обшарпанными стенами и вышла к дому. Вот уже около месяца я снимала комнату в обычной пятиэтажке хрущевской эпохи. Дом был хоть и старый, но крепкий, все трещины были тщательно заделаны, а ТСЖ работало исправно: в подъезде регулярно убирались, в прошлые выходные организовали жителей и устроили субботник, и даже металлический заборчик покрасили, и он радовал глаз серебристо-желтыми переливами. За забором активные пенсионерки разбивали клумбы, готовились высаживать первые цветы и любовно выкладывали дорожки ровной галькой. Мне нравилась эта простая, понятная и текучая жизнь, частью которой я стала. Поднимаясь на третий этаж, я уже еле переставляла ноги: навалилась усталость и спать хотелось ужасно. Я невольно вспомнила свою маленькую каморку в отделении, куда уходила сразу же, сдав смену, а не тратила на дорогу добрых сорок минут, но тут же отмахнулась от этих воспоминаний: ее несчастная обитательница, нуждающаяся в приюте, навсегда осталась в прошлом. Отперев ключом тяжелую металлическую дверь, я оказалась в тамбуре на две квартиры, под завязку заваленным хламом, так что в нем оставался лишь узкий проход. Лавируя между детской коляской соседей и древним советским шкафом со снятыми дверцами, в которых хранились вещи из разряда тех, что в хозяйстве не нужны, но выкинуть жалко, я добралась до нужной двери. Сама квартира была двухкомнатной. Я занимала маленькую, а в комнате побольше жила Елена — одинокая женщина под сорок, продавщица из сетевого магазина, пристроенного к первому этажу. Она была тихим алкоголиком и после работы обычно выпивала в окружении дамских романов в ярких обложках. Ко мне она с разговорами не навязывалась, никого к себе не водила, порой пропадала на несколько дней, но неизменно возвращалась, с энтузиазмом принималась за уборку и обещала вслух самой себе, что с понедельника непременно бросит пить. Несмотря на вредные привычки, женщиной она была аккуратной и чистоплотной, так что особых проблем мне такое соседство не доставляло. Из кухни доносился запах борща. Я потянула носом, но завтракать не хотелось. Сначала нужно в душ, смыть с себя запах больницы, плоти и крови, и липкие взгляды врачей. После ухода Новицкой интерес к моей скромной персоне возрос, и кое-кто из хирургов-мужчин, что были на ее стороне, теперь не стесняясь проявляли снисходительное внимание, позволяя себе недвусмысленные намеки. Отчасти, поэтому я и не стала больше жить в отделении. Одним из тех, кому было все равно, оказался Олег Сергеевич: наши смены теперь отчего-то не совпадали, и я редко видела его в больнице и еще реже — в академии. В те наши встречи, которые порой все же случались, он был нарочито холоден, и я ломала голову над тем, что же могло произойти, но всегда приходила к одному и тому же выводу: Олег обижен, и это приводило меня в недоумение и раздражение, потому что я никак не могла ожидать такого от взрослого умного мужчины. Да, я сама хотела увеличить между нами дистанцию, стремительно сократившуюся после недавних событий, но оказалось крайне неуютно остаться без его участия, и это заставляло меня удивляться и злиться на саму себя. Приняв душ, я направилась в свою комнату, с наслаждением растянулась в кровати на свежем новом белье и взглянула на незаконченный холст. В пятницу нужно было отдать картину в кофейню, а сегодня уже среда… Это началось еще весной, когда староста нашей группы согласилась выйти замуж за интерна со старших курсов, с которым познакомилась еще на первой практике. Бюджет у будущих молодоженов, иногородних студентов, был небольшой, а свадьбу Танечка планировала непременно тематическую, и если с платьем и нарядами подружек невесты все решилось быстро, то с оформлением небольшого кафе и прочими атрибутами вышла загвоздка. Вот тут-то староста и вспомнила, что в одной из одногруппниц пропадает талант художника, и упросила меня помочь с организацией торжества. Я тогда все еще отходила от последствий разговора с Пахомовым, и мне было не до творчества, но Таня очень просила, и я сдалась. Начала с оформления приглашений и… увлеклась. Творческая работа успокаивала и упорядочивала мысли, привносила в мою жизнь гармонию, и в результате было очень приятно смотреть на то, что у меня получилось. Невеста и гости были в восторге, а я не только удостоилась приглашения на свадьбу, но и заслужила хоть и скромное, но тогда такое необходимое вознаграждение. Слухи о моей работе быстро разнеслись по академии, и мне время от времени стали перепадать кое-какие заказы не только от студентов, но и от преподавателей. Вырученные деньги и выросшая на несколько процентов официальная зарплата позволили мне съехать из отделения и снять эту комнату. Теперь я писала натюрморт для маленькой кофейни — заказ попал ко мне через третьи руки, и я переживала, понравится ли хозяйке моя работа. Вообще, в последнее время я стала много рисовать. Делала наброски карандашом, писала акварельные пейзажи и даже что-то выкладывала на стоках и интернет-биржах, всерьез задумываясь о том, чтобы превратить хобби в стабильный заработок. Так я и уснула, раздумывая, не добавить ли больше тени на задний план или оставить, как есть, а проснулась от настойчивого звонка в дверь. Я никого не ждала, поэтому решила проигнорировать внезапного визитера. Возможно, к соседке кто-то пришел, а ее, судя по всему, уже не было дома, иначе она непременно бы открыла, потому что слушать этот трезвон было невыносимо: тот, кто был за дверью, сдаваться не собирался и с завидным упрямством давил на кнопку, так что даже мне в конце концов надоело, и я вышла в коридор. У нашей двери был один существенный недостаток: в ней отсутствовал глазок, поэтому я просто отодвинула задвижку и распахнула ее, уже в следующее мгновение пожалев о своем решении. — Да бли-и-ин, — протянула я, снизу вверх глядя на высокого лысого господина в дорогом костюме. — Я и не ждал, что ты будешь рада меня видеть, — сказал Калинин, с интересом разглядывая мое отощавшее тельце. — Но пустишь хоть? — Входите, раз пришли, — вздохнула я, отодвигаясь в сторонку и пропуская его внутрь. Проводя Олега Ивановича в комнату, кивнула ему на расшатанный стул возле стола, сама наспех заправила постель и устроилась на диване, чинно сложив на груди руки и приготовившись слушать, что скажет мне сиятельная персона, заглянувшая на огонек. — Я это… что хотел-то… — Калинин проигнорировал стул, вместо того, чтобы сесть, прохаживаясь взад и вперед по комнате, и острым взглядом глаз-вишен подмечая каждую деталь. — Мне Колюня слова твои передал, и с Кисляком я позже разговаривал… От его движений у меня, наконец, перестало рябить в глазах: бизнесмен остановился напротив и посмотрел так, что я не хотела, да все равно душа в пятки ушла, и я рефлекторно в диван спиной вжалась. Уж что ни говори, а среди своих «косолапых» Олег Иванович — самый главный медведь. Высоченный, широкоплечий, мощный. Такому стоит только размахнуться, да ручищей двинуть — и в стену влетишь так, что одно мокрое место останется. Возможно, мысли отразились на моем лице, потому что нависший надо мной грозной тенью Калинин вдруг моргнул, досадливо крякнул и выпалил: — Спасибо я хотел сказать. Знаю, что твоей вины нет. А за помощь благодарен. Я ценю. И у меня на душе отлегло. По-настоящему важно было услышать эти слова именно от него, хотя я уже тогда считала, что все позади, и чувствовала облегчение. Калинин вернулся, с энтузиазмом взявшись и за дела на комбинате, и за «Медведей», которые, наконец, попали в желанную лигу, в хоккейном клубе все ликовали, но потом что-то пошло не так. Последующие решения бизнесмена и мецената многих повергли в недоумение, а уж меня — в настоящий шок. — Пожалуйста, — сказала я, поднимаясь с дивана. — А толку-то? Все равно вы комбинат Пахомову отдали. — Продал, — поднимая палец вверх, поправил Калинин — И за огромную, надо сказать, сумму. Это во-первых. А во-вторых… пусть подавится этим комбинатом, — неожиданно усмехнулся он. — Все равно сладу у него с ним не будет. Извини… — будто вспомнив, что говорит о моем отце, спохватился он, но я только равнодушно пожала плечами. — Не извиняйтесь. Он плохой и подлый человек. — Ну что ж… Мы живем в свободной стране, София, и каждый имеет право быть подлецом, если ему так нравится*. — А как же теперь вы? — А у меня теперь бизнес в столице. Я ведь когда в бегах был, тоже сложа руки не сидел, — признался Олег Иванович. — Так что все складывается даже лучше, чем могло бы быть. Ну что мы все обо мне да обо мне, — неожиданно тон его смягчился, а внимательные глаза снова как будто просканировали меня. — Я ведь о тебе наслышан, София. И хочу помочь. — А не надо, — прохладным тоном отозвалась я. — Помогать. Калинин, не ожидавший такого ответа, удивился. У него даже брови к лысой макушке поползли: — Как — не надо? Совсем не надо? — Совсем. — Ну, может, тебе деньги нужны? Или… А давай я тебе нормальную квартиру сниму, а? Все ж не в этом клоповнике жить… — Клопов здесь не водится, — обиделась я за квартиру. — И меня все устраивает. А деньги сама заработаю, не маленькая. Единственное, чего я хотела — ваше прощение, вот за это спасибо. Теперь все. — Что ж… — Калинин бросил играть в доброго дядюшку, посмотрел серьезно. — Должен признать, вы меня удивляете, София Ильинична. Если когда-нибудь мне придется иметь с вами дело — сочту за честь. А теперь, раз уж мы закончили, разрешите откланяться — дела… Закрыв за ним дверь и вернувшись в комнату, я растеклась по дивану, как желе. Приход Олега Ивановича растревожил меня, но я чувствовала удовлетворение. Теперь, наконец, была поставлена точка в последнем предложении этой главы моей жизни. И хорошо, что мне хватило твердости отказаться от помощи — окажись я в долгу у Калинина, еще неизвестно, куда бы это завело. Нет-нет, товарищи бизнесмены, прокуроры и иже с вами, я уж теперь как-нибудь сама. Эмоции требовали выхода, и я подошла к мольберту. С минуту смотрела на холст, а потом убрала его и закрепила новый. Несколько широких масляных мазков светло-желтым и розовым в центре, смешать, растянуть к краям… О чем думал Калинин и что им руководило в момент сделки с Пахомовым, то мне неведомо. Узнала я об этом, как и все остальные, из городских теленовостей. Позже мама рассказала, что ради комбината Илья Романович продал свой сетевой бизнес и большую часть любимой коллекции автомобилей, оставив себе лишь несколько машин и торговый центр, с фасада которого сняли изящную надпись «Карамель», — прежнее название, которое теперь принадлежало новому владельцу сети, — и повесили новые, полыхающие красным буквы, складывающиеся в огненное «София». Весьма дешевый способ привлечения внимания, если только ТРК не назван в честь столицы Болгарии, что было бы весьма логично, и тогда фразы однокурсников вроде «я купила это в Софии» или «пойдем в Софию» не звучали бы так двусмысленно и не вызывали у меня дикого раздражения. Итак, комбинат остался у Пахомова, но Олег Иванович теперь был на свободе и чувствовал себя даже лучше, чем раньше, а значит, все было не зря и свою миссию в этом деле я могу считать выполненной. А еще мне было известно, что сразу после нашей с Пахомовым встречи он порвал с Новицкой: об этом, собственно, сообщила сама Дашенька, однажды подкараулившая меня возле академии и шипевшая угрозы в своем духе: Илья Романович оставил ей все подарки, но приказал молчать о произошедшем и не отсвечивать, а ко мне и на пушечный выстрел не подходить, мол, он сам это проконтролирует. Рассерженная Новицкая, которой теперь был заказан путь в родное отделение, называла меня «маленькой сучкой» и только диву давалась, как Пахомов мог спустить мне с рук такую подставу. Вот только последний, обретя комбинат и к нему в придачу, похоже, душевное спокойствие, решил заделаться примерным семьянином и вернуть родных людей под свое крыло. Мама, конечно, простила. Я — нет. И он не настаивал, на время оставив меня в покое. Неизвестно, узнал ли он о том, что Дашенька нарушила правила игры, но больше в поле моего зрения она не появлялась. Ну и на том спасибо. *** — Да… Вот, что называется, психанула, — протянул Антон, разглядывая написанную мной картину с взлетающей кофейной чашкой и напитком, выплеснувшимся на холст бурой кляксой. Брызги летели на пышные круассаны, разложенные рядом на тарелочке, и оседали на белоснежной скатерти. И все это — в насыщенных, ярких цветах, как на полотнах Уорхолла. — По-моему, хрень какая-то. — Это арт-хаус, — проворчала я, убирая картину и поглядывая на первую, где уже был выписан классический натюрморт. — Унесу обе, пусть выбирают. Антон в моей съемной комнате был не частым гостем, но, когда позволяло время, приходил на чай, а чаще всего — вытаскивал меня в город погулять. Мы спускались на набережную или сидели в кафе, а один раз даже сходили в кино. К моим жилищным условиям хоккеист относился со скепсисом, но к себе больше не звал, — и хорошо, — потому что на этот раз я бы непременно согласилась. Да, несмотря на кажущуюся устроенность моей жизни, на занятость и обилие планов, я чувствовала себя одинокой. Мне хотелось, чтобы рядом был тот, на кого я могла бы опереться, кому я могла бы довериться и дать решить за себя хотя бы один вопрос. Таким человеком был Антон, вместе с ним ко мне приходило спокойствие и уверенность, но времени, проведенного с ним, было катастрофически мало. — Ты все правильно сделала, — похвалил Антипов, когда я рассказала ему о Калинине. — Олег Иваныч, конечно, мировой мужик, но мало ли, чего ему в голову взбредет… Или отцу твоему, когда он об этой помощи узнает. — Давай сменим тему, — поежилась я. — Говорить об этом не хотелось больше никогда. — Давай, — легко согласился Антон и улыбнулся. И я зависла. Улыбка совершенно меняла его лицо. Складка на лбу — вечная спутница его хмурого настроения — разглаживалась, сведенные к переносице брови слегка приподнимались, будто бы он сам удивлялся этой перемене, и в чуть прищуренных глазах появлялся живой блеск. Его губы давно перестали казаться мне непривычно пухлыми, эта особенность невероятно шла Антону, придавая его лицу необыкновенную трогательность. Не знаю, когда именно я заметила, что Антипов хорош собой, но вот заметила и с каждым разом все больше в этом убеждалась. — Я в начале июня на три недели уеду, — сказал он, уличив меня в разглядывании и от этого немного, кажется, смущаясь. Отодвинул пустую чашку и развернул новую конфету. — У меня практика в детском лагере. Буду инструктором по физической культуре. — А как же хоккей? — А все, — развел он руками. — Сезон окончен, перерыв. Нужно же чем-то заниматься. Ну вот этого еще не хватало, — печально подумала я. Бросить меня на целых три недели… Малой, зараза такая, вообще на лето не приедет — устроился в столице программистом в какую-то фирмешку на все каникулы, — это он мне вчера на радостях сообщил, когда мы по Скайпу общались. Теперь и Антипов уедет, да еще куда — в лагерь! — Лагерь — это хорошо, — вздохнув, сказала я. — Лето, романтика, вожатки в купальниках… Представив Антона на пляже в окружении полуодетых девушек, я нахмурилась. Он же, закинув конфету в рот, живо заинтересовался и ухмыльнулся: — Звучит так, что мне, наверное, стоит остаться там на все лето. Как думаешь? Думаю, чем бы съездить по твоей наглой довольной улыбке, но вслух это не скажу. — Наверное, будет весело. Удачной тебе практики, Антипов. После ухода Антона я еще долго переживала грядущий отъезд и рисовала в воображении невероятные картины его новой работы, и от некоторых подробностей меня саму бросало в жар. В конце концов, устав себя накручивать, я кое-как усмирила разыгравшуюся фантазию и решила, что Антипов — парень серьезный и лишнего себе не позволит, и вообще-то, меня совсем не должно это волновать. *** Картины я продала, обе. И еще получила заказ написать парочку в похожем стиле, с «летящей» чашкой, для другой точки этой сети кофеен. На вырученные деньги я купила недостающие материалы и съездила в Воскресенск. Идея навестить Олю появилась у меня давно, но из-за своей занятости я не могла себе этого позволить. Теперь же, в каникулы, свободного времени было больше, и мне удалось осуществить поездку на два дня между рабочими сменами. Ольга встречала меня на станции и я не сразу узнала в яркой блондинке с ультракороткой стрижкой, одетой в рваные джинсы и объемную рубашку с закатанными рукавами, свою подругу. А когда узнала, восхищенно выдохнула: — Оль, ты так классно выглядишь! Тебе очень идет. Белова улыбнулась, слегка пожимая плечами, и я заметила, что она и вправду изменилась. Из ее взгляда пропала та обреченность, которую я видела в нашу последнюю встречу, и в больших глазах снова появились живые искорки. Увидь ее сейчас Антон — был бы сражен наповал. — Хорошо, что ты приехала, Софи. — Мы обнялись. — Так хочется поговорить. У тебя, наверное, много изменилось за это время? — Много, — кивнула я и пообещала: — Обязательно все тебе расскажу. До Олиного дома мы добирались на маршрутке, и по дороге я успела посмотреть в окно на городские пейзажи. Подруга тут же проводила небольшую экскурсию, рассказывая об объектах, которые мы проезжали. Олина семья жила в типовой панельной девятиэтажке. Квартира со свежим дизайнерским ремонтом оказалось очень уютной, было видно, что ее жители с любовью о ней заботятся. Я познакомилась с хозяйкой — Олиной мамой, симпатичной женщиной, на которую дочь была невероятно похожа. А вот с ее отцом все оказалось по-другому. Честно говоря, мне было очень любопытно взглянуть на Олиного папу, по совместительству являющегося и отцом Антона. Владимир Белов был высоким, статным мужчиной с посеребренными сединой висками, а в его лице сходу угадывались черты Антипова. И его форма, и тяжелый твердый взгляд из-под сведенных бровей, и прямой нос, — все выдавало в нем родителя Антона, тогда как сколько я ни старалась, украдкой разглядывая мужчину, не могла найти абсолютно никакого сходства с дочерью. Возможно, так бывает, и ребенок наследует черты только одного родителя, а иногда и походит больше на бабушек и дедушек, нежели на отца и мать. Я вот тоже почти ничего не взяла от Пахомова, и считаю, что хоть в этом мне повезло. Олины родители оказались приятными людьми и приняли меня с теплом и радостью. В их доме я переночевала одну ночь, а на следующий день засобиралась домой: к вечеру мне нужно было быть в Подольске и готовиться к рабочей смене. Собственно, всю эту ночь мы с Олей проговорили. В ее спальне имелся выход на балкон, на котором был устроен уголок с мягкими пуфиками, на которых мы и просидели, любуясь на открывающийся с восьмого этажа вид на ночной город. Подруге было очень интересно узнать о моей работе, и я не жалела красок, расписывая ей все то, что происходило на операциях. Сама Оля рассказала, что в скором времени планирует восстановиться на факультете журналистики, а пока подрабатывает корреспондентом в местной городской газете и ведет свой собственный блог, в котором рассказывает о событиях и мероприятиях, которые проходят в Воскресенске. Я и не сомневалась, что рано или поздно Оля оправится от расставания с Антиповым и найдет свое место и занятие по душе, и теперь радовалась, что у нее все так сложилось. А еще понимала, как мне все это время не хватало подруги и таких вот бесед по душам. — Софи, а ты не знаешь, как там… — Оля сделала паузу, и, может быть из-за этого, а может, по ее влажно блеснувшим в свете ночных огней глазам, я поняла, о чем она скажет в следующую секунду. — Как там Антон? Я знала, что рано или поздно наш разговор коснется этой темы — не мог не коснуться, — и поэтому сознательно оттягивала момент, надеясь, что это пройдет незаметно и вскользь. Но так, конечно, быть не могло просто потому, что это очень важно для Оли. По дороге в Воскресенск я много думала о том, что ей сказать. Отчего-то стыдно и неловко было признаваться в том, что мы стали друзьями, что он заботиться обо мне, а я полностью пересмотрела свое отношение к нему. Я даже самой себе не могла объяснить, кем является для меня этот парень, а уж как рассказать об этом Оле — и подавно не знала. Возможно, ей важно было бы узнать о том, какую роль Антипов сыграл в деле Калинина, помогая мне и Кислякам, — может, это ободрило бы ее, показав Антона в хорошем свете, но тогда за этой ниточкой потянулись бы другие, пришлось бы объяснять, как мы к этому пришли, а казалось, любое упоминание о том, что Антон уделяет кому-то внимание, причинит ей боль. Вот поэтому-то я и не нашла иного выхода, чтобы, с трудом переступив через себя, понимая, что скажу самую настоящую ложь, с которой мне потом придется жить, ответила: — Я не знаю, Оль. Мы теперь почти не общаемся. «Медведи» вышли в «Молодежку», и он по-прежнему играет в составе команды. И его мама вышла замуж за Макеева, — вот, собственно, и все, что я могу тебе сказать. — Понятно, — Оля поджала губы и ненадолго задумалась, а мне оставалось надеяться, что она не общается ни с кем из команды, кто мог бы знать о наших отношениях, и думать, что однажды правда всплывет, но, может, не очень скоро, и рана в ее сердце успеет затянуться окончательно. На следующий день я уехала, увозя с собой в сумках гостинцы от Беловых, которые, конечно, не могли отпустить меня с пустыми руками, а в душе — радость от того, что у подруги все хорошо и странное, терзающее ощущение собственной неправоты. ***

Если б ты мог понять, что в душе моей, Как летит она вслед за тобой, Если б ты испытал то же самое, Ты бы знал, что такое любовь... П. Андреева

Из лагеря Антипов позвонил мне только один раз — в самом начале смены, сообщив, что место там классное, детки — борзые, а девчонки, и вправду, красивые, и он даже присмотрел себе кое-кого для приятного времяпровождения. Я тогда со злости швырнула телефон, и он улетел за диван. Пришлось выковыривать его оттуда рукоятью от швабры и надеяться, что не разбился экран — на покупку нового я совершенно не рассчитывала. Хорошо, что все обошлось. В остальном жизнь шла своим чередом. Я работала не покладая рук, начиная замечать за собой, что выполняю действия отточено-верно, но все чаще делаю это механически, не растрачивая эмоции на сопереживание пациентам и их родственникам, не обращала внимание на выпады коллег по операционной и больше не переживала из-за своего куратора. Моя психика будто перешла в режим энергосбережения, позволяя относиться ко всему гораздо легче и проще, — такая передышка нужна была мне очень давно. В выходные я ходила в маленький городской парк, писала пейзажи, иногда — портреты карандашом, если были заказы, а последние несколько дней посвятила написанию плакучей ивы, невесть как оказавшейся в задней части парка в компании стройных берез и вездесущих тополей. Вот и сейчас я устроилась прямо на траве у подножия дерева, расстелив прихваченный из дома плед и разложив на нем контейнер с бутербродами и маленький термос с чаем. Получился такой себе уютный пикничок на лоне природы: можно было поваляться, положив руки за голову, и полюбоваться глубокой синевой неба, на котором не было ни единого облачка. Рядом поставила мольберт с начатым рисунком. Многоярусные, раскидистые ветви ивы образовали красивый зеленый шатер. Тоненькие веточки с продолговатыми длинными листьями были похожи на косы, спускающиеся до самой земли. Я смешивала на палитре краски, пытаясь найти оттенки, которые смогли бы передать все это буйство зелени, в которое вплетались и сочный салатовый, и малахитовый, и темно-изумрудный… Увлекшись своим занятием, я даже не сразу заметила, что кто-то присел рядом на траву, и лишь услышав напряженное сопение, повернула голову, да так и застыла с поднятой кистью в руке. Все мое умиротворение тут же как ветром сдуло. Еще бы: не каждый день видишь рядом с собой Егора Щукина. Возможно, мне просто померещилось, и это густой и душный полуденный летний воздух сотворил такой чудный мираж. Я моргнула, ожидая, что он исчезнет. — Привет, — сказал он, не собираясь никуда исчезать. — Привет, — я отвернулась от него, возвращаясь к своей иве. Мысли тут же смешались. Нужно было успокоиться и не показать вида, что это встреча разволновала меня. А она, блин, разволновала. Так, Софи, дышим через нос, вдох-выдох, вдох… да как он, черт подери, меня нашел?! Поздоровались и замолчали, почувствовав нарастающие напряжение между нами. Егор не начинал разговор первым, возможно оттого, что ждал моей реакции, которая могла оказаться совершенно непредсказуемой — я и сама не знала, чего от себя ожидать и пока просто вырисовывала очередной листик в пышной кроне своей ивы, да косилась на него осторожно. Какой же он, сука, красивый в своих «вареных» джинсах и белоснежной рубашке с коротким рукавом. Честное слово, как будто на свидание собирался. А ведь и правда — на свидание… От этой мысли рука у меня дрогнула, и кисть неаккуратно мазнула по холсту. Теперь и рисунок из-за него испортила. — У тебя очень красиво получается. — Да он еще издевается. — А меня нарисуешь? — Уже пробовала, — ровно ответила я, хотя внутри уже начала закипать. — Ты у меня не получился. — Очень жаль. Не хочешь попробовать заново? Этот его вопрос вызвал у меня нервный смешок, который я едва успела подавить. Если бы я не знала этого парня, решила бы, что он сейчас вложил в свои слова символический смысл. Но это же был Егор Щукин, капитан хоккейной команды, который всегда говорил то, что думает. Поэтому я просто оставила это без ответа. — Как ты… вообще? Я слышал, ты помогла Калинину вернуться в город. Я со вздохом отложила кисть и развернулась к Егору, устраиваясь на пледе по-турецки. Кажется, разговора все же не избежать. Раз Щукин пришел, значит, ему что-то нужно. Я смотрела на него, уже не скрываясь, отмечая изменения во внешности. За тот год, что мы не виделись, Егор возмужал, раздался в плечах и заметно подкачал руки. Стрижка была короче, чем раньше, но это ему шло. Он заметно повзрослел, из мальчика превратившись в молодого мужчину — даже взгляд у него изменился. Сейчас он был задумчив и как будто немного печален, но от этого Егор становился еще прекраснее. — Это не только моя заслуга, — сухо ответила я. — А вообще… Все хорошо, как видишь. Щукин ничего, ничего обо мне не знает, с горечью подумала я. Все, что случилось со мной за последний год, все, что изменило меня, прошло мимо него. Он не просто расстался со мной — он меня бросил, забыл, стер из памяти и совсем не интересовался тем, что со мной происходит, и как я выживаю, как выкарабкиваюсь из той ямы, в которую угодила. Ели бы он в самый сложный момент моей жизни протянул мне руку помощи, все могло бы сложиться иначе. Но этого не случилось, и сейчас в двух словах все это не рассказать, не объяснить, да и нужно ли? Я с ужасом осознала, что между нами лежит такая пропасть, которую в один прыжок не преодолеть. — Я очень рад за тебя, — глухо отозвался он, понимая, что разговора по душам у нас не выйдет. Господи, да если бы только Егор мог понять мои чувства к нему, все, что творилось у меня в душе с тех пор, как я впервые взглянула в его неземные глаза, и готова была утонуть в них, раствориться в нем без остатка… Если бы он знал, что стал для меня целым миром, что только с ним я была по-настоящему счастлива. Лишь он один дарил мне эти чувства, это ощущение бесконечного полета, и только он, ранив своим недоверием, смог так безжалостно сбросить меня вниз. Если бы он понял это, он бы, конечно, знал, что у меня не все хорошо, и радоваться тут нечему. Еще пару месяцев назад я мечтала, чтобы Егор пришел ко мне хотя бы один раз, чтобы он смотрел на меня, как прежде, без этого вечного холода в синих глазах, чтобы просто посидел молча рядом, — о, я бы многое за это отдала! А что теперь? Пришел. Сидит. Смотрит с выражением стыдливого раскаяния и немного растерянно. А я? Где та щемящая нежность, которая должна была пронзить мое сердце? Где толпы мурашек, почему они не бегут по моей спине, вызывая сладкую нервную дрожь? Почему сердце привычно не ускоряет свой ритм, а бьется ровно и размеренно? Нет-нет-нет, все должно быть не так. Это ж, мать его, Егор Щукин, единственный и неповторимый герой моего романа. Вот только это совсем не тот мальчик, в которого я однажды влюбилась. Этот человек мне теперь чужой. — Мне Марина изменила. А вот, собственно, и причина его появления. Я досадливо качнула головой, выныривая из своих ощущений. — А знаешь, с кем? — усмехнулся Егор, понимая, что я молчу и не пытаюсь задавать никаких вопросов. — С Кисляком. — Так вот оно что, — протянула я, вспоминая о словах Андрея: «Если бы я не был трусом, то вернул бы тебе Егора». Я с улыбкой покачала головой. Вот ведь жук. — Тебе смешно? — нахмурился Щукин. — Нет, — я тут же стерла улыбку с лица. — Откуда ты знаешь? Он тебе рассказал? — Не он, — дернул плечом Щукин, срывая одуванчик и безжалостно раздирая его на мелкие части. — Я случайно узнал. Услышал, как она трепалась с ним по телефону. Она изменяла мне тогда, понимаешь? И ребенок был не мой! И Марина никогда бы мне о нем не рассказала, если бы я сам не узнал. — Она была беременна от Андрея? — Да. Егор закрыл лицо ладонями и покачал головой. Видно, что ему тяжело было принять эту правду. И я могла его понять. Могла, но не хотела. Я не собиралась во все это влезать, думать и переживать. Влезу — вернусь к тому, с чего мы начали. Поэтому я просто сопоставила все факты и поняла ход игры. Теперь все встало на свои места. И все, что я почувствовала, это холодящее душу разочарование. И в Щукине, и в Кисляке, и в себе. Хотя Андрея как раз можно было бы похвалить за изобретательность: так точно и вовремя все провернуть, чтобы остаться ни при чем, это еще постараться надо. — Бывает, — сказала я, стараясь переварить информацию. — Бывает? — горько усмехнулся Егор, вскакивая на ноги, и я поднялась вслед за ним, чтобы он не смотрел на меня сверху вниз. — Ты только это можешь мне сказать? — Я много чего могу сказать, — начала заводиться я, не понимая, почему он наезжает именно на меня. Снова решил сделать крайней? — Например, то, что ты тоже не образец благочестия. Если помнишь, ты тогда встречался со мной и собирался бросить Марину. — Но это другое! — не согласился он. — Я хотел ей все рассказать, а она меня обманывала! Все это время она заставляла меня чувствовать себя виноватым. Да ты даже представить себе не можешь, каково это! — Почему, очень даже могу, — раздраженно сказала я, снимая с мольберта холст и сворачивая его в рулон. Порисовала, блин, в тишине и покое. — Тебя обманывали и использовали, и это горько, но ты чувствуешь облегчение от того, что в произошедшем нет твоей вины, что ты не причина этого, а всего лишь жертва обстоятельств, и сам стыдишься этого облегчения, потому что это все равно неправильно. А еще ты думаешь о том, что все сложилось бы иначе, не будь ты таким придурком. Ты запутался, и тебе больно. И поэтому ты пришел ко мне, надеясь, что я пойму. Я понимаю, Егор. Когда предают — всегда больно. Но если ты хочешь, чтобы тебя пожалели, ты пришел не по адресу. Кисти и краски полетели в спортивную сумку, которую я носила с собой. Последним я подняла плед и хорошенько его вытряхнула, едва не хватив Егора по лицу углом ткани. Щукин стоял неподвижно и только молча сопел, заливаясь краской. Кажется, до него только сейчас дошло, что он пришел совсем не с тем и не к той, но раз уж ноги привели его именно ко мне, то начинать следовало совсем не с тех вещей, что он тут сейчас наговорил. Кое-как запихнув плед в сумку, я принялась за мольберт и только сложила его, как Егор подхватил подставку. — Я помогу. — Мне твоя помощь не нужна, — разозлилась я, пытаясь вырвать мольберт, но натренированные руки держали крепко. — Егор, да отвали же ты! — Донесу, — решительно сверкнул он глазами. Злобно пыхтя, я все же сдалась и отвернулась от него, но он тут же стянул сумку с моего плеча. — И это тоже. — В первый и последний раз, — скрипнув зубами, пообещала я, на что Щукин только улыбнулся и пожал плечами. Ну почему ему всегда удается вывести меня из себя? Черт, как же бесит! Я жила в трех кварталах от парка и всегда ходила пешком, чтобы не тратить деньги на маршрутку. Вот и сейчас я привычно пошла впереди, а мой навязанный навьюченный помощник шагал сзади. Примерно полпути прошли молча, и все это время я пыталась понять, что сейчас чувствую. По всему выходило, что… ничего. Ничего, кроме досады от того, что он идет сзади, и я слышу его дыхание, и это заставляет меня нервничать и ждать, что он вот-вот заговорит, ведь он пришел ко мне не просто, чтобы рассказать об измене Марины, не только ради этого. — Ты имеешь полное право меня ненавидеть, Софи. Он сказал это так тихо, что я едва расслышала. — Мне не стоило верить наговорам на тебя. Димон вот не поверил — и правильно сделал. И Антипов не поверил. А я просто идиот. Сто процентов. Я не оборачивалась, и Щукин продолжал говорить с моей спиной: — Тогда я думал, что поступаю правильно, понимаешь? Но это не значит, что все это время я не думал о тебе. Хватит, Егор, мысленно взмолилась я. Каждое его слово расковыривало что-то внутри меня, сдирало кожуру равнодушия, а мне совсем это не нужно, не сейчас, когда я почти устроила свою жизнь и хорошо себя в ней чувствовала. — Как мне заслужить твое прощение? — Щука обогнал меня и повернулся, остановившись напротив, так что я едва успела притормозить в нескольких миллиметрах от него. — Я сейчас могу пообещать тебе все, что угодно, но ты ведь не поверишь? Я кивнула. Ни за что не поверю, даже сейчас я понимала, что он лжет. Если бы Егор думал обо мне, он бы так не поступил. Будь его чувства сильными и настоящими — никакие обиды не помешали бы ему вернуться. Но он предпочел обо мне забыть, вернувшись к привычному порядку вещей, и сейчас бы не пришел, не случись в его жизни этой драмы. От этой мысли мне становилось противно. — И все же? Могу я надеяться, что ты когда-нибудь меня простишь? — А что ты сделал, когда узнал про Марину и Кисляка? Егор удивился моему вопросу. Помолчал, раздумывая над ответом. — С Мариной я расстался. А Кисляку… разбил лицо и выгнал его из команды. Однако… Егор, как всегда, скор на расправу. — Я думаю, тебе стоит простить их обоих. — В смысле? — Егор остановился и взглянул на меня с недоумением и укором, не понимая, как я могу требовать от него столь серьезного решения. — Просто. Возьми и прости. Верни Андрея на лед, поговори с Мариной, я уверена, что она сможет тебе все объяснить. Егор застыл, осмысливая мои слова. Потом качнул головой и произнес: — Я не могу. — Вот и я не могу. На самом деле я простила его и уже совсем не злилась и не обижалась. И еще, казалось бы, недавно, рисовала в своем воображении наши возможные свидания. Но эта реальная встреча доказала мне всю бессмысленность этих бесплодных мечтаний. Егор напрасно в очередной раз ищет во мне утешение и понимание. Я больше не хочу ничего понимать. Мне все равно.

Ах, как я была влюблена, Мой друг, и что теперь? Я думала, это весна, А это - оттепель... П. Андреева

Вот и мой подъезд. — Отдай, — я протянула руку, чтобы забрать мольберт и рюкзак, которые все еще оставались у него. Он протянул мне сумку, но как только я взялась за ручку, придержал ее. — Я был рад увидеть тебя. Может быть, как-нибудь поужинаем вместе? — Мне это больше не нужно, Егор. — Но я все равно буду ждать, — он убрал руки в карманы джинсов и поежился от легкого ветерка, взъерошившего его волосы. Я подхватила стоявшие на тротуаре вещи и скрылась в глубине подъезда.