***
Ривер всегда просыпается позже, когда он уже успевает встать и почти завернуть свою беззащитность в привычную слоистую броню одежды. Просыпаться одновременно в одной кровати – это так магически сокровенно и связывающе, и так напоминает утраченные давние иные пробуждения, что ему никогда не хватает сил оставаться рядом теперь. А она, приоткрыв веки, сперва потягивается большой ленивой кошкой, блестя зелёными глазищами на то, как Доктор лихорадочно двигается вдоль стен, механически повязывая бабочку марионеточными руками; потом туго закукливается в одеяло, так что наружу торчат лишь отдельные проволочные пряди. И на том спасибо, что не бросается вновь бессмысленно штурмовать его тайны и сажать ТАРДИС на воду. Теперь надо всего лишь вытряхнуть её из этого кокона, окольцевать манипулятором и отправить обратно к сизому полусвету и бесконечным безлюдным коридорам одной из лучших тюрем во вселенной. Отлично, этим и займёмся. - Так, Ривер... А сейчас ты встаёшь и одеваешься, - Доктор подходит к кровати и решительно рвёт на себя край одеяла, царапнув по ткани ногтями. – Давай, дорогая, тик-так, время вставать, а у меня кроме тебя ещё дела есть, если не возражаешь. - Вообще-то возражаю, сладкий, - замечает она, показывая в улыбке ровные острые зубы, но потом всё-таки выпутывает плечи и руки, скрываясь за брошенным в её сторону безрукавным платьем. По комнате (самой безликой гостевой комнате в ТАРДИС – обоим её посетителям было глубоко наплевать на окружение, но по разным причинам), чем-то напоминающей номер среднестатистического космического отеля, где стоят лишь кровать и шкаф, да ещё небольшая дверь ведёт в душевую, неторопливо растекается молчание. Оно не раздражённое и не уютное, в котором приятно проводить вечера – безвкусное, никакое, если бы кто-то проходил по коридору, решил бы, что за дверью никого нет. Но бродить по переходам и коридорам сегодня было некому. - И куда ты собираешься сейчас? – неожиданный голос Ривер из-под ткани звучит глухо. И ведь спросила что-то, даже не пропев очередную – была у неё такая привычка – огорошивающую своей откровенностью утреннюю шуточку. - Туда же, куда и обычно, - помедлив, объявил Доктор, - в любую точку пространства и времени, - нервные руки взлетают и мельтешат под стать бесперебойной дроби его слов, пока он нетерпеливой ломаной кружит по комнате. – В моей голове всегда ужасно много планов, сам не знаю, как они все там умещаются, но можно просто наугад ткнуть пальцем и попасть... - Скажем, в Лондон начала двухтысячных? – с металлическим прищуром, но словно бы мимо и даже не ему, роняет Ривер. Руки-мотыльки замирают в полёте, решив вдруг притвориться дохлыми. А поворачивается Тайм Лорд лишь тогда, когда понимает, что совладал с исказившей лицо гримасой. Он растягивает непослушные губы в улыбке, поводя твидовыми плечами. - О, профессор Сонг, вы же должны знать, что Лондон – мой любимый и притом большой город, там всем хватит места, особенно если не жадничать и не... - Я не дура, сладкий, - от её голоса тянет привычным снисходительно-мятным и небрежным холодом – верхушка айсберга в чернильно-чёрной воде. – И ко всему прочему кто-то не так уж часто чистит приборную панель от остаточных маршрутов. Россыпь ледяных стрел, задевая в полёте, щедро обдирают бледную кожу. Она уже полностью одета и стоит посреди комнаты, уперев кулаки в бока. Помутневший взгляд Доктора затравленно перебегает с одного устремлённого на него колючего зрачка на другой. И вдруг лицо её, всегда невозмутимо-лукавое, размывается контурами, тронув плотно сжатые губы той загадочно-взрослой улыбкой, которая так дико его раздражает. Жена-воспитательница – ещё один её титул – сложная роль с массой нюансов, и справляется она с ней (по её мнению) блестяще. Настолько, что можно порой проявить великодушную королевскую снисходительность ко всем этим его стариковским чудачествами, позволив строить из себя кого угодно и дальше. То давнее, страшное, что он хранил и берёг – заплаточно загороженное, нескончаемо бродящее по венам вместе с кровью – стержень и суть его существования – мало кто замечал, почти никто, но ведь не зря же есть правила. Умным людям бывает до смешного легко лгать. А умным людям, хвастливо считающим, что знают его как облупленного – и того легче. Вот он весь, как на ладони, смотри, не хочу. Есть в нём что-то отталкивающее и жалкое, думает Ривер, разглядывая зазубренный кончик чёлки, нервически подёргивающиеся губы, словно бескостные руки, смятые в один бледный ком, и упрямо не хочет думать, что целенаправленно отталкивает он только её. Что-то, чего не должно было быть. Поломка, рана, скол на бокале, иной штрих (слишком резкий и твёрдый, слишком... правдивый) в зарисовке их идеального брака. Она бы даже всерьёз попыталась выправить, но минуты текут, и мысль постепенно стирается; Ривер утешает себя тем, что едва ли что-то можно сделать против столь несгибаемой изворотливой воли. Впрочем, он не отвергает её ласки, и женщина с удовольствием подставляет своё тело его ищущим рукам, разрешая творить всё, что вздумается. Но жалеть его ей не хочется и становится противно неловко за них обоих. Откуда-то изнутри поднимается смутное желание уложить его голову себе на колени и укачивать, долго, очень долго; а подобают ли тут такие чувства? Возможно, ей следовало бы оказаться его матерью, бывшей одногруппницей из Академии, дальней тётушкой, случайным попутчиком, без имени и запоминающегося облика, кем угодно, но вовсе не женой, уже не в первый раз ехидно кусаются мысли, когда тело ещё хранит устало-сладкий осадок от их ночной близости. Пару раз случалось, Ривер подглядывала из-под смеженных ресниц мужнины пробуждения. Его вырывает, выдёргивает из неглубокого сна всегда неожиданно, и сразу же горбится горестная складка над переносицей; в первые секунды под надбровными дугами – глубокие провалы яркой промытой зелени, он ещё неосознанно торопится туда, вслед за кем-то ускользающим. За своим. Но вот постепенно изнутри глаза темнеют, словно присыпаются дневной малахитовой пылью, и такой вдруг наливаются мутью, страшней, чем притяжение чёрной дыры... К подъёму Ривер всё бесследно смаргивалось, привычно и умело. А что ей? Неуютно, обидно обнимать душу, обгрызенную этой непонятной тяжёлой тоской, и, по-хорошему, стоило бы отпустить, да только – как? И куда, куда?.. Да и, если совсем начистоту – а надо ли, станет от этого легче? Забываемые вопросы – что же с ней не так? не так с ними обоими? – порой целой сворой поднимутся и, как мелкий речной сор, закружатся на поверхности, обвязывая горло душащим колючим шарфом, склеивая лёгкие, заставляя с силой напряжённо вжимать ногти в ладони... Но – несколько капель алкоголя, несколько промозглых, смертельно скучных ночей в Штормкейдже, когда перестают доставлять удовольствие даже опасливые, робко-восхищенные взгляды новичков-солдатиков; незамечаемый, змеиный, побочный эффект помады, врождённое упрямство, неотступный шелест незыблемых убеждений, впитанных с первыми вдохами, и можно выкинуть всё из головы, заново с лёгкостью убедив себя в том, что это и есть оно, то самое... Ривер вздыхает, и вытягивает в сторону запястье, на котором подскочивший Тайм Лорд в два счёта закрепляет браслет манипулятора. - Рад был повидаться и всё такое, ещё увидимся, до встречи! – виновато и благодарно (а может просто показалось) частит Доктор, прячась за малахитово-стеклянными глазами, направив огонёк отвёртки на механизм. - Кстати, когда там у нас следующая встреча? Так сложно держать всё это в голове, особенно числа, часы-минуты, понимаешь, а тут ещё куда-то задевался мой блокнот. - Спойлеры, сладкий, - полунасмешливо выдыхает женщина в миллиметре от его губ и тает в синем электрическом пламени Вортекса. В воздухе ещё пару секунд висит сухой запах миндаля как перед грозой. Вдыхая его, Доктор позволяет резиновой улыбке каплями стечь с лица. Остаточные маршруты! О боги, какое ещё случайно подобранное определение могло бы ударить больней? Ибо они именно такие – остаточные; осколки от их общей временной линии; то, что осталось, единственная односторонняя связь, своего рода глухой телефон через время... И нельзя, нельзя вот так легкомысленно оставлять на виду даты, коль скоро её пронырливые руки умудрились пролезть даже к координатной сетке... Остановившись на пороге консольной, бесцветным голосом он выдавливает: «Удалить все сведения о последних посадках: Земля – Лондон – две тысячи три, две тысячи четыре, две тысячи пять». Зная, что через какие-нибудь ничтожные, промелькнувшие всего лишь с закрытием век, недели вернётся вновь. Он же Доктор (то, что от него ещё осталось), а она – Роуз Тайлер. Ничего, ничего – он поставит пароль на всю архивную информацию.THREE
23 февраля 2016 г. в 00:37
Рационально поразмыслив, жизнь в браке, том самом обещанном, пьедестальном, мало чем отличается от не жизни. Во всяком случае, для него. А она может сколько угодно самодовольно убеждать себя в том, что все нити теперь под её контролем, Доктор бы только пожал плечами и, зажав в горстях ладоней воздух, криво дёрнул уголком рта.
Когда это, наконец, свершилось, было соответствующим образом тщательно закреплено и незаметно устоялось, он поймал себя на... разочаровании? Каком-то кисловатом, как постоявшее на жаре молоко, и удивительно мальчишеском, надуто-обидчивом, словно намечалось что-то любопытное (без таких отвлечённых понятий как хорошо и не-хорошо), с фейерверками и фонтанами адреналина, и вдруг оказалось, что порох сырой, фонтаны бьют слабо и лениво, да и вообще на улице дождь, всё развезло в грязи.
Хотелось скрестить руки на груди и поинтересоваться: и это – всё?
Ведь когда вокруг предстоящего события плетут и свивают туманные (великолепные! блестящие!) обещания, завлекающе накидывая покрова благоуханного дыма, поневоле в финале ждёшь чего-то эдакого, под стать рекламе. Признаться, не совсем так Доктор это себе представлял. Никак не представлял, если уж честно, он не хотел, не желал об этом думать. А сейчас приходилось. И некогда торжественно поднятая в волшебную даль планка, предречённая устами женщины-супруги, на глазах опускалась всё ниже и ниже.
Хотя, в целом всё оказалось каким-то потёрто-знакомым, привычным, как старая комната при несколько ином освещении, триста восемьдесят ватт вместо двухсот сорока.
Ривер Сонг, Мелоди Понд, или как она там предпочитает себя называть, ярка, рассчётливо-обаятельна, непостоянна и взрывоопасна, и так же зависима от него, как и все прочие, это очевидно, но разглядеть с первого взгляда сложнее. Из скуки и спортивного интереса он раскалывал её по кусочкам, а иногда она осыпалась – целиком и сразу – ему в руки сама, в приступах бесконтрольной страсти, разом утрачивая всё своё насмешливое колко-кокетливое превосходство.
Порой она немногословна, и тогда Доктор ощущает на себе протяжный непрозрачный взгляд, предпочитая делать вид, что ничего не заметил – в этом теле он достиг вершин мастерства в увиливании, ни один он не смог бы потягаться; – а порой говорлива и буйна, как сотня чертей, и в такие дни покрасневшие губы шершаво саднит от поцелуев, от очаровательных, вкрадчиво-сальных непристойностей хочется с силой заткнуть уши, а желание провести высадку где-нибудь на неизвестном далёком астероиде ещё настойчивей и неотступней клюёт в висок. Хорошо хоть, что в обществе родителей она себе такого не позволяет.
С началом их сожительства, ТАРДИС стала подозрительней относиться к чужим прикосновениям. Иногда – даже к его собственным. Щипки и электрические тычки, вздыбливающие тонкие волоски на руках, комариные укусы временной энергии, залипающие кнопки... Ривер периодически жалуется на исчезающие вещи, внезапное отключение горячей воды и ревниво демонстрирует расцарапанные от оставленных старушкой зудящих меток руки. Ему стоит усилий удержать в горле дикую усмешку, глядя на это недовольство; небрежно оставленный поцелуй тлеет на запястье, настойчиво сунутом к самому его лицу.
- Это даже хуже, чем на Скелетных лугах!
- А мне-то казалось, ты тогда не была особенно против.
- Не уходи от темы.
- Не я первый вспомнил, но сейчас явно не время для скандала, доктор Сонг, в любое другое время я весь ваш.
Она вспыхивает и выплёвывает оскорбления, Доктор тяжело и зло кривит улыбку в ответ.
- Ты пытаешься на ней играть – управлять, нажимать кнопочки, тормоза, сцепление, накручивать прочие дамские штучки, да ещё и вздумала назваться её дочерью, кого угодно это приведёт в раздражение.
- Она должна иногда слушаться не только тебя!
- Она и меня-то не всегда слушается, какое ей дело до всех остальных, кто бы они там ни были.
- Ну, знаешь ли... Да как ты!.. – взрывается женщина нехваткой слов. Холодная же, едкая окись его злости молча пузырится внутри, выедая внутренности.
Большинство их ссор смахивает на спектакли для какого-то дешёвого, прогорающего театра абсурда с молниеносной сменой ролей далеко не лучшего пошиба, где смазываются и расплываются меловые границы их выбрано-заученного поведения, сливая искажённые маски во что-то невозможно уродливое.
После особенно оглушительных сцен, выставив Ривер Сонг за дверь, Доктор запирается в консольной и долго несёт что-то спотыкливое, сбивчивое и насквозь виноватое, поглаживая укоризненно гудящий металл, протирая тряпочкой приборы, заботливо заменяя лампочки, перегоревшие неугомонными стараниями жёнушки вновь влезть в командиры. Старушка устало треплет его по волосам мягким электрическим импульсом, приглушая свет и включая экран, откуда на заткнутого немой благодарностью Тайм Лорда льётся карий ласковый взгляд.
Потом они с Ривер мирятся, в конце концов, надоедая самим себе до крайности бессмысленным разбиванием голосов. Исчерпав проблему до дна, высушив до сухого песка отрицания и возражения, опускаются они на пол там, где их застал последний виток шторма, и молчат. Не выдерживая, Ривер извиняется первая. Скулит, подбирается под бок, часто дыша, утыкается носом в лацкан пиджак. Доктору тошно от её душащей липкой виноватости. Он жёстко сгребает пальцами жёлтые волосы – привычно до скучного отвращения – пока ветхие листы их заигранного сценария невидимо рассыпаются вокруг; поддаваясь её настойчивости и собственному безобразному ненавидимому безразличию, целует её, отстранённо чувствуя, как она горит и жарко, со всхлипом дышит в его руках. Но контролировать чужое вожделение – явно не его забота. Погружаясь в неё, сердца вяло подрагивают, словно задевает их краем сокрушающая, необузданная волна, неизменно накрывающая Ривер Сонг с головой...
...И нет той трепетности, почти молитвенного благоговения, которое – Доктор точно знает – испытывал бы он, имея возможность приникнуть губами к голубой подкожной нити на запястье других рук, получив разрешение проложить бережную цепочку касаний по скуле, ощутить самыми кончиками пальцев теплоту её сладостных губ... Здесь же не осталось ничего, ни нежности, ни изящной хрупкости и чистоты, не осталось даже любви – той, что он когда-то умел испытывать к людям, населявшим его корабль.
Теми немногими ночами их супружничества он, случается, до лиловых отметин сжимает ей плечи, до рёберного хруста вминает в развороченную постель чужое тело, вздумавшее столь легкомысленно разместиться в его жизни, навеки занятой её сияющим, вплавленным, вклеймённым в сердца именем. Такое не прощается никому. И вся сухая, едкая горечь безумства неудовлетворённой и утраченной любви без зазрения совести вываливается на проволочные волосы, схваченные в горсть, на рвано-острые плечи с полумесяцами вдавленных ногтей, на удушливо оплетающие живые путы рук и ног... О боги, ему порой стоит невероятных, уже награнных усилий подавить горячечный, перемалывающий нутро, вой, рвущийся наружу.
- Сладкий мой, сладенький... – влажно, в полузабытьи шепчет женщина, по какой-то ужасной ошибке называющаяся женой, ему на ухо; звуки дягтярно-тяжело капают на него, прикипая к обнаженной, содранной о косноязычную стылость, коже.
Ему неприятно, что им одержимы.
Так называемая любовь Ривер (в словарях неожиданно оказалось до убогого мало слов, метко облекающих чувства, и нужного к этому так и не нашлось) с трудом поддается описанию, не укладывается в привычные понятия, и вместе с тем, так проста, предсказуема, пошловата и жалка, что с каждым разом выносить этот трагикомичный фарс становится всё тяжелей. Прикосновения с затаённой, похороненной на самом дне – глубоко под тиной, мохнатыми водорослями и затхлой водой – неприязнью, поцелуи с пыльным песчаным послевкусием. Кому и что он когда-то желал доказать? Кому отомстить?
Доктор пытался представить, что если бы он засыпал и просыпался рядом с другой, тёпло-золотоволосой и медовоглазой женщиной, ради него пробивавшей собственным хрупким телом границы множества миров; погружался в мерно дышащую темноту, плотно обёртывающую всю эту неправильную реальность, и думал, думал, думал... Разбирая, развинчивая себя на части, пробираясь и петляя следы сквозь насмешливо-чувственный лабиринт собственных же недомолвок, недоназванний, недодействий; с болезненным любопытством мальчишки расковыривая сокровенную рану до красно-металлического привкуса – Больно? А вот так сильнее? А если здесь?.. – и каждый чёртов раз убеждаясь, что да, больно, ещё как! И – продолжал перебирать всё не случившееся до тех пор, пока нервы не натягивались тем последним пределом, когда впору уже надсадным воплем выдавить из себя всю аспидную горечь бессилия, приливно заполнявшую его до самых краёв...
...Как это – лежать окольцованным, покорённым её изнурительно-нежными руками, чувствовать щекой живое перекатывание упрямого пташьего сердечка такой человеческой, такой насущной, неизменяемой, единственной...
...Как это – целовать её губы и плечи, зная, что вот сейчас, наконец, оба они – это именно они, Доктор и Роуз Тайлер, и никто во всех вселенных не способен им помешать...
...Как это – слышать её смех в коридорах и не бежать, обезумев, за ним, сознавая, что теперь это уже не просто новое наваждение, милосердно подаренное лучшим в мире кораблём своему похитителю...
...Как это – безмолвно позволить друг другу накрыть и завернуть их обоих нескрываемыми чувствами, отворив души... душу – одну на двоих...
...Что будет, если хотя бы однажды донесут до него ветер и время её голос – уничтожит это его, или без возражения, с радостью потонет он в смешливых и мягких переливах звуков...
Она всегда возвращалась, с тем же безмолвным остервенелым упорством, с каким он раз за разом её оставлял, пытаясь уберечь ли, отказаться – из слабости ли, трусости или слишком большой, слишком живой, прочной и вросшей привязанности – сейчас уже не важно.
В душераздирающем головокружении таких ночей Доктор не раз зло и беспомощно задавался вопросом – как это случилось, что они, столько вместе путешествовавшие в ТАРДИС, так отчаянно влюблённые, неконтролируемые никем – и прожили на расстоянии братской близости друг от друга всё эти часы, недели и месяцы, разменяв безвозвратно тысячи драгоценных мгновений. Словно уроненным с атлантантовых плеч, безжалостно придавливает отёкшим пустым небом. Он и сам не может этого понять и простить себе; тяжёлый хвост поздних бессмысленных сожалений волочится по вселенной жалким нищенским плащом.
А у Роуз понять и оплакать их птичье-минутное, не случившееся счастье и вовсе не оставалось возможности... Хотя может она как раз и уловила, почуяла что-то чутким сердцем раньше, чем он – безмозглый старик! – вообще начал отдавать себе отчёт, почему их так неодолимо влечёт друг к другу, и почему звучит и подрагивает что-то внутри, задетое улыбкой этой девочки. Ради одной этой улыбки он бы пересёк пешком целые миры.
В конечном итоге, существуй ад, Доктора уже ничем не смогли бы там удивить.