Мамаша

— Ты же только начал учиться. Так быстро? — Мне сказали, что за последние годы, я лучший ученик. Мне нет смысла учиться дальше. Неджи раскрыл губки, во все глаза смотря на Учиху. Итачи смущенно улыбнулся, перекатившись с ноги на ногу. Вчера его родители получили официальное уведомление. Учиха выпускается из академии. Его хитай-ате уже ждет своего владельца, осталось только уладить формальности. Итачи понимал. Нельзя поступить в академию и закончить её всего за три месяца, поэтому он терпел. Осталось всего ничего. Разумеется, юный гений поспешил поделиться новостью с друзьями. Шисуи отправился на задание, так что его ещё придется ждать, зато Неджи жил всего в паре минутах от него самого.       И Итачи просто не мог не похвастаться. — Быстрее бы мне поступить в академию, — буркнул Неджи себе под нос, но тут же перескочил со своих детских переживаний на вещи более важные. — Ты сейчас свободен? Можно потренироваться вместе. — Не могу. Отец хотел о чем-то со мной поговорить. — Он, наверное, очень тобой гордится. По лицу Итачи скользнула тень. Она показалась и пропала, оставив на дне глаз мальчика свой отпечаток. Но Неджи этого, разумеется, не заметил. А умненький Учиха давно усвоил, что не со всеми можно делиться своими переживаниями. К тому же, что может понять такой ребенок, как Хьюга? — Да, очень. Все мной гордятся.       Они распрощались. Итачи поспешил домой, пообещав на прощание, что они обязательно погуляют в следующий раз. В клане Хьюга не было мальчишек возраста Неджи, поэтому мальчик горел желанием снова встретиться с Саске. Хизаши-сан, вроде, был даже не против. Раньше он часто провожал Неджи в квартал Учиха и подолгу беседовал с матерью Итачи, пока мальчишки носились по округе. А детям было только в радость: до появления Неджи, у них практически не было друзей. — Я дома! — крикнул Итачи, но его слова потонули в зловещей тишине. Из кухни вытянул голову Саске. Брат заговорщицки приложил палец к губам и изо всех сил замотал головой. Итачи нахмурился, нехорошее предчувствие кольнуло мальчика под ребро. Саске опять нырнул в кухню, Итачи пошел на шуршание фольги. — Ты так себе весь аппетит испортишь, — с укором сказал он, наблюдая за тем, с каким удовольствием младший брат поглощает хлопья. — Мама сказала, что можно, — с достоинством сообщил Саске и вытер крошки со рта. — Она там с папой уже час ругается. — Ругается? — удивился Итачи, Саске кивнул, задумчиво запуская ладошку в пачку и тут же отправляя горсть хлопьев в рот. — Угу, — ответил он, усердно работая челюстью. — Или меньше. Они делают вид, что не ругаются, но… — Он пожал плечиками, задумчиво приложив пальчик к подбородку и протянул таким тоном, будто это всё объясняло: — Взрослые. — Вот как…       Два дня валил снег. Прощальный подарок зимы. Снег кружил в воздухе, плавно опускаясь на землю, и таял под натиском солнечных лучей. Весна снова постучалась в окна страны, и она была беспощадна. Ласточкина куталась в хаори с теплой подкладкой и в тихой задумчивости поглядывала на виднеющуюся вдали крышу полицейского участка. Из кабинета Фугаку она была видна, как на ладони. Ласточкина смотрела на неё, и воображала, сколько раз за день её муж, так же, как и она, обращал своё внимание на сосредоточие власти Учиха.       Там, за этими стенами теперь были и её люди: Аяками, молчаливый сторонник нового порядка, и Йона, отчаянная голова, готовая на всё ради укрепления своих позиций. Они копировали для неё отчеты, списки назначений и расписание патрулей; они слушали приказы и, точно прикормленные вороны, передавали их своей госпоже. Очень скоро Александра знала обо всем, что так рьяно скрывал от неё муж. Никто не заказывал для полиции нового снаряжения, не пополнял запасы печатей и обмундирования. Постепенно сокращалось количество патрулей. Влияние, даже видимое, ускользало из рук Учиха. Фугаку сидел за столом позади неё, отточенными движениями выводя на бумаге распоряжение о переводе средств для жены. Её ежемесячная пайка. Кость, которую Фугаку бросал Александре, чтобы та держала себя в узде. В совершенной тишине поскрипывание наконечника ручки о бумагу казалось пыткой. Через несколько мучительных минут он закончил. Скрепил распоряжение фамильной печатью, передал жене. Всё это время, Фугаку не смотрел на неё. — Почему так мало? — чуть помедлив, прохладно спросила она. — Твой любовник стал обходиться мне слишком дорого. Придется поумерить свои аппетиты. — Не надо, Фугаку. Ты прекрасно знаешь, что я не покупаю секс. — Хм. Она сжала пальцы, полоснув по затылку Фугаку обжигающим взглядом. В её каменной хватке лист с распоряжением превратился в смятый мусор. Александре стоило очень сильно постараться, чтобы не напомнить Фугаку о его собственной интрижке. Желание ужалить его в ответ было непреодолимо, но холодный рассудок говорил ей — рано. Для того, чтобы победить, она должна притворяться слабой и зависимой. — В этом месяце у Итачи выпускной. Я хотела бы… — В твоем присутствии нет необходимости. — Смеешься? Я его мать. Кто сказал, что ненависть — это непременно огонь? Сейчас в кабинете главы было холодно, как в леднике. Весна не владела этим местом; морозь легко пролезала под плотные одежды, пробиралась в поры кожи, окутывая инеем внутренние органы. Ласточкину потрясывало от озноба. От сдерживаемой злости. — Хочешь, чтобы Итачи слышал, как люди шепчутся за твоей спиной? — Люди всегда шепчутся. Распускать слухи об Учиха было модно ещё до меня.       Фугаку промолчал. Ласточкина дожидалась его ответа ещё секунд двадцать, прежде чем твердо направиться к выходу. Находиться с мужем в одном помещении казалось невыносимым. Словно с каждым его вдохом, что-то в ней хрустело и чавкало, отзываясь тупой болью в груди. — Микото, — вдруг окликнул Фугаку жену, пальцы женщины замерли в нескольких миллиметрах от сёдзи. — Да? Она обернулась через плечо. Фугаку сидел в пол-оборота к ней, взгляд мужчины был направлен в затянутое серым небо. Низкие облака больше не извергали снег, но продолжали угрожающе обступать деревню со всех сторон. Они давили сверху на блестящие от влаги крыши домов, словно вот-вот вдавят их в землю.       Мужчина качнул головой, словно сбросил с себя оцепенение. Коснулся пальцами переносицы. — Нет. Ничего. Уходи.       Они застыли. Зависли в холоде, между тем, что могло произойти, и тем, чего ещё не случилось. Супругов разделяло расстояние в восемь шагов; им казалось — больше, и весь путь устлан битым стеклом. Сделаешь шаг, поранишься, истечешь кровью. И кто даст гарантию, что второй не останется стоять на месте, молча наблюдая за чужими мучениями? Александра вздохнула. — Ты можешь презирать меня. Но не отнимай у меня детей. — Значит, дети? — А ты думал, что есть ещё какая-то фантастическая причина, которая держит меня здесь?       Фугаку наконец посмотрел на неё. — Думаешь, мне ещё есть до этого дело? Александра подобралась. Её муж смотрел на неё. Что-то неуловимо изменилось в Фугаку, как в надломленном организме, который долгое время боролся с болезнью. В его нечитаемом взгляде не было место ничему человеческому. — Тогда я тем более не понимаю, какого черта ты продолжаешь меня мучать. — Всего лишь призываю к порядку. — Я приду на церемонию. Не хочу, чтобы Итачи думал, что мне наплевать.       Она высочила из кабинета Фугаку, торопясь быстрее закончить этот мучительный диалог. Их разговоры были подобны замкнутому кругу, без начала и конца: обвинения сменялись оправданиями, а потом снова перетекали в обвинения, запреты чередовались с угрозами. Александра и Фугаку мучали друг друга, словно по методичке о созависимых отношениях. Иногда, сидя в своей комнате, расчёсывая волосы перед сном, она думала о том, сколько же денег мог бы заработать психотерапевт, который решился бы описать все проблемы их несчастного брака. — Ты чего тут мнешься?       Она вышла в коридор и тут же столкнулась с Итачи. Мальчик стоял у стены, пугливо разглядывая свои босые ноги. На мать он не смотрел. — Итачи? — Меня вызывал отец. — Куколка моя, ты чем-то расстроен? Она протянула руку, чтобы пригладить волосы сына, но Итачи ловко увернулся от ласки. Он отступил от Ласточкиной, втянув голову в плечи, и насуплено проговорил. — Я не куколка… Никогда не называй меня куколкой! Ненавижу это слово! Лицо Александры будто окаменело. Итачи сбежал от неё, как от чумной. Женщина рассеянно посмотрела на свою ладонь, мягко перевела взгляд туда, где ещё секунду назад стоял её старший сын. *** Доно - близко по значению к сама, но является менее официальным и часто несёт оттенок привязанности, любви к собеседнику.       Сузуму родился и вырос в Конохе, и происходил из почтенного семейства, которое, имело весьма занятную историю. Его предок отличился в пяти военных компаниях старой эпохи, успел побыть шпионом при трех дайме и пал, когда меч Сенжу врезался в его глотку. Ещё один предок Сузуму, некто Моэха, поклялся служить тогдашнему главе, Таджиме, и провел сотни тайных операций, расшатывая и без того нестабильную политическую обстановку в стране Огня. Он был хитер, как лис, и непримечателен, как мышь-полевка, что делало его незаменимым инструментом в области шпионажа. Славу Моэхе принесло убийство всех детей какого-то аристократа, имя которого давно затерялось в истории. Род того аристократишки угас, его земли присоединили к городку, который через много лет вырос в жемчужину страны Огня — южную столицу. А потом Мадара Учиха вступил в право наследования и отрубил ему голову за неудавшуюся попытку переворота.       Переворота, ха. В семье Сузуму этот эпизод называли не иначе как сдерживанием безумных амбиций мальчишки Мадары. Впрочем, сам Сузуму всегда считал, что никаким сдерживанием там и не пахло, а Моэха просто не рассчитал свои силы, когда решил захватить власть. Власть — это слово пленяло. Оно разрушительно действовало на его семью, подталкивало к бесполезной гонке за миражом. Сузуму знал это, как никто другой. Его достопочтимый прадед стоял в первых рядах благородных мужей, когда Мадару, преданного и разбитого, попросили из клана. После чего сам вошел в узкий круг совета, надеясь, тем самым, пропихнуть себя на самый верх. Деду Сузуму, Шираиши, было всего два года, когда достопочтенного папашу отправили к праотцам во время ожесточенной борьбы за место нового главы.       Кажется, его отравили, но это не точно. Кто-то вспоминал, что во время боя между Хаширамой и Мадарой, он был ещё жив. Но, опять же, никаких доказательств этому не было. Наверное, это и стало причиной тому, что Шираиши, вырос совершенно равнодушным к политике, во всех её проявлениях. Он рос осторожным и тихим, а свои немногочисленные таланты использовал только по приказу командира. Современники запомнили Шираиши совершенно не амбициозным человеком. Зато он стал единственным мужчиной в их семье, кому повезло перемахнуть за порог в сорок лет, и сохранить при этом рассудок. И голову. И даже конечности все при Шираиши остались! Он дал жизнь четырем сыновьям и двум дочерям, из которых в живых осталось только двое. Войны, безумие и неутолимая жажда чего-то необъяснимого косила его детей, как чума.       Отец Сузуму, Тсутоми, сумел возродить давнюю привычку семьи помирать за идеалы. Он жил, как собака, не требуя более того, что дают; и умер на войне, прихватив с собой около двух десятков вражеских шиноби. В наследство он оставил Сузуму репутацию, обезумевшую от горя мать и десятки дневников его предков, которые имели пагубную привычку изливать свои мысли на бумагу.       Надо ли говорить, что отца Сузуму просто ненавидел. И власть он тоже ненавидел. Слепую, немощную и ничего не стоящую. Власть в руках дураков он ненавидел больше всего. Детство мальчика было подобно сцене, на которой сплелось время и пространство. Мать Сузуму была женщиной нрава неустойчивого, но душу имела изнеженную — с легким налетом безумия. Хроническая невралгия постепенно подтачивала её, а внезапная смерть Тсутоми сделала отчаянной и жестокой. Приступы депрессии случались с матерью всё чаще, и закончились тем, что однажды Сузуму нашел её в спальне, тихо покачивающуюся в петле.       За окном кричали цикады. Так закончилось детство мальчишки.       Он жил дальше, о том, что произошло с его семьей, не думал. Старался не думать. Сироты в Конохе множились, как плесень, и никто не удивлялся очередному ребенку, который заботился о себе сам. И, то ли кровь дала о себе знать, то ли удача оказалась благосклонной к Сузуму, но шиноби из него вышел отменный. Настолько, что назначение в анбу оказалось делом времени. Близость к Каге, почет и уважение в клане, хорошо подвешенный язык и располагающая внешность — все это помогало Сузуму подбираться всё ближе к ядру власти Учиха; очень скоро юный шиноби вошел в совет клана. Жизнь его шла по накатанной. А потом Йондайме погиб. Кьюби почти уничтожил деревню, и беды посыпались на клан Учиха с силой и неотвратимостью оползня в горах. Сначала их отстранили от службы на более-менее значимых постах, потом сократили финансирование, убрав из списка назначений все задания выше ранга С. Глава дневал и ночевал в кабинете Хокаге и каждый раз возвращался ни с чем. Последней каплей оказалась полное игнорирование полиции Конохи в вопросах защиты деревни.       Тогда-то и вспыхнуло в Сузуму старое проклятие семьи, взорвалось в голове, снося ударной волной все барьеры. Он словно бы мучился от непрекращающегося зуда, от болячки, которую невозможно расчесать и содрать. Он был потомком старых революционеров, и их воля пробудилась в нём, как жажда, как застывшая соль на губах. Но, — в отличие от безымянных предков, от Моэхи, от Шираиши, — Сузуму не хотел править. Его проклятием стало желание служить и помогать, как до того служили его собственный отец и дед. Власть во имя удовлетворения собственного тщеславия, его не интересовала. Зато его интересовали интриги. Грязные, жестокие, мрачные, совершаемые во тьме и при свете дня — Сузуму сплетал их, как трудолюбивый паук, нашептывая неравнодушным в тенях и готовя почву для смены ослабевшей власти. Для низвержения главы и его семьи. Учиха признавали силу, и только сильнейший был достоин чести вести их. Осталось только найти подходящую кандидатуру. И Сузуму искал, рыскал, как пес, оставаясь в тени и внимательно наблюдая. Многие хотели власти — немногие были её достойны. Алчущие войны, мечтающие поквитаться. Сузуму почти отчаялся, когда в поле его зрения появилась она…       … Учиха Микото. Мало того, что женщина, так ещё и жена главы. Ситуация хуже не придумаешь. Сузуму оценивал её издали, и чувствовал, как стремительно возрастает его интерес. Конечно это было соблазнительно — попытаться использовать её против Фугаку. Стравить их друг с другом, как двух бойцовых собак на арене. Сузуму прекрасно знал, что происходит, если делают ставку на женщину: их сердца нежны, а убеждения ненадежны. Они меняются так же легко, как направление воздушного змея в ненастную погоду. Но Микото не была похожа ни на одну из женщин Учиха. Степенные, тихие, скромно выглядывающие из-за спин своих мужей и отцов — тени, которые прислуживают своим защитникам. Конечно, были случаи, когда и они вставали в один ряд с мужчинами. Куноичи. Но куноичи — не женщины, они — инструмент, орудие войны. Их тела менялись, сбивались жизненные циклы, что осложняло деторождение, нежная плоть становилась твердой как камень. Говорили, что изменялась даже их суть, и они ложились подле женщин, как мужчины, и брали себе «изящных жён». Теперь куноичи стали другими. У них появился выбор, возможность самим решать, где и как служить; они могли даже покинуть службу, если хотели вступить в брак и выносить здоровых наследников. Всё изменилось.       Только не для Учиха. Именно поэтому Микото оказалась так ценна. Она была куноичи, она была рёсай кэмбо, и теперь Сузуму видел, как тонко переплелись в ней две ипостаси. Главное не ошибиться. Поэтому, он не торопился. Не пытался навязать знакомство. Кружил вокруг неё, как стервятник кружит над умирающим в пустоши. Почти год. Микото воплотила в себе всё то, что так долго искал Сузуму.       Разумеется, для того, чтобы получить её, Сузуму пришлось постараться. Слухи не рождаются на пустом месте, а волнения легче контролировать, когда ты сам являешься их источником. Его люди распространяли тревожную информацию о жене главы, его люди сеяли сомнения в ближайшем кругу Фугаку, пока он сам перекрывал для дражайшей женушки все пути отхода. Сузуму выбрал идеальный момент, чтобы сделать ей предложение. И она согласилась. Теперь, наблюдая за результатом своих трудов, молодой человек мог с уверенностью сказать: он отлично постарался. И даже в случае ошибки, Сузуму легко найдет женушке замену, когда та обглодает кости Фугаку.       Он ждал у поместья главы, как верный лакей, как незаменимая правая рука, которая бьет и режет, колет и исполняет задуманное. Микото вышла из дома, и солнце будто померкло перед ней. Это была действительно она — генерал, действительно — глава. В своем суровом платье, в блекло-черном хаори с символом клана и волосами, стянутыми в тугой хвост. Величественной походкой направилась она к улице. Сузуму поприветствовал свою госпожу, склонившись в глубоком поклоне. Короткая улыбка легла на его тонкие губы. — Микото-доно*. — Идём. У нас есть дела. *** Хомусуби — одно из имен ками огня в японской мифологии.       Начало лета окутало опальный клан новыми слухами. Новость о том, что дайме призвал шиноби Учиха для охраны дворца его детей, стала для Фугаку роковой. Совет деревни винил клан в попытке продвинуть свои интересы в обход правления Конохи; Данзо требовал внутреннего расследования происшествия. Хирузен ввел новые ограничения для Учиха.       Во время праздника весеннего равноденствия, когда семья дайме совершала традиционное шествие к храму Хомусуби, на их карету напали. И только счастливое совпадение, которое Ласточкина и Сузуму планировали месяцами, позволило детям правящей семьи избежать смерти. Учиха ворвался в засаду и буквально укрыл собой наследников, приняв на себя град стрел. По словам Сузуму, выглядело это представление завораживающе. И даже вмешательство джонинов Конохи не испортило произведенного впечатления. А всего-то надо было сказаться больной и попросить у Фугаку разрешения продать его подарки в столице, чтобы покрыть расходы на свое лечение. И, возможно, любовника. Ответственную миссию поручили Йоне, как офицеру полиции и человеку, отсутствие которого никто не заметит. Разумеется, Сузуму спланировал и это. Они прекрасно знали, что Фугаку не разрешит Александре сделать и шагу из деревни. Злоба затмила главе взор, и это сыграло заговорщикам на руку.       Глава рвал и метал, полностью провалившись в своей политике невмешательства. Полиция оказалась на грани расформирования — такова оказалась цена за грязную игру, к которой он не имел никакого отношения. Разумеется, ведь ради исполнения этого плана, Александре пришлось пожертвовать выпускным сына. Но Фугаку об этом не знал. Её люди умели хранить тайны и защищать свою госпожу от навязчивого шпионажа. А Сашка училась. Училась притворяться больной или ослабленной; училась кланяться мужу и передавать распоряжения на клочках бумаги; играть людьми и позициями, переставляя их как фигуры на шахматной доске.       Она сблизилась со стариком Аяхито, учителем Саске. Он преподавал мальчишке стратагемы, а Александра кропотливо записывала всё на бумаге, погружаясь в науку войны. Скрипучий голос Аяхито заполнял собой всё пространство, вгрызался в память Ласточкиной новыми понятиями и устаревшими тактиками, которым она, несомненно, найдет применение. Саске засыпал на собственных руках, но его мать была готова учиться за двоих. Она безумно желала знать всё, что знали воины минувших лет. И свято верила в то, что эти знания ещё не раз ей пригодятся.       Однажды, во время одного из таких уроков, она спросила. — Если эти стратагемы так хороши, то почему мы больше не применяем их? — Подойди сюда, Микото. Дай руку, — велел старик, не глянув на уснувшего мальчика. И она подошла. Старик был высок и походил на всех других стариков, которые нянчат внуков на коленях. От него несло жаром, как от большой печи; и это было единственное отличие Аяхито от других. Рука Александры была мягкой и доверчивой. Женщина смотрела в пронзительные глаза Аяхито. Его рука рассекла воздух, сенбон вошел в ладонь Александры, в мягкую её часть у основания большого пальца. Боль пронзила Ласточкину насквозь, вошла в мозг, однако она не шелохнулась. Саске тихо дремал на собственных руках, отвернувшись. Александра смотрела в яростные неподвижные глаза Аяхито. Он провернул сенбон. Она почувствовала, как металл дошел до кости. Боль закипела в женщине, словно её всю окунули в кипяток. Голос старика был тихим и спокойным, ничуть не жестоким. — Израненным рукам не сжать меча, Микото. Хорошее оружие только для сильных рук. Глядя ей в глаза, Аяхито выдернул сенбон из её ладони. Александра не вскрикнула, и они никогда больше об этом не говорили. Она не рассказала об этом случае ни Сузуму, ни Хизаши, никому. Но не забыла. — Мадара призвал нас протянуть руки, но исколоть их позволили мы сами. Теперь мы пожинаем плоды собственной глупости. И так будет всегда.       Спустя время, когда старый план с дайме дал свои плоды и Фугаку начал отбирать людей для охраны дворца, Александре пришлось попрощаться с Йоной. Девушка сдерживала слёзы, а Ласточкина мягко гладила её по волосам израненной рукой. — Ты поедешь туда. Ты будешь носить шелка и жить во дворце. Но ты никогда не должна забывать, зачем ты там. Йона, не позволяй никому испортить то, чего мы добились с таким трудом. Ты — Учиха, ты служишь своему клану и своему дайме. Ты служишь мне. — Я помню, Микото-доно. Клянусь своей жизнью: я не подведу вас.       В середине июня полицию Конохи официально расформировали. Фугаку заперся в доме и не выходил оттуда долгих два дня. Александра бродила по поместью, высчитывая дни до того, как нарыв революции прорвется и на улицы деревни хлынут реки крови. Учиха жаждали крови. И, отчасти, в этом была виновата сама Александра. — Ты должен выйти к своим людям. Иначе резни не избежать. Ты слышишь меня, Фугаку? Она бродила по особняку, раз за разом возвращаясь к закрытым дверям кабинета. Мужчина по ту сторону хранил молчание. Александра знала, что сейчас чувствует Фугаку. Она сама это чувствовала, когда он запер её в четырех стенах. С безнадежностью можно смириться, пока ты сам не безнадежен. Но Фугаку оказался в западне, и отчаяние накрыло его с головой.       Коноха не простила им хода с правящей семьей. На второй день Фугаку открыл жене дверь. Он был измят, лицо его было грубым и запущенным, а глаза — усталыми. Он схватил жену за руку и буквально вволок в кабинет. — Это была ты. Я понял. Это ты всё разрушила.       Он взял её за руки. Она отпрянула. Он схватил её за плечи и сжал их отчаянно. Уставился в глаза. Она не дрожала. — Да.       Фугаку отшатнулся от неё. Схватился за грудь, словно её пронзила стрела. Он метнулся к столу, от стола — к раздвижным дверям, распахнув их так, словно ему внезапно перестало хватать воздуха. Он дернул рукой, из рукава его рубахи выскользнул кунай. В комнате стало очень тихо. — Это измена, ты понимаешь? — Да, — снова кивнула Александра. — Ради этого ублюдка Хьюги? Ради Конохи?       Фугаку обернулся к ней. В его глазах горел алый. Пальцы женщины дрожали, рана, оставленная иглой Аяхито, запульсировала огнем. — Я же предупреждала тебя, Фугаку, — тяжело выдохнула она, смотря на измученное лицо мужа. — Я всегда побеждаю. Раньше эти слова давались ей легко. Теперь же от них оставалась лишь горечь на языке. Возможно, это было неправильно, но своей натуре Александра противостоять не могла. Потеря полиции — ничто, по сравнению с возможностями, которые открывает союз с правящей семьей. Она была убеждена в этом, и в упор не видела того, что видел Фугаку.       Уничтожение. Грубое и беспощадное заколачивание гвоздей, которые посмели вылезти из стройного ряда. — Ты поставила клан под угрозу ради собственного тщеславия! — Я показала клану, чего мы можем добиться, если перестанем сидеть и ждать чей-то милости! Она закричала. Фугаку схватил её за руку и опрокинул на стол. Бумаги и свитки слетели на пол, вместе с клановой печатью. Глаза женщины расширились. Острие куная ткнулось ей в под ребро. — Это измена, — сказал Фугаку, смотря на жену в отчаянии. — Я должен. Должен…       Он вжался в неё, грубо сунул колено меж её бедер, и впился губами в её губы. Она дрожала. — Ты.       Она могла сказать что-то ещё. Могла сопротивляться, бороться — но не стала. Он снова поцеловал её. Кунай упал на пол, Фугаку обернул ладонь вокруг талии женщины и прижал её к себе. Микото хочет этого; она должна хотеть его, должна любить только его, жить только ради него. И он напомнит ей это. Он повторял себе это снова и снова, исступленно сминая губы жены в яростном поцелуе. Похоть, отчаяние и ненависть сплелись в нём, толкая на насилие.       Губы Александры горели. Она задыхалась, сердце ухало где-то в желудке, отбиваясь оглушительными волнами в висках. Тело Микото легко отзывалось на грубые ласки мужчины; разум бился в клетке, вопя о том, что это ужасно и неправильно. Она обхватила его бедра ногами, толкнув к себе ближе. Зарылась пальцами в волосы мужа, отвечая на его поцелуй не менее яростно. Легко впустила его язык в рот. И откровенно поплыла, когда крепкие ладони стиснули её ягодицы, приподнимая над столом.       Фугаку целовал её губы и щеки. Кусал и вылизывал шею и мочки ушей. Александре казалось, что она горит. Фугаку было необходимо, чтобы она хотела его. Он мечтал, чтобы она никогда не бросила его, не покинула в этом безумии, в котором они тонули вдвоем. И чтобы она никогда больше не спала с другими. Микото принадлежала только ему — Фугаку. Она была страстью его юности, его счастьем в зрелости, девушкой из соседнего дома, шлюхой в темном переулке красного квартала, матерью его детей. — Фугаку, хватит. Не надо. Стой. Хватит!       Неожиданный удар сотряс его. Ласточкина слетела со стола и обхватила щеки мужа ладонями. Заглянула в его глаза. — Соберись. Твоим людям нужен глава. Не время делать ошибки. — Ты продолжаешь унижать меня. Кому ты заложила душу, чтобы иметь такую власть надо мной, женщина?       Ласточкина легко хлопнула его по щеке ладонью, приводя в чувства. Её саму колотило. — Собери совет. Объясни им, что произошло. Если ты этого не сделаешь, начнется бунт. Нас перебьют, как собак, пока ты сидишь здесь и жалеешь себя. — Теперь ты хочешь, чтобы я снова спас тебя? — Нет. Я хочу, чтобы ты был тем, кем себя называешь. Главой клана Учиха.       Ласточкина отступила от мужа. Немного помолчав, она добавила: — Эти люди вверили нам свои жизни. Тебе. Поэтому, борись за них или уходи. Не можешь бороться с Конохой — борись со мной. Только не прекращай сражаться.       Александра покинула кабинет с достоинством самой императрицы. И только переступив порог своей спальни, позволила себе сползти по стеночке на пол. Ноги женщины дрожали, как тронутая струна гитары. В теле вибрировало сладостное возбуждение, а губы и щеки горели огнем. Тело ещё хранило память о страстных касаниях Фугаку, и это была настоящая пытка. Александра крепко закрыла глаза. В груди у нее ныло. В тот день Фугаку собрал срочный совет. Ещё через девять дней волнения в клане окончательно улеглись. Шиноби, занятые в полиции, получили распоряжение Хокаге в новые отряды. В конце июня Итачи разрешили посетить совет клана, а Александра получила первую весточку из дворца. Наложницы дайме заняты грызней друг с другом; слуги травят побочных детей. Йона бережет наследников, как зеницу ока, пока кто-то пытается выжить её с нового поста.       Саске сидел у окна, старательно выводя кровавые каракули на белом листе. Сашка подошла к сыну, ласково поцеловала в чернявую макушку. Лето только началось.