***
Мариа пропускала прозрачную воду сквозь пальцы, другой рукой ноготками водя по моему колену, покрывшемуся мурашками. Изредка целуя мое плечо, она наблюдала за густой грязно-желтоватой пеной, пахнущей какими-то цветами (служанки потрудились натереть мыло как следует для создания такой роскоши, как тонкий слой мелких пузырьков). — Эта пена стоит всех трудов и денег, — прошептала Мариа, опускаясь глубже в ванную и касаясь спиной самых чувствительных участков моего тела, дрожащего от приятной теплоты. — Не понимаю вас, богачей, тратящих столько денег на то, что природа вам дала даром, — попытался возразить я госпоже, ласкающей бедро и заставляющей меня часто дышать. — Что ты хочешь этим сказать? — проворковала она, откинув голову на плечо. — Морская пена, моя госпожа. Она намного прекраснее этих мыльных пузырей. — Ничто и никогда не сможет вывести море из твоей головы? — улыбнувшись, Мариа дотронулась кончиком языка моей шеи и, проведя им вдоль кожи, оставила влажный поцелуй. — Так же, как и вкус соли, запах рыбы и грязь с твоего тела. — Я лишь уличный босяк, не забывайте, госпожа. — Мой уличный босяк, — сказав это, Мариа развернулась и, обведя взглядом нагое тело напротив, нагнулась за поцелуем. Вода переполнила края и начала литься на пол, вместе с собой унося пену, за которой я наблюдал сквозь полузакрытые веки. — Я люблю тебя, — прошептала она, оторвавшись от соленого поцелуя моих грубых, давно обветренных губ. Лучи закатного солнца проникали в небольшую комнату сквозь маленькое круглое оконце и с великолепной красотой отражались от лица Марии. Смуглая мокрая кожа красиво переливалась на свету, заставляя задерживать дыхание от каждого взгляда на молодую девушку. Темные волнистые волосы намокшими прядями свисали по плечам и скулам, явно выделявшимся на фоне желанного лица. Она ласково улыбалась, своими тонкими пальчиками перебирая редкие волоски на моей груди, и то и дело щурила глубоко посаженные темные глаза. На раскрасневшихся от духоты и жары щеках почти незаметно проявились ямочки, до которых я не смог не дотронуться, позже проведя пальцами по шее Марии, ключицам и вздымающейся груди, открытой моему грешному взору; я был не в силах отвести взгляд от небесной красоты девушки передо мной. — Я люблю Вас, — невольно сорвалось с моих неконтролируемых губ, еще оставивших на себе вкус Марии. — Сильнее моря? Замявшись, опустил глаза, смотря на остатки пены, не сравнимые с морской. Моей госпоже понадобилась всего пара секунд, чтобы поникнуть и, отстранившись, нахмуренно посмотреть на меня. — Почему? — шепот, который я так ненавидел, корежил душу. — Потому что море — это не часть моих мыслей, это мое сердце. — Тогда я хочу познать твое сердце.***
Гомон крестьян и рабочих разливался по всей забегаловке. Пьяные грязные мужики давно посадили на свои колени дешевых шлюх; тот, кто еще не дошел до полного беспамятства, разговаривал с самим собой, думая, что его слушают. Веселые пьяные люди привыкли проводить так каждый поздний вечер, ведь больше вариантов и не было. Зажиточные крестьяне были обречены работать у своих хозяев за гроши, а ночами — шататься по улицам в поисках какой-нибудь развязной девки, бутылки или драки. Безработные погибали от голода, их тела могли спокойно валяться на улице, чернея, воняя и разлагаясь у прохожих на глазах, пока какой-нибудь королевский стражник не заметит и не решит скомандовать подчиненным убрать уже покрывшийся мухами и струпьями труп. К сожалению, к тому времени он уже успевал распространить болезни и инфекции, поэтому вскоре появлялось новое мертвое тело — и так до бесконечности. Люди умирали часто — слишком часто — каждый день замечал на улице все больше знакомых лиц, которых, к сожалению, больше не удастся встретить. Мало кто доживал до сорока лет, такие люди здесь считались пенсионерами. Бедняки могли упасть замертво прямо во время ходьбы, народ просто обходил их или перешагивал; иногда попадались и такие, кто запросто топтал труп или даже отрезал какой-то кусок мяса от тела, чтобы зажарить или закоптить где-нибудь за углом. Выживали как могли, забывая о человечности. — Ром! — быстро произнес я, получил свою кружку и сел за деревянный стол с поломанной ножкой, которую никто и не собирался чинить вот уже много лет. Несколько знакомых мне работяг, засмеявшись, подсели ко мне, не забыв перед этим поздороваться. — Ну и как там твоя Госпожа? — сквозь гогот вымолвил Пабло — старый знакомый: вместе разгружали привезенную рыбу когда-то. — Ты же знаешь, что за такие слова тебя ждет казнь? А вас за смех как минимум выдерут, — обратился я к остальным весельчакам, которые и не думали замолкать. — Как там твои планы взять Госпожу на руки и вместе с ней по волнам уйти в закат? — Уймись, Пабло, тебе точно светит виселица за твой язык. — А тебе светит гильотина* за такие мечты. Ты же знаешь, что нам запрещено выходить в море. Так что Госпоже и тебе придется довольствоваться ванной. Мужики снова начали смеяться, нарушая всякие законы, по которым эта группа уже давно была бы свалена в кучу гниющих под землей трупов. — Болваны, — ответил я на очередную шутку про мои мечты о море и Марии и, допив остатки рома, поплелся прочь из забегаловки, пропахшей алкоголем, потом, рвотой, рыбой и дешевым сексом. Море пахло не так. Все отвратительные запахи города как будто исчезали здесь, на запретном для крестьян месте. Путешествовать на кораблях в манящие дали имели право только моряки, богатые и царские особы, известные ученые, философы, исследователи. В общем, нам, низшим чинам и сословиям, оставалось довольствоваться грязными, вонючими и мрачными улицами на самых окраинах города. Я вынуждал себя быть благодарным за каждый день, что я жив, но ненависть к законам была сильнее любого признания. Приход на берег желанного моря — своеобразная прелюдия, во время которой я ходил босыми ногами по мокрому песку, иногда раня огрубевшие ступни о ракушки, вдыхал полной грудью запах соли, купал руки и лицо в прохладной воде и любовался пуховыми облаками. И все казалось нереальным: был только я и бесконечная гладь воды, зовущая меня к себе. Каждый день я обещал, что когда-нибудь оторвусь от берега и затеряюсь меж волн.