Кровь и кофе

      Чудесный воскресный вечер, один из тех осенних вечеров, когда солнце, уже склонившееся к закату, золотило косыми лучами облетевшие ветви деревьев. Джон Аттерсон только что вернулся домой с неурочной прогулки со своим другом мистером Энфилдом, и, снимая пальто, услышал стук в дверь.       На пороге стоял дворецкий мисс Ван дер Мер, все так же бесстрастно взирая куда-то сквозь Аттерсона.       — Мистер Аттерсон? Моя госпожа, мисс Ван дер Мер, передает вам письмо. И просит прочитать его не раньше, чем церковный колокол взовет к ночной службе, — бесцветным глубоким голосом сообщил мужчина и рукой, затянутой в белую перчатку, выудил из внутреннего кармана черного пальто конверт.       Аттерсон был страшно удивлен, так что не сразу нашелся с ответом. Он молча протянул руку за письмом, но дворецкий отнял конверт на себя.       — Госпожа просит дать слово, что мистер Аттерсон прочтет письмо именно при таком условии. Не раньше, чем церковный колокол взовет к ночной службе.       Совершенно растерявшийся нотариус с раздражением кивнул.       — Я привык в точности соблюдать условия клиентов относительно бумаг. Передайте мисс Ван дер Мер, что она может быть спокойна.       Дворецкий поклонился и, вложив письмо в руку Джона, немедленно удалился. Аттерсон с интересом осмотрел конверт. Собственноручно сложенный из желтоватой бумаги великолепного качества, конверт имел на себе семейный герб Ван дер Мер — черного орла в полете, когтями обхватившего меч (он уже видел его в кабинете Генерала) — и косую подпись Иды на лицевой стороне. Конверт был аккуратно запечатан, а внутри Аттерсон нащупал что-то выступающее, помимо листа бумаги.       Аттерсон взглянул на часы, висящие на другом конце комнаты. Восьмой час вечера, а колокол к службе пробьет не раньше одиннадцати. Еще немного постояв на пороге, Джон вздохнул, снял уличную одежду и решительно убрал письмо в ящик стола.       Бокал вина и книга помогали нотариусу скоротать время и усмирить любопытство. Он читал, даже не вдаваясь в смысл строк, перечитывая одну и ту же по много раз, а чаще просто смотрел сквозь буквы на белую бумагу. Солнце уже зашло, и колокол вот-вот должен был заговорить. Разумеется, Аттерсон мог бы и не дожидаться условленного времени — никто бы об этом не узнал, но сама суть нотариуса яростно протестовала против такого кощунственного нарушения просьбы клиента. Впрочем, будь это любой иной клиент, любопытство, вероятно, перевесило бы, и письмо было бы вскрыто, пусть на пятнадцать минут, но все же раньше. Однако доверие Иды, заслуженное честным и искренним желанием помочь, Аттерсону не хотелось нарушить даже наедине с собой.       Наконец церковь гулко заговорила. Дрожащей от нетерпения рукой Джон вскрыл конверт, и из него выпали крупный перстень с круглым камнем, настолько темно-красным, что в свете свеч глубина его играла густым черным дымом; и сложенный пополам листок бумаги, исписанный мелким неровным почерком. Аттерсон озадаченно повертел перстень в руках. Блестящая серебряная оправа вокруг камня была густо изукрашена узором, разобрать которого Джон не мог, но выглядел перстень невероятно дорого. Серебро его явно не было новым, но начищено было на совесть. Отложив перстень, он перешел к письму.       «Нигде в письме я не стану указывать Вашего имени, понадеявшись только на осмотрительность моего дворецкого и Ваше понимание. Я верю, что Вы вскрыли письмо вовремя.       То, что я собираюсь рассказать и о чем попросить Вас, может подвергнуть Вас опасности. Я не знаю и не могу знать, насколько эта опасность реальна и откуда именно она может исходить, однако, если Вас не привлекает перспектива опасливо оглядываться по сторонам, прошу, прямо на этой строке порвите письмо и сожгите обрывки. Впрочем, я верю так же, что Вы этого не сделаете, и осознанно беру этот грех себе на душу.       Многого сообщить не могу, могу лишь оповестить Вас, что отец мой умер вовсе не естественной смертью. Более того, готова намекнуть, что и кормилица моя имела на себе признаки той же самой смерти, что мой отец. Если хотите знать подробнее — бьюсь об заклад, что уважаемый д-р Дж. знает гораздо больше, чем рассказывает. Вам, вероятно, неизвестно, но он осматривал и вскрывал тело моего отца лично, выпросив разрешение по якобы прошлой дружбе с Генералом. О результатах Дж. предпочел не распространяться, а смерть списать на остановку сердца.       Теперь я хочу рассказать Вам кое-что весьма для меня неприятное. Я делаю это только потому что Вы — это Вы, один из действительно очень немногих людей, кому я сейчас доверяю. Я долго присматривалась к Вам, и, прошу меня простить, во время нашей последней встречи повела себя не слишком любезно. Поймите меня, я испугалась, что Дж. оказывает на Вас некое влияние, но теперь могу быть уверена, что эти страхи были напрасны. Я должна рассказать Вам кое-что о Карфаксе. Вас, вероятно, удивляет мое отношение к этому поместью, но теперь Ваше недоумение должно пройти. Дело в том, что некоторое время назад отец, в поисках лекарства от моего недуга (могу уверить Вас, не столько страшного, сколько пугающего), сошелся с неким профессором в Голландии, который очень заинтересовался моим случаем. Приехать лично он не мог, но посоветовал отцу „сменить для меня обстановку“. Проще говоря, когда приступы мои начали учащаться, вывезти меня за город, подальше от посторонних глаз. Тогда отец приобрел Карфакс. По некоему совпадению совсем неподалеку от поместья располагается лечебница для душевнобольных. Заведует ей знакомый Вам доктор Сьюард (вспомните, мы столкнулись с ним в дверях Вашего кабинета), бывший студент вышеуказанного профессора. Профессор через отца передал ему какое-то письмо, уж не знаю, о чем там шла речь, однако доктор Сьюард на некоторое время стал моим лечащим врачом, хотя и многократно обозначил, что имеет совсем иной профиль. Собственно, доктор был единственной моей отдушиной мучительные те два года, которые я была заперта в Карфаксе. Он единственный относился ко мне с пониманием, более того, именно он и способствовал в конце концов моему возвращению в Лондон и восстановлению в правах. Это долгая история, однако вот какой вывод Вы должны сделать: Карфакс был моей тюрьмой. Тем объясняется мое нежелание иметь с ним дела. Но теперь я вынуждена сдаться и обеспокоиться пропажей бумаг. Случилось то, что (положа руку на сердце) меня совершенно не огорчает, но тревожит: пропал мистер Бенсон. Как я выяснила, ни у себя дома, ни в конторе он не появлялся уже почти неделю. Я надеюсь, что все дела Вы сможете завершить без него. И тем не менее, я не могу не подозревать дурного — мистер Бенсон единственный кроме меня имел доступ к отцовским документам. К тому же, есть одна неизвестная Вам до этого момента деталь: он последним видел моего отца живым. В тот вечер Бенсон явился к нам с объемной папкой документов и долго о чем-то беседовал с отцом в кабинете. Было уже поздно, и я и прислуга отправились спать. Для отца не было ничего необычного в том, чтобы заночевать в кабинете. Однако конец истории Вам известен.       К письму я прилагаю перстень. Его подарил моей матери богатый жених из Трансильвании, когда она была совсем юна. Не знаю, зачем, но она сохранила его и передала мне за некоторое время до смерти. Поскольку я была слишком мала, его хранила Марочка, до самого дня моего восемнадцатилетия. По какому-то старому преданию, „рубин предохраняет от страшных снов, последствий удара и тяжелых болезней, врачует сердце и мозг, силу и память, чистит сгущенную и испорченную кровь“. Так рассказала мне Марочка. А серебро его „защищает от злого и нечистого“. Прошу Вас, оставьте перстень у себя и всегда носите с собой независимо от ответа, который я попрошу от Вас далее. Мне он уже не поможет.       Итак, я боюсь. Боюсь и хочу попросить Вас об одном одолжении. Я намерена в ближайшее время наведаться в Карфакс и прошу, чтобы Вы меня сопровождали. Я не знаю, чего я жду от этой поездки, но мне еще есть что рассказать Вам, недопустимого для письма. Я буду ждать Вашего решения. Если во вторник к шести утра Вы будете у крыльца моего дома, я останусь вечной Вашей должницей. Если Ваш ответ будет отрицательным, поступите так, как я советовала во втором абзаце: порвите и сожгите это письмо и забудьте о нем.       Доброй Вам ночи.

С уважением и надеждой, Ида.

P.S. Выпросите, выкрадите, заберите обманом — как угодно, но достаньте у Дж. мою историю болезни. Он знает гораздо больше, чем рассказывает Вам. И мне».       Совершенно сбитый с толку, Аттерсон перечитал письмо дважды, но все равно мало что уловил из неровного повествования. С удивлением встретил он те строки, в которых Ида сообщала о пропаже мистера Бенсона. С негодованием — постскриптум. С недоумением — просьбу взять перстень себе. Одно для него было вполне очевидно: во вторник самым ранним утром он будет у крыльца дома Ван дер Мер. Джон не мог себе этого объяснить, но как будто даже через мелкие рукописные строки сквозь ночь на него смотрели, куда-то глубоко-глубоко в душу, гипнотические зеленые глаза Иды.