Suum cuique

Ей не хватало его, ежеминутно и ежечасно: тепла его рук, и звучного голоса, и этого взгляда... взгляда, что пробуждал в ней и нежность, и силу, взгляда, что щедро делился уверенностью и поддержкой. Тоска по мужу терновником обвила её сердце, и даже в собственных мыслях Элисиф не могла отыскать прибежища — они были отравлены, запятнаны ужасом и предательством. Тщетно она воскрешала в памяти образ Торуга Истлодссона: пред Элисиф представал лишь подменыш-двойник, что Ульфрик оставил ей вместо любимого. Её вдовьей долей стали шипы ядовитых воспоминаний — изломанное тело, слипшаяся от крови борода и взгляд помертвелых глаз, что пробуждали в ней нынче одно лишь отчаяние, — и тяжесть чужого наследия. Многие повторяли, что Империю ярл Хаафингара поддержала из мелочной мести, терзаясь жалкою женскою злобой, сея вокруг клевету и обман… но добрые люди Скайрима любили судачить о том, что было выше их разумения. Они говорили о "праве на поединок" и "честной победе", но много ли чести в том, чтобы в кулачном бою схватиться за нож? или сразить чародейством того, кто едва лишь успел схватиться за меч? Какие бы оправдания ни сочинял для себя Буревестник, какие бы сказки ни разносили его приспешники, но не явил тогда ярл Виндхельма ни героизма, ни благородства, ни даже простой порядочности. Лишь вероломство своё доказал он, когда обещания дружбы отбросил и отплатил своему королю за гостеприимство предательством — и Элисиф не стеснялась об этом напоминать. Многие повторяли, что мысли о благе Скайрима верховодили Ульфриком Буревестником, когда он решился убить короля… но горьким смехом встречала ярл Элисиф такие слова. Торуг уважал своего будущего убийцу, восхищался им даже — и не меньше виндхельмского ярла тяготился позорным миром, что навязали их родине после Великой войны. Как ни безрадостно было ей думать об этом, но Элисиф понимала: попробуй Ульфрик уговорить её гордого, яростного супруга, то, вопреки советам жены, он мог согласиться поднять восстание. Будь благо Скайрима у Буревестника на уме, мудро ли он поступил, страну расколов на две части? Нет, одна только жажда власти, знакомая многим великим мужам, толкнула его на бесчестье — и недостойным правителя было его притворство. И можно ли увенчать такое чело королевским венцом? Нет, когтями и клыками будет Элисиф бороться за то, чтобы руки убийцы не запятнали наследие её мужа — и чтобы тщеславие Ульфрика не погубило её страну. Многие повторяли, что юному хаафингарскому ярлу не по силам будет управиться со всем Скайримом… но в делах государства бонды и керлы никогда не славились проницательностью. Да, Элисиф была молода и неопытна — но ни один человек не рождается с королевским венцом на челе, вооружённый божественным знанием и безграничной мудростью. Любой вступает на эту тропу несмышленым младенцем, и всякий должен учиться, и все – совершают ошибки. Как и многие её соотечественники, Элисиф не питала любви к Империи и не простила Миду Конкордата Белого золота. Но даже ей, неопытной и молодой правительнице, было ясно: от войны, развязанной Ульфриком, больше всего выигрывают не норды, а их злейший враг, их единственный истинный враг — Доминион. Да, Великая война завершилась тогда, когда обе стороны были равно истощены, однако Акатош, неумолимый и, как правило, беспристрастный, был в этот раз на стороне людей: невеликая тайна, что новые воины у них быстрее рождаются, чем у эльфов. Но сыны и дочери Скайрима, что через десяток лет могли бы объединиться с имперцами и гнать желтолицых до самых островов Саммерсет, ныне гибли в бесплодной борьбе за чужое тщеславие — и эти мысли будили в душе Элисиф бессильную злобу. С немаленьким удовольствием она бы нарисовала кровавого орла* на ульфриковой спине… но не сочтёт ли генерал Туллий эту затею излишне варварской? И не чудно ли, что лучше всех её понимал чужак, заезжий имперец? Прямой, как стрела, вояка, преданный Легиону до самых корней души? Чистокровный сиродиилец, что без особой приязни отзывался и о земле Элисиф, и о её соотечественниках? Верно, и боги не прочь хорошо посмеяться: не так уж давно ради блага родной страны она готова была терпеть имперского полководца, но нынче уж ей самой не терпелось с ним свидеться. И что же за странные чары превращали угрюмого генерала Имперского легиона в чуткого, внимательного собеседника? Порой Элисиф казалось, что каждый раз, встречаясь с ней взглядом, — ох, эти карие глаза в обрамлении длинных тёмных ресниц! — он видел всю её оголённую душу… Да, Элисиф тосковала по мужу, и никогда любовь к Торугу не сотрётся из её сердца. Ей не хватало его, ежеминутно и ежечасно: тепла его рук, и звучного голоса, и этого взгляда... Но слишком долго одной ногой она стояла в Совнгарде, слишком долго ненавидела себя за то, что осталась жива — и бездетна. В какую из одиноких вдовых ночей Элисиф впервые ласкала себя, думая не о муже? она и сама не помнила. Многие повторяли, что в темноте все мужчины ведут себя одинаково, но Элисиф в это верилось слабо. Каково было бы разделить с генералом Туллием ложе? Будет ли он молчалив — или примется грязно ругаться? Запустит ли пальцы ей в волосы? Сильными жилистыми руками обхватит ли талию? Возьмёт ли сзади, оставляя синяки на бёдрах? Позволит себя оседлать, откинувшись на подушки? Смутит ли его амулет Талоса, угнездившийся у Элисиф на груди? Она завидовала Фолку и Брюлин: её советники свято верили, что все вокруг слепы, и предавались своим утехам самозабвенно, не думая о последствиях. Но Элисиф простые решения были не по карману. У неё находились десятки причин, чтобы не поддаваться этому чувству, и жажда власти средь них была далеко не последней. Не так уж страшно, что она женщина, нордам Скайрима подобное не в новинку. Но если начнут говорить, что хаафингарский ярл — или верховная королева! — это слабая, податливая баба, что ложится и под Империю, и под имперского генерала… Такого позволить было никак нельзя. Но пусть даже Туллий не слишком походил на нордских мужчин, и его лицо, отмеченное невзгодами и годами, было трудно назвать красивым, Элисиф манило к нему, как мотылька на огонь, и никакие доводы разума не могли подчинить себе её сердца. Она и жила порой, словно бабочка-однодневка, теряясь в мгновениях счастья — и эти осколки складывались для неё в вечность. Были моменты, которыми Элисиф дорожила особо — как то прозрачное свежее утро во дворе Мрачного замка, когда у неё, казалось, и въяве выросли крылья. «Этому месту, – размышляла она, рассеянно улыбаясь, – дали весьма неподходящее название». Но иное имя звенело в её душе, имя, что ей наконец довелось узнать — "Марк Туллий". Да, Эрикур пошутил на днях, что генерала Туллия и родители нарекли, наверное, "Генералом"… и Элисиф неожиданно поняла, что даже в самых сладостных грёзах звала его родовым номеном. К счастью, капитан Алдис оказался славным, отзывчивым нордом: он раскрыл Элисиф всё то, что её волновало, и позволил им с Болгейром понаблюдать за рекрутами. А после к своим "гостям" присоединился и сам генерал… и солнце светило ярче, и пели мечи, тренировочные, из дерева, и боевые, из доброй стали, — и их голоса будоражили кровь. Элисиф наблюдала за ним осторожно, краешком глаза, и думала, что этот профиль чудесно смотрелся бы на монетах — и, раскрасневшаяся, как девчонка, ловила в ответ и его осторожные взгляды. О, как ей хотелось поймать это утро в янтарь, носить его на груди, проживать его снова и снова! Но быстротечным было счастье бабочки-однодневки, и генерал Туллий — Марк… — вдруг начал её избегать. Элисиф, захваченная в круговорот повседневной суеты, далеко не сразу это заметила. Однако сменялись дни, и темы для обсуждений, и виноватые лица имперских легатов, не знающих здешних порядков… а их командир, казалось, и вовсе забыл дорогу к Синему дворцу. И хаафингарский ярл — а в будущем, может, верховная королева Скайрима! — терялась даже: кому это небрежение было более оскорбительным? женщине ли? или правительнице? Но ярость, обида и горечь сплетались на сердце змеиным клубком, лишая покоя. И ярл Элисиф штурмом взяла Мрачный замок и, устроив на генерала засаду, ворвалась в ставку командования. Он выглядел очень усталым, измученным даже — мужчина, склонившийся над картой Скайрима, — но Элисиф не давала ему поблажек. – Я готова идти на уступки и жертвы, и я готова сотрудничать с Империей, генерал, — ради блага Хаафингара и блага моей страны, – наотмашь била она, не забыв указывать, что Империя – лишь союзник, а не "её страна". – Но от моей поддержки будет немного толку, если мои люди перестанут меня уважать. А мне уже начинает казаться, что вы добиваетесь именно этого, генерал. Прошу вас, разубедите меня. Она ожидала борьбы и готовилась к спору, но генерал Марк Туллий обезоружил её простыми, безыскусными извинениями и обещанием, прозвучавшим уверенно, твёрдо — и с нежностью, от которой щемило сердце: – Этого больше не повторится. Элисиф против воли залюбовалась его лицом, прекрасным, сильным лицом воителя, защитника и мужчины… и его карие глаза в обрамлении длинных тёмных ресниц, и сизые тени, залёгшие под глазами, и седина волос, и тонкие губы, и гордые очертания носа, и лоб, изрезанный морщинками, и… – Благодарю вас, генерал. Я это ценю, – с трудом нашла в себе силы ответить она. Он встретился с ней глазами — сиродиилец, чужак, имперский солдат — и в янтаре его взгляда гордая дочь Скайрима увязла, как мелкая, бестолковая мушка. И вереница мгновений мелькнула, свиваясь в вечность, когда в тишине прозвучала негромкая фраза на старо-сиродиильском: – Nam ut imago est animi vultus, sic indices oculi.* – Что, простите? – переспросила, моргнув, Элисиф. Язык этот она понимала довольно скверно, и слова, что ей удалось разобрать — образ, душа, лицо, указатель, глаза — не желали складываться в осмысленное предложение. – Солдатская поговорка, довольно глупая, – отмахнулся Марк, неожиданно покраснев — и ни на мгновение Элисиф ему не поверила! Ей не хватало его, ежеминутно и ежечасно: тепла его рук, и звучного голоса, и этого взгляда... взгляда, что пробуждал в ней и нежность, и силу, взгляда, что щедро делился уверенностью и поддержкой… Взгляда мужчины, что видел всю её оголённую душу — и не отворачивался.