Вой

      Едва поутру слышался ярый чаячий вопль, просыпалась Альдега к ежедневным своим делам. Зазывали праздный народ торговки рыбой, хитро косоглазя на проходящих мимо да поглядывая на рыскающих сорванцов; бранились рыбаки, обнаружившие, что скупщики улова снова их обдурили; гоготали чему-то своему корчемные выпивохи; наперегонки по улицам скакала сопливая ребятня, думая, как сцапать у зазевавшейся торговки медовый пряник; важно басили кмети, дождавшиеся смены ночного дозора; морщили носы вертихвостки.       В сей ранний час просыпались и безусые княжьи отроки, мечтавшие о воинском поясе, и хмурые их наставники, щедрые на подзатыльники. Но сколько бы ни ярились воины, сколько бы пинков да зуботычин ни выпало в то утро безусым шалопаям, радость их была безгранична. По летней поре начиналась у отроков самая благодать: позволяли им ненадолго усатые кмети-наставники посетить дом родной, дабы пособили они батькам да мамкам в нелегком деле — урожай снимать. Да только какая мамка чаду, единожды в год видимому, позволит в поле-то корячиться — поперек мужа дитятко медовыми калачами попотчует, на пуховы перинки пудову головушку дитяти уложит, да соплей на полкадушки разведет, как отощала кровинушка.       Случилось в то лето возвращаться на родные хутора трем отрокам: Ормгейру Игла-в-Булках, Бьорну Голова-Калач и Кетилю Селедке.       Ормгейр был нрава веселого, а в чем-то даже шебутного, и часто попадал в переделки, где бывал бит, но счастлив, потому что битыми бывали и те, кто в переделки эти его втягивал. Дома его ждала взбучка за поваленную прошлым летом ригу, так что в родной фюльке он возвращаться опасался, предпочтя общество друзей намыленной шее.       Бьорн был плечистым мрачным юношей, нраву странного, и даже, надо сказать загадошного: едва напивался, пока никто не видит, брагой, сразу лез в бурьян, где его долго искали всеми отроческими силами, а находили по особого устройства голове. Он тоже частенько получал тумаки, но шли они больше от старших товарищей, в знак покровительства, или же от кметей, в знак особой расположенности.       Селедка же был тощ, пискляв и очень любил распевать в нетрезвом виде матерные частушки. Его очень уважали товарищи по оружию, но, увы, недооценивали наставники. Идти домой он тоже зарекся, поскольку был позорно в прошлый раз спасен младшей сестрой от утопления в бочке с соленой рыбой, так что порешил вместе с Ормгейром идти летовать у мрачного своего друга.       У Бьорна Голова-Калач мнения спрашивать не стали.       Шли они весело, ночуя в полях, пугая селян, а днями сворачивали у каждой деревни да отвлекали от дел занятой народ, за что были накормлены, напоены и, что случалось реже, даже оставлены переночевать.       В дне пути до нужного хутора застиг шалопаев дождина, да такой, что хозяин и пса паршивого под него не выгонит. С утра лило в три кадушки и одно корытце. К тому же дорогу развезло так, что к вечеру на отроках ни пятнышка чистого не осталось. Уж матерились они сквозь зубы, и так ловко, что самый что ни на есть языком поганый выпивоха-сапожник их красноречию позавидовал бы да научить взмолился. К ночи совсем заплутали несчастные, да стали поминать злословно аж самих Первых, но тут им на радость незнакомый дворик показался. Хуторок-не хуторок, но домишка-развалинка с покосившейся банькой и дырявым сарайчиком имелся, да басовито кто-то около баньки похрюкивал да попердывал.       Стукнули парни в рассохшуюся дверь раз, стукнули два, в третий раз стукать не пришлось: заскрипела дверь хатки, и троица увидела перед собой старуху, да до того лицом премерзкую, словно корнбоки[1] на морде джигу выплясывали.       — Хто тут? — проскрипела старуха. Орм, как самый красноречивый, принялся объяснять: странники они, мол, домой бредут, да вот водички захотелось попить, что аж голодно и спать негде.       — Шо-шо? — глухо переспросила бабка, Орм, скрипнув зубами, повторил, а после, выругавшись сквозь зубы да широченно улыбнувшись, подмигнул:       — Ну что, бабуля, пустишь?       — Не, — затряслась старая, — не пущу. Пущай таких, всю хату поломают. Да и класть мне вас негде. Шли вон!       — Ну, бабусь, — хором заголосили отроки. — Смилуйся. Да хоть где нас положи, и если мы что-нибудь, как-нибудь того или какое другое что сделаем, — то пусть нам и руки отсохнут, и такое будет, что Всеотец один знает. Вот что!       Бабка почесала плешивую голову свою и, умягчившись, кивнула:       — Добре, — ткнула пальцем в Ормгейра, ухнула по-совиному да нахмурилась. — Ты, идешь за мной. А товарищи твои пущай сами решают кому в овине спать, а кому в риге. Да не баловать мне тут!       Ормгейр мысленно попрощался со своими товарищами, шагнув в темень хаты. Заскрипела дверь. И в тишине, царившей в халупке, слышно было лишь ухающее дыхание старухи.       Запустила его старая в сени, да там и оставила, лишь матрас тощий бросив, словно псу какому.       Растянулся Ормгейр на куцем набитом соломой матрасике, думал уж заснуть, лишь бы рожу хозяйки не видеть, да не тут-то было. Захрипела надрывно дверь в сени, и в свете выплывшей из-за туч луны Орм увидел премерзкую старуху.       — Случилось что, бабуся? — спросил обеспокоенно Ормгейр, а та в ответ протянула к нему костлявые руки свои.       Душа у Орма в пятки ушла, а был он, так сказать, не робкого десятка парень! Взметнулся с кровати, плащом прикрылся, да как гаркнул:       — Отстань, беззубая!.. твои противны ласки! [2]       А та молчком приближалась, костлявые лапища свои раскинув, шарила по воздуху, поймать его силясь, прошамкала губами что-то свое.       «Да чтоб тебя тролли под мостом…» — только подумал Орм, собираясь уж проорать товарищам, дабы помогли совладать с бесноватой старушенцией, как вдруг понял, что слова сказать не может, с места сдвинуться ему ни в какую.       И такой страх его обуял, что не описать и самому красноречивому словоблуду.       А бабка знай свое, подходит. Подошла, нагнула к себе шею задеревеневшего парня, да как вскочит на него белкой. Как обхватит его ногами своими, будто тисками. Взбрыкнул Ормгейр, аки конь, да против воли своей понесся, мысленно желая старухе встречи со всеми ведомыми да неведомыми страховидлами.       Руками попытался себя за колени ухватить, да где уж там! Схватился, да все одно, поскакал дальше, что жеребец гвальк’хийский. Сумел только голову извернуть, чтобы на бабку глянуть, чтобы с миром отпустила спросить. А вместо бабки, глядь, на спине девка сидит. Да до того пригожая, что хоть сейчас за косу да в овин тащи.       «Эге, бабуся, да ты, как я погляжу, не человеческого роду-племени. Ведьма! Ничего! С вами, бабами страховидловскими, как общий язык наладить, знаем!»       И как начал распевать частушки матерные. И про воеводу с женой, и про девок на пруду, и про корову о пяти ногах. Да так увлекся, что лишь чудом почуял — ослабела хватка ведьмы. А там и выбраться получилось. Выскользнул ужиком из-под ведьмы, не даром же змеем[3] кликался, да, за неудобство, поганью приключенное, расквитаться решил. Сам на девку влез, чтобы после неповадно ей было.       Да вот только петух прогорлопанил что-то свое. А с петухами, Ормгейр знал, шутки плохи. Как заслышал — беги от нечисти скорее, пока вместе с ней не сгинул.       И так припустил Орм, что одни только пятки сверкали над дорогой.