Потерянные истории

      Тонкие пальцы негромко, нетерпеливо постукивают по столешнице. Одна за другой, шелестя, переворачиваются хрупкие, пожелтевшие от старости страницы толстого, кургузого тома. Чернила, некогда оттенка темнейшего ночного неба, выцвели до блёклой, скучной синевы. И всё же сердце колотится. А мозг лихорадочно кипит, сопоставляя цитаты, даты, вырезки из биографии… Ещё чуть-чуть. Совсем близко.       Уже неделя как эта книга, эта волшебная книга попала к нему в руки. Личный дневник Христиана Дроссельмаера.       Аотоа до сих пор не верил, что подобное бесценное сокровище могло появиться в его жизни таким странным способом. Стоило всего лишь случайно забрести в раздел орнитологии в городской библиотеке. Он намеревался прочесть что-нибудь о лебедях — птицах-вдохновителях своего кумира. Надеялся найти единственную копию его эссе о феномене лебединой песни — о да, Маэстро Дроссельмаер был отнюдь не только сказочником. Но вместо этого давно утерянного сочинения он наткнулся на…        Толстый, тяжёлый, истрёпанный временем том чем-то сразу привлёк его внимание. От книги исходила странная, манящая энергия, какую он ощущал, лишь читая произведения великого мастера. Он не мог не заглянуть внутрь. Чёрная кожа прохудилась в уголках и у сгибов, обнажая простой картонный каркас. Никому не нужная, помятая «Утиная охота по королевским правилам», третье издание, в обложку которой оказался грубо, неумело переплетён Личный Дневник Маэстро.        Он отдавал книгу библиотекарше трясущимися руками. Лишь бы не заметила! Лишь бы не заметила! Даже мелькнула мысль вынести том тайком, но он быстро справился с порывом. Никакое, даже самое восхитительное открытие не должно стоить ему совести. И потом, что если его поймают?        Но библиотекарша, старая, полуслепая летучая мышь в бурой пыльной шали, даже и не взглянула внутрь — лишь машинально поставила печать, где нужно и, шамкая беззубым ртом, пожелала «Пфияффного ффения».        Домой он летел, как на крыльях, сжимая в руках бесценный дневник.        Торопливо отзвонился Факиру — всё-таки подобная находка напрямую касалась потомка Дроссельмаера – и, получив добро на исследования, с головой погрузился в мысли Маэстро, на несколько дней выпав из реальности.        Это было сродни чтению восхитительного, мастерски написанного романа. Дневник охватывал лишь одно десятилетие из жизни Христиана Дроссельмаера — его раннюю зрелось, как понял Аотоа. Литературная деятельность старого сказочника уже шла полным ходом, он явно добился известности в определённых кругах… Не раз на пожелтевших страницах мелькали когда-то громкие, а ныне полузабытые имена кумиров своего поколения. Вот так. Те, кто думали, что будут жить вечно в душах и умах потомков, были погребены под завалами истории, стёрлись, превратившись в следы выцветших чернил… В отличие от того, чьё имя отозвалось в веках. В отличие от того, кем они думали, что помыкают…        Маэстро красочно описывал быт своего временного пристанища — крохотного княжества, границы которого можно было разглядеть из окон дворца. Он звал его «кукольным государством» — от такого определения Аотоа бросало в дрожь. Похоже, уже в юные годы Дроссельмаер не воспринимал окружающий его мир иначе как с позиции марионеточника, безраздельно властвующего над кукольным театром… Он с нескрываемым сарказмом обрисовывал свою деятельность придворного писателя. Направо и налево брызгал ядом в толстощёких, надменных бюргеров, смешивал с грязью князя. «Старый дурак», — писал он, — «смотрит мне в рот. Но я знаю — он боится меня, моей силы. Они все боятся. И благоговеют. Ведь я даю им всё, что они пожелают — а ничего на свете человеку не стоит бояться так, как исполнения своих желаний…».        Немалую долю текста занимали разрозненные истории любовных интрижек. Старый сказочник — и это стало для пианиста настоящим шоком — видимо, обладал талантом сводить с ума слабый пол. Имена женщин проносились перед глазами, словно пёстрые платки пляшущих цыганок. Юные и зрелые, красивые и не очень, добросердечные и ядовитые, на месяцы или на одну лишь ночь, горничные, простые пастушки, субретки, модистки… Но и не только. В Великого Маэстро была, словно кошка, влюблена сама княгиня! Имея взрослых дочь и сына, эта не старая ещё дама проводила весь свой досуг наедине с придворным сказочником. Это подтверждали и исторические хроники. И лишь две женщины со страниц дневника, кажется, не были подвластны чарам. Первой была Софи, юная княжна. Маэстро писал о ней с весёлой иронией — похоже, его забавляла горячая ненависть дочери его любовницы, и он не упускал ни единой возможности усилить в ней эту ненависть. Вторая была Мадлен.        Это имя сбивало Аотоа с толку. Возможно, из-за того, что до этого дневника были и другие — которые ему ещё предстояло найти — но он категорически не мог понять, что же за место эта женщина занимала в жизни Маэстро… А вот с местом в сердце никаких сомнений не возникало — только её, её одну и любил в этом мире Христиан Дроссельмаер. Её образ касался страниц лишь мельком — но каждое слово, посвящённое ей, было пропитано почти благоговейным трепетом. Даже почерк в этих местах выдавал страстное волнение автора — словно бы рука, держащая перо, дрожала…        И образ этой ангелоподобной женщины неразрывно был связан с Кинканом.        Кинкан-таун — общеизвестный факт — был родиной Маэстро. Но большую часть жизни он провёл вне города: долгое время жил в «кукольном» княжестве, о котором писал в дневнике, затем, после изгнания, путешествовал… И лишь в конце жизни вернулся домой. С родиной его связывало очень немногое — память о родителях (впрочем, весьма слабая), первые ростки литературной славы и… Мадлен. Кто была она ему? Возлюбленная? Та, что отвергла? Дама сердца, к чьему эфемерному образу он не рисковал прикасаться руками? Аотоа не знал. По дневнику знал лишь, что за десять лет мастер пера десять раз приезжал в Кинкан. «Навестил Мадлен. Белые лилии». Десять раз повторённые, четыре коротких слова — вот и всё, чем делился Маэстро даже с собственным дневником…        Возможно, именно это так и привлекало Аотоа в потрясающем по стилю чтиве. В дневнике крылась загадка. И если бы только одна…        Дроссельмаер никогда не писал о том княжестве и о выделенных ему комнатах во дворце: «мой дом». Но когда ему доводилось бывать в Кинкане, он, согласно дневнику, всегда «останавливался дома». Пианиста это изумило. Он прекрасно знал, что музей, посвящённый Первому Сказочнику Кинкана, располагался в комнатах квартирки, которую Маэстро снимал когда-то, и считал поначалу, что именно она имеется ввиду под «домом». Но уже через несколько страниц стало ясно, что он ошибался. Сказочник описывал вид из окон: лес, полузаросшую тропинку, озеро, даже в солнечные дни покрытое дымкой таинственного тумана… И с квартирой в самом центре города этот пейзаж не имел ничего общего. Также мастер не раз, но мельком, упоминал свои архивы: «Моя библиотека перестаёт помещаться в кабинете… Что же, придётся оставить в мансарде лишь самое необходимое. Рукописи я не трону. Они не покинут этой комнаты. А вот другие авторы пусть убираются прочь! Прочь в гостиную, бездарные конкуренты, прочь, великие учителя! А кабинет пусть навеки останется обителью одного лишь Христиана Дроссельмаера». Когда Аотоа прочёл эти слова, его охватил настоящий восторг. Значит, есть в Кинкане место, где хранятся, нет, не первые издания даже, а рукописи! Рукописи его сказок!        Десятки раз вчитывался он в приметы, дающие намёки о местонахождении дома мастера пера. И для себя решил, что, во что бы то ни стало, но он отыщет, он обязан найти это место! — Аотоа? Ты дома? — стук и приглушённый зов Факира из-за двери вывел его из раздумий.        Он встал, потёр уставшие глаза кончиками пальцев. Задул оплывший огарок, оставшийся от толстой свечи. Отдёрнул занавески. В лицо ударил по-зимнему холодный дневной свет — ослепил, оглушил. Почти наощупь Аотоа добрался до двери и вместе с морозным ветром впустил в тёмную прихожую бодрого и свежего Факира. — Опять всю ночь проработал? — с укором произнёс юный сказочник вместо приветствия.        Аотоа широко зевнул, прикрыв рот рукой: — Не морализируй. — Свари-ка себе кофе, — усмехнулся Факир, оглядывая помятого друга. — Не до кофе. Я ждал твоего прихода. Всё уже готово, — и пианист снова скрылся в темноте кабинета.        Сказочник, удручённо вздохнув, стянул куртку, ботинки и пошёл следом.        В кабинете — совсем не в характере критика — царил настоящий хаос. Пол был завален книгами и документами — раскрытыми, заложенными чем попало и такими же помятыми, как и их хозяин. Идеальным порядком мог похвастаться только рабочий стол. У края скромно ютилась малахитовая чернильница, рядом — узкий футляр с несколькими перьями и парой карандашей. А в центре стола лежал он — дневник. — Тебе не кажется, что ты заработался? — осторожно спросил юный сказочник, отодвигая ногой стопку стоящих в проходе томов. Он тоже питал некоторый интерес к исследованию, что проводил полный энтузиазма юный критик — уже несколько дней подряд он приходил к другу по утрам, чтобы помочь — но вовсе не одобрял его восхищения своим предком, иногда казавшегося едва ли не манией. Конечно, в своё время именно осведомлённость и знания Аотоа помогли ему счастливо закончить «Принца и Ворона», а то, что они сейчас искали, могло бы открыть многие тайны и секреты Маэстро, да ещё и помочь Факиру в обуздании собственной силы, но…        Вместо ответа Аотоа, встав в центр комнаты и обведя раскрытыми ладонями своё богатство, помпезно провозгласил: — Цитаты. Газетные статьи. Даты. Выдержки из биографий пяти разных авторов. Письма очевидцев. И, наконец, дневник. Все они ведут в одно и то же место… И я знаю, где это место, Факир! Я нашёл дом твоего прадеда, — и он, выдержав драматическую паузу, достал из-за книжного шкафа широкий тубус.        Затем он вытянул из него план города и ближайших окрестностей. Зашуршала, опрокинувшись, стопка бумаги. — Факир? Чего же ты стоишь? — нетерпеливо поторопил критик. В лице его читалось нешуточное возбуждение.        Факир вздрогнул. Неожиданно на него нахлынуло беспокойное, тяжёлое волнение. Ощущение было не из приятных: после стольких лет и стольких сказок фигура Маэстро Дроссельмаера в его сознании не ассоциировалась ни с чем хорошим. На секунду он даже засомневался: а не стоит ли оставить всё так, как есть?.. Стоит ли ворошить прошлое старого сказочника? Не приведёт ли это — случайно — к новым бедам?..        Но Аотоа такие рассуждения явно не волновали. Он протянул другу край карты.        Они расстелили её на полу — на столе не хватило бы места — а норовящие свернуться края заставили чернильницами и книжками.        Аотоа уселся прямо на холодные доски, положив дневник на колени. Факир последовал его примеру.        Глаза пианиста, усталые, покрасневшие, лихорадочно метались вдоль нарисованных улочек: от площади у ратуши и театра до улицы торговцев, оттуда — до малой площади перед библиотекой, затем по переулку, прочь от городских построек… — Стены тогда ещё не было, — бормотал критик почти про себя, — она появилась вместе с Мифо. Значит, он за чертой города.        Озеро Отчаяния: на левом берегу, ближе к Кинкану — маленький коттедж Факира, на карте не отмеченный. А на правом берегу, у самого леса, или, может, даже в самом лесу…        Аотоа взволнованно выдохнул. — Здесь. — Острый грифель карандаша обозначил на тонкой бумаге еле заметный крестик.        Даже мрачно настроенный Факир почувствовал лёгкий укол предвкушения в груди. — Ты… Уверен? — спросил он, облизав внезапно пересохшие губы.        Аотоа взглянул на друга с укором. — Дом твоего предка находится здесь, Факир. И это так же точно, как то, что меня зовут Аотоа.        С минуту они просидели в полном молчании. Сонливость пианиста как рукой сняло — в синих глазах плескался огонёк торжества, отваги, неудержимого любопытства. Факир, напротив, сидел ссутулившись, задумчиво прижимая ладонь ко рту. Критик не выдержал первым: — И чего же мы сидим? — он, словно в подтверждение своим словам, порывисто поднялся на ноги, — мы немедленно должны пойти туда и увидеть всё сами!        И он торопливо принялся скатывать план.        Факира снова застал врасплох звук его голоса; сказочник оглянулся, наблюдая, как пианист судорожно мечется по комнате, собирая какие-то книги, бумаги… затем уверенно положил руку на плечо друга. — Сегодня мы никуда не пойдём.        Лицо юного критика приняло почти по-детски разочарованное выражение. Факир с трудом подавил неожиданное желание рассмеяться. — Но почему?! — возмутился Аотоа. — Посмотри на себя, — улыбнулся Факир, — ты же с ног валишься. — Ничего подобного! Я бодрее, чем когда-либо! — пианист с трудом подавил очередной зевок. — К тому же, нам нужно подготовиться как следует, а не второпях, — сказочник мягко забрал из рук Аотоа уже почти полную дорожную сумку, — в спешке можно что-то забыть, а мне нужно, чтобы ты был во всеоружии.        Аотоа понимающе хмыкнул. — Ну, раз так. Если тебе нужны все сто процентов моей отдачи…        Факир дружил с критиком достаточно давно, чтобы научиться дёргать за нужные ниточки. А сейчас ему нужно было время. Время всё обдумать… — Именно. А теперь, ложись-ка ты подремать. — Утро ведь, Факир, раннее. — Так подреми до позднего, — Факир, подавив вздох облегчения, переложил сумку на стул и, стараясь не наступать на книжные залежи, двинулся прочь из комнаты. Но в дверном проёме вдруг остановился, — как думаешь… — он отчего-то замялся. В зелёных глазах появилось знакомое выражение. — Брать ли с собой Ахиру? — понимающе продолжил за него критик, поправив сползшие на кончик носа очки. — Не думаю. Во всяком случае, не в первый наш поход.        Факир медленно, задумчиво кивнул. — Останешься? — спросил Аотоа, выходя за другом в прихожую, — Ты побыл всего ничего.        Сказочник, встрепенувшись, виновато пожал плечами: — Я и собирался к тебе ненадолго. Меня в Академии ждёт Мифо, — он указал на стоящую у порога сумку с трико и балетной обувью. — А, — только и протянул Аотоа, — спасибо за помощь. — Не за что. Ты уверен, что хорошо себя чувствуешь? — Факир посмотрел на друга серьёзно, упрямо. — Вполне, — почти весело отмахнулся Аотоа, довольный, про себя решив, что сегодня уже не сможет заснуть от волнения. — Встретимся утром. Тебе до… того места совсем недалеко. — Хорошо, — Факир застегнул куртку, лёгким движением подхватил с пола сумку. — Значит, до завтра? — До завтра, Факир.        Проводив сказочника, Аотоа в обнимку с дневником прилёг на диван — обдумать план похода — и не просыпался до самого обеда.        Факир задумчиво поправил собранные в хвост волосы. Сегодняшнее открытие никак не шло из головы.        Скоро всё станет ясно. Похоже, они и вправду нашли дом Маэстро Дроссельмаера… Энтузиазм Аотоа его совсем не заражал. Наоборот, он усугублял беспокойство. Критик долго, вдумчиво и почти спокойно разъяснял ему, чем это может обернуться. Рассказывал о рукописях сказок, о других дневниках, пытаясь втолковать «в его упрямую голову», что они могут здорово помочь Факиру в обучении мастерству сказочника. Могут помочь научиться контролю над сказками, научить управлять ими по его собственной воле, а не по воле случая… Помогут сделать так, чтобы сбывались лишь те истории, которые Факир выберет сам. И Факир искренне надеялся, что они на это способны. Потому что в последнее время что-то изменилось для него.        Сказки полились из него настоящим потоком. Если раньше он писал редко, по много дней корпел над одной историей, сомневаясь, борясь с упрямым вдохновением — то теперь фабулы почти готовыми вставали в его сознании. Стройные, продуманные, красочные, чувственные. Словно спали с рук кандалы, давая свободу движениям, словно свалился с души и плеч давно ставший привычным камень. И Факир догадывался о причине этой нежданной свободы. Догадывался — и боялся. — Факир, ты всё ещё со мной? — обеспокоенный голос Мифо, переодевающегося рядом, вывел его из раздумий.        Была суббота. Но балет требовал упорных тренировок даже в выходные и праздники. А друзья после недавнего возвращения Принца и Принцессы из долгих гастролей старались не упустить возможности побыть вместе.        Факир несколько секунд бессмысленно хлопал глазами. Из-за заполонивших голову мыслей он пропустил часть реплик разговаривающего с пустотой собеседника. — Прости, прослушал, — повинился он.        Мифо понимающе усмехнулся. — Я спросил, не от Аотоа ли ты сегодня? — милостиво повторил он, надевая трико. — Да, от него. — И как поживает пианист? Он не появлялся уже неделю, — юноша подождал, пока Факир приведёт себя в порядок, затем открыл дверь в балетную залу.        Факир, последовал за другом, покачав головой: — Аотоа пока немного занят, — уклончиво пояснил он.        Аотоа теперь нередко сопровождал их в репетиционном зале: подыгрывал на небольшом школьном фо-но, чтобы друзьям не было скучно. Под его музыку танцевалось как-то по иному: лучше, вдохновенней, живее, ярче. Да и сам пианист, похоже, был не против составить им компанию. Особенно слаженно получалось, если к Мифо и Факиру присоединялись Ахиру и Ру. Хотя порой в такие дни он, играя, повернувшись спиной к танцующим, отчего-то выглядел ужасно одиноким…        Принц покривил бы душой, если бы назвал Аотоа другом. Они почти не разговаривали, находясь вместе, и словно сторонились один другого. Но неприязни к критику принц не испытывал. Вообще-то, Мифо даже любил наблюдать за ним. Это было сродни разгадыванию ребусов – понять, о чем думал Аотоа, порой бывало ох как непросто. Он всё время словно бы прятался у вас на виду. Вот вам кажется, что вы смотрите прямо на него, прямо ему в глаза, но приглядевшись, понимаете, что это не более чем обман зрения. Под строгой, кажущейся непроницаемой внешней оболочкой Мифо ощущал бурление мысли и чувства, пытливый ум, горячее сердце. Но Аотоа был слишком хорошим актёром – и всё то, что лишь угадывал сердцем Мифо, не находило отражения в хладнокровном образе юноши. — Жаль. Он хороший человек, — задумчиво проговорил Мифо.        Факир, смутившись, не ответил. Он знал о чувствах Аотоа к Ру. Пианист в своё время не смог справиться с потоком эмоций и поделился своей тайной с Факиром, взяв обещание никогда не рассказывать об этом Мифо. И теперь каждое упоминание Мифо об Аотоа невольно вгоняло сказочника в краску.        Заметив секундную растерянность друга, Принц легко улыбнулся. — Не волнуйся, Факир. Я всё знаю. — О чём? — сказочник не спешил открывать карты. Отвернувшись к окну, он приступил к разминке. — О том, как Аотоа относится к моей жене, — серьезно ответил Мифо. — О, — немногословно высказался Факир, растягивая мышцы. Он был внутренне — и ему было стыдно признаться себе в этом — немного рад такой перемене темы. Она здорово отвлекала от мрачных раздумий.        Мифо вновь улыбнулся. — Ты хороший друг, Факир. Но и я не дурак. Он был влюблён в неё. Можешь не скрывать, — Принц грациозно, без всяких усилий, растянулся в шпагате. — Сам догадался? – сдался сказочник. — Этого бы не заметил только слепец. — Стой… Был влюблён? — Да. Был, — подтвердил Мифо.        Факир приподнял брови. После того разговора с Аотоа — а состоялся он несколько лет назад — они больше никогда не поднимали этой темы, делая вид, что ничего и не было. Особенно легко было в последний год, когда Принц и Принцесса были в отъезде, гастролируя по центральной Европе. И когда они вернулись — уже женатой парой — Факир не заметил в друге никаких особенных перемен. — И ты так спокойно рассуждаешь об этом? — он удивлённо скривился. Легкость друга в подобной щекотливой теме изумляла его до глубины души. Он сам в некотором роде находился в похожей ситуации, прекрасно зная, что в его Ахиру влюблён другой юноша. И это знание не доставляло ему совершенно никакой радости. Мифо, потягиваясь, тепло улыбнулся и повторил: — Аотоа хороший человек. Даже будучи влюблённым, он никогда не мешал нам с Ру. И всегда держался наилучшим образом. У меня к нему нет никаких упрёков — лишь восхищение силой его воли, — Принц совершил небольшое соте, словно поставив точку.        Факир промолчал. — А вообще-то, я бы хотел, чтобы он влюбился вновь, — после минутного молчания неожиданно высказался Мифо.        Факир не смог сдержать смешка: — И снова в Ру? — Ты понял, о чём я, Факир, не насмешничай, — в медовых глазах отразился мягкий, добродушный укор — словно кот чуть фыркнул на разыгравшегося молодого котёнка.        Факир тепло улыбнулся: — Хорошо, Ваше Высочество, не буду, — он чуть склонил голову — как рыцарь, приветствующий своего сюзерена, — но только если вы позволите мне закрыть эту тему. А то мы с вами, мой Принц, сплетничаем, как две базарных торговки.        И юноши, в унисон рассмеявшись, приступили к основной тренировке.        Аотоа нервно поправил лямку сумки. Волнение струилось в крови, заставляя подрагивать в предвкушении. Свежий снег вокруг был вдоль и поперёк вытоптан не знающими покоя ногами. Музыкант пришёл едва ли не на час раньше, нагруженный сумкой с документами и пустой корзиной, лелея надежду заполнить её новыми материалами для исследования. Внутри корзины лежал небольшой кусок ткани — чтобы прикрыть вещи от снега, а под ним — одолженный у Харона набор отмычек. Аотоа был уверен, что дом заперт. О ключе можно было и не мечтать, да и Факир вряд ли сообразил бы взять с собой что-то подобное.        Когда из-за поворота наконец показалась фигура в пухлой чёрной куртке, критик едва ли не запрыгал от облегчения: — Наконец-то! Я весь промёрз! — Сам виноват, — сдержанно ответил сказочник, кутаясь в широкий воротник, — нечего было приходить так рано.       Аотоа скептически приподнял бровь. У него ужасно замёрзли ноги; зато пальто было более-менее тёплым, а на шее красовался, за неимением лучшего слова, шарф, горчично-оранжевый, колючий, грубый — одна из первых попыток Ахиру постичь искусство вязания на спицах. Но зима всё еще была чем-то новым для жителей зачарованного города, и потому критику приходилось обходиться тем, что есть.       Факир молча указал на вытоптанные следы в радиусе ближайших нескольких метров.       Аотоа в ответ недовольно поёжился и торопливо зашагал вокруг замёрзшего Озера Отчаяния.        В полном молчании они обогнули озеро, углубились в лес… Аотоа вёл уверенно, словно всю жизнь ходил этой дорогой. Но вдруг он остановился — настолько внезапно, что Факир, шедший следом, едва не сбил его с ног. — В чём дело?        Он удивлённо посмотрел на друга. На критике лица не было. Он страшно побледнел и словно весь осунулся. Губы неуверенно дрогнули: — Факир… Давай повернем назад. — Что?! — изумился сказочник. — Не ты ли буквально вчера рвался сюда, как дети рвутся на карусели? Не ты ли меня торопил? Не ты ли убеждал, как всё это важно?        Аотоа не ответил. Правая рука, дрогнув, медленно поднялась и легла на грудь, слева.        Факир нахмурился. Внутри противно заскребла тревога. — Тебе плохо? — Давай уйдём. Нельзя туда. Нельзя, — несвязно забормотал Аотоа, низко склонив голову. В синих глазах зажегся жутковатый багровый всполох — словно бы он смотрел на огонь. — Аотоа? — Факир заподозрил неладное. Аотоа выглядел сейчас, как помешанный - его трясло, алые искры сверкали в синеве глаз. Руки, затянутые в темно-серую замшу, потянулись к нему... То ли починившись внезапному инстинкту, то ли от испуга, Факир отвесил другу крепкую, звонкую пощёчину. Синеволосая голова безвольно качнулась. Языки невидимого пламени погасли. Аотоа, прижав к покрасневшей скуле ладонь, судорожно вздохнул. — Ничего себе, — охнул он. — Что происходит? — Факир, волнуясь и нервничая, повысил тон. — Ты ничего не почувствовал? — спросил Аотоа не своим голосом. — Нет, ничего, но с тобой-то что? — Факир отступил, видя, что бледность медленно начала сменяться морозным румянцем, но настороженность не отпускала. — Факир, это была... сказка! Что-то определенно не хотело пустить меня туда! — пианист взволнованно указал вперёд. Правая рука всё еще нервически прижималась к лицу, словно Аотоа боялся опустить её.        Факир неверяще смотрел в расширенные зрачки друга. — Что ты хочешь этим сказать — не хотело пустить?        Критик на мгновение замялся, прислушиваясь к своим ощущениям. — Это было похоже на... зов дуба, — а затем, видя, что Факир собирается что-то сказать, торопливо продолжил, — Как слышать зов дуба, но наоборот. Тогда что-то словно звало меня к себе, приглашало. А сейчас... Сейчас оно отвергало меня, отталкивало! — Ты уверен? — с лёгким недоверием спросил Факир, впрочем, понимая, что от его предка можно было ожидать чего угодно. — Да! Мне вдруг показалось, что что-то чужое проникло в мой разум! И посеяло панику, сомнение. Велело бежать, — пианист закусил потрескавшуюся от холода губу. — Но я ничего не почувствовал! — возразил Факир. — Возможно потому, что ты — плоть и кровь Маэстро. Видимо, поэтому оно тебя не тронуло. И, между прочим, было больно. — Лицо критика приняло обиженное выражение. Все-таки и в его жилах текли несколько капель крови сказочника… Но именно эта обида в синих глазах заставила Факира расслабиться – критик пришёл в себя, и ему, видимо, уже ничто не угрожало. — Но зачем оно здесь? И что это?        Аотоа сокрушенно покачал головой, потирая скулу. — Я не знаю, Факир. Но уверен — это дело рук твоего прадеда. Возможно, он окружил свой дом защитой — чтобы предотвратить приход незваных гостей. — Так… Ты предлагаешь уходить? — осторожно уточнил сказочник.        Аотоа резко поднял взгляд: — Конечно, нет! Ведь если дом так охраняется, значит, в нём должно быть что-то, достойное охраны!        И Аотоа, видимо, вернувший себе весь первоначальный энтузиазм, еще быстрее зашагал вперёд. Факир, вздохнув, пошёл следом, превозмогая поселившееся в груди нехорошее чувство.        Резиденция маэстро оказалась совсем маленьким приозёрным домиком — почти двойником нынешнего обиталища Факира, с той лишь разницей, что отделан этот коттедж был не в пример богаче. Повсюду бросалась в глаза резьба — стены украшали сцены из легенд и сказок, орнаменты, фигуры животных. Перила крыльца были выполнены в виде лебединых голов на длинных, изящно изогнутых шеях. А дверь, тяжёлая, из морёного дуба, представляла собой настоящий шедевр зодчества — на ней были вырезаны, тонко, мастерски — сцены из сказания о Лоэнгрине…        Но всё это великолепие казалось — и немудрено — ужасно запущенным. Окна были так грязны, что заглянуть внутрь было попросту невозможно; крыльцо скрипело и шаталось; ставни висели, грозя вот-вот обрушиться.        Аотоа издал полублагоговейный — полурасстроенный вздох. А сердце Факира с каждым шагом билось всё сильнее. Он чувствовал странную связь с этим местом — словно уже видел его когда-то… Но было ли это возможно?        Они поднялись на крыльцо. Вопрошающе взглянув на друга и получив в ответ утвердительный кивок, Факир прикоснулся к позолоченной ручке двери в виде дубового листка, которая… неожиданно поддалась.        Дверь со скрипом, медленно отворилась внутрь…        Факиру казалось, он сейчас оглохнет от отчаянных ударов собственного сердца.        Но что его действительно оглушило — так это громкий выдох и свистящий шепот Аотоа: — Кто-то здесь побывал до нас.