Колыбельная

Карлайл, 1897 г.

1

Впервые Алан МакМайкл увидел Аллердейл Холл на открытке, купленной в лавке у дома. Она давала представление о мрачной красоте фасада особняка, о масштабах и пропорциях, характерных для готической архитектуры, но, как и любое изображение, не могла запечатлеть подлинное трагичное величие здания, одиноко стоящего на вершине холма. Он увидит поместье Шарпов воочию спустя несколько недель, а пока этот дом был для него не более чем красивая картинка, которую Алан намеревался отослать Эдит. Из последнего полученного письма ему было известно, что мистер Кушинг, поддавшись на её уговоры, нанял преподавателя из Ниагарского университета. Эдит брала у него уроки литературного мастерства дважды в неделю, и по её уверениям, тот самый роман о призраках, первые главы которого она зачитывала МакМайклу ещё до его отъезда в Лондон, наконец-то сдвинулся с мёртвой точки. Она также небрежно упомянула о том, что её увлечение писательством, как и прежде, представляло собой повод для насмешек. Однако в глазах Алана страстное желание стать романисткой делало Эдит ещё прекраснее и таинственнее, особенно теперь, когда они были так далеки друг от друга. Мой дорогой друг! Надеюсь, вид этого замка вдохновит тебя и облегчит тяжёлые муки творчества. Здесь, в Англии, так много старинных элегантных поместий, и у большинства из них имеется своя легенда о призраках. Милая Эдит, я верю, однажды и ты ступишь на эти земли и исследуешь их с присущей тебе писательской наблюдательностью и любознательностью. Твой покорнейший друг А. МакМайкл. Он вложил открытку в конверт, и в тот же день письмо оказалось в металлическом ящике среди сотен остальных посланий, ожидающих отправки. Алан не подозревал, что вместо дружеской записки отослал за океан зловещее предсказание. Спустя несколько недель Эдит, приспособив открытку с изображением особняка Шарпов в качестве закладки для романа «Фолкнер»¹, после прочтения так и оставит её между страницами. Карточка найдётся лишь через несколько лет, после чего вместе с коробкой дагеротипов² Алана перекочует в дальний угол пыльного чердака. Там же найдут своё пристанище небольшая модель экскаватора, механический клоун, инженерные чертежи и прочие наработки сэра Томаса, которые Эдит после продажи поместья пожелает оставить себе. И там же, под ящиками со старой одеждой, запрячется фотография, запечатлевшая баронета Шарпа, Алана и Юнис МакМайклов во время совместного посещения Ковент-Гарден.

2

После изобретения Германом Гельмгольцем глазного зеркала офтальмология переживала свой поистине бурный подъём. Ещё в прошлом веке освободившись от тысячелетних ошибок и отделившись, наконец, от общей хирургии, эта область медицины положила начало развитию науки видения, оптики, оптических инструментов и методов отображения. В своё время практичный и дальновидный Алан МакМайкл сделал выбор в сторону принципиально новой и перспективной специальности, связанной с медицинским наблюдением глаз. Чутьё его не подвело – спустя десятилетие врачебной практики и исследований он впишет своё имя в историю отечественной медицины как основатель первой в штатах школы оптометрии. Но в тысяча восемьсот девяносто седьмом Алан ещё проходил последний год резидентуры в Карлайле и с утра до ночи принимал бедняков в старом, обдуваемом всеми ветрами лабораторном корпусе, располагавшемся неподалёку от кабинета доктора Брауна. Сейчас, спустя много лет, ему казалось невозможным переоценить время, проведенное вдали от дома. Здесь, в камберлэндской глуши, среди людей не своего круга он получил настоящий аттестат зрелости. «Только тогда я по-настоящему понял, какую профессию выбрал», – нередко говорил он впоследствии. За годы, проведённые на чужбине, он познакомился с обратной стороной преуспевающей рафинированной Англии, увидеть которую он мечтал с детства. На Британских островах уживались два непохожих мира, и граница между ними была так же отчётлива, как между респектабельным Вест-Эндом и неумытым Ист-Эндом в Лондоне, или между цветущим Югом и прокопчённым индустриальным Севером. Та другая Англия, о которой Алан ничего не знал, была населена неграмотными торговками, бездомными, ворами, гулящими девицами и прочим сбродом, существование которого подчёркивало респектабельность среднего класса. Эта Англия разочаровала и утомила МакМайкла. До возвращения в Америку оставалось ещё полтора года, но ему всё чаще стал сниться родной дом и яблоневые сады Кушингов, где Эдит когда-то позволила ему поцеловать себя. Раз в неделю, обычно по четвергам, он устраивал неприёмный день и запирал лабораторию изнутри, с головой погружаясь в свои исследования. Периодически его статьи появлялись в местных специализированных изданиях, однажды сам «Британский медицинский журнал» опубликовал приведённое им систематическое описание астигматизма. Это был большой успех, но недостаточно большой для того, чтобы удовлетворить амбиции молодого американца. Настоящий прорыв ожидал Алана МакМайкла в недалёком будущем, когда он, освободившись от плена Багрового пика и излечившись от нанесенных ему ран, продолжит заниматься глазной практикой и одновременно приступит к поиску решения проблемы глаукомы. Но чтобы добраться до этой точки, нужно было миновать все предыдущие, задержавшись на каждой ровно столько, сколько понадобится, чтобы усвоить свой урок. А пока МакМайкл выписывал глазные капли и очки, проверял глазное дно и остроту зрения у людей, не имеющих средств на то, чтобы посетить платный приём. Время от времени на пороге его кабинета появлялись пациенты, внешний вид которых обманчиво свидетельствовал об их достатке; все, как один – со скорбными лицами и взглядами, опущенными в пол. Алан испытывал к ним особый вид презрения, свойственный большинству американцев по отношению к людям, пользующимся уважением в обществе благодаря фамилии, а не реальным заслугам. Это были титулованные бездельники, что безвозвратно отстали от темпа хода нового времени и потому стремительно обеднели. Они носили дорогие, пошитые по последней моде костюмы, но урезали жалование прислуге. Гордость не позволяла им явиться к бесплатному доктору в положенные для приёма часы и дождаться своей очереди, находясь среди людей из низшего сословия. Вместо этого они приходили рано утром или к концу его рабочей смены – всегда вежливые, но немногословные. Алан отвечал им тем же. В тексте клятвы Гиппократа не было сказано ни слова о приёмных часах. Тот день он запомнил особенно хорошо. Камберлэндские чёрные земли со скудной растительностью укрыл первый снег. В лаборатории стало слишком холодно, и Алану пришлось обогреваться при помощи старенького водяного радиатора; он был зелёным, вертикальным и напоминал кактус. Но толку от него было немного, в конце концов, Алан решил уйти пораньше и закончить свои записи дома. В коридоре его ожидал посетитель. Одинокая газовая лампа освещала незнакомца сзади, отчего его лицо оказалось скрытым в тени. Заметив мужчину, Алан резко отступил назад, и только было открыл рот, чтобы обратиться к нему с вопросом, как тот заговорил первым. – Прошу прощения, доктор. Я не хотел вас напугать, – его голос звучал так, словно тоже оказался укрыт тёмной пеленой: глухо и тихо. – У вас сегодня неприёмный день, я знаю, – белая длинная ладонь метнулась к табличке на двери. – Я решил подождать здесь. – Напрасно, – сухо отозвался МакМайкл. Вернувшись в кабинет, он приблизился к своему столу и зажёг лампу. Таинственный посетитель, бесшумно проследовав за ним, остановился напротив, комкая кожаные перчатки в руках. Темнота отступила, обнажив бледное острое лицо, выражавшее смущение и усталость. – Возможно, вы меня не помните… – Сэр Томас, – вдруг перебил его Алан. Он обошёл стол и протянул руку для рукопожатия. Несколько месяцев назад МакМайкл вместе с матерью и сестрой, прибывшими на неделю в Лондон, посетили Итальянскую оперу, где оказались в одной ложе с приятным молодым джентльменом, представившимся баронетом Томасом Шарпом. Старинный титул привёл обеих женщин в восторг. Приятное знакомство продолжилось в одной из столичных кофеен, а позже они договорились вместе посетить Британский музей. После возвращения родных Алана на родину, их общение с мистером Шарпом тут же прервалось. Юнис писала, что отправила новому таинственному другу письмо, но тот на него так и не ответил. С тех пор прошло не так уж много времени, но перемена, произошедшая в сэре Томасе, поразила Алана. Он выглядел иначе: бледность его красивого лица приобрела болезненный зеленоватый оттенок, глаза, прежде всегда оживлённые добротой и простодушием, подёрнулись дымкой и потухли. Спину он держал прямо, но сведённые на переносице брови свидетельствовали о том, с каким трудом это ему давалось. Алан поспешно предложил ему стул, и тот, выдавив улыбку и поблагодарив, медленно опустился на него. – Простите, что отнимаю у вас время. Вы, очевидно, спешите домой, – Томас кивнул на цилиндр, оставленный на столе. МакМайкл не стал снимать пальто, вместе с Шарпом в его нагретую комнатку ворвалось холодное дыхание приближающейся зимы. – Что привело вас ко мне? – Нужда и отчаяние, – ни секунды не медля, отозвался Томас. – Никто, кроме вас, не может мне помочь. Прежде сдержанный и преисполненный достоинства, баронет Шарп вдруг предстал перед Аланом совершенно в ином свете. Он и сам понял по взгляду, которым доктор наградил его, что прежний безупречный образ, созданный для малознакомых людей, дал трещину, и, будто бы устыдившись этого, Томас откинулся на спинку стула и опустил голову. – Так чем я могу вам помочь, мистер Шарп? Годы спустя доктор МакМайкл, вспоминая о той неожиданной встрече, предпочёл удариться в противоположную крайность. Теперь он был склонен полагать, что тогда Шарп намеренно выказал перед ним свою слабость, разыграл блестящий спектакль, на который наивный, амбициозный доктор, страстно желающий признания, без промедления купился. Молодой баронет точно знал, что нужно было сказать («…никто, кроме вас…») и сделать (простоять под дверью бог знает сколько времени, якобы не смея потревожить уединения доктора). Но тогда, холодным ноябрьским вечером, Алан почти безо всякого сомнения согласился исполнить необычную просьбу сэра Томаса, не потребовав при этом за свои услуги ни шиллинга. Они условились о том, что рано утром, в субботу, Шарп пришлёт за доктором экипаж. Путь до поместья Аллердейл предстоял неблизкий, Томас предупредил, что доктору, вне всякого сомнения, придётся остаться на ночь. МакМайкл, будто пребывая в болезненном забытье, соглашался на все неудобства, связанные с предстоящей поездкой. Он был уверен, что доктор Браун непременно настоял бы на том, чтобы принять пациента исключительно в своем кабинете, где находилось всё необходимое оборудование. Профессор осудил бы его необъяснимое стремление идти у Шарпа на поводу. И сам Алан, будучи от природы твёрдым и прямолинейным молодым человеком, даже себе не смог объяснить, почему он так легко поддался смущённой настойчивости сэра Томаса.

3

В те времена Шарпы стояли лишь у самого начала чёрной полосы. Молодой баронет вёл безрезультатные переговоры с кредиторами, его будущие жёны наслаждались спокойной, размеренной жизнью за тысячи миль от места, где впоследствии каждой из них предстояло встретить свою раннюю смерть. Беда медленно сгущалась над высоким гниющим потолком Багрового пика, готовая вот-вот обрушить свою нарастающую мощь на головы хозяев. Томас привёз свою сестру домой в начале октября, когда старые стены ещё не были покрыты инеем. Аллердейл Холл радостно заухал, зашипел, принимая пропавшую на долгие годы хозяйку в свои тесные объятия. «Она страшно ослабла в пути, – позже рассказывал он доктору МакМайклу за чаем сразу после того, как тот прибыл в поместье. – Первое время отказывалась есть и совсем не разговаривала. Я думал, что дома её странный недуг отступит, но прошло уже несколько недель, а она по-прежнему ничего не видит». Лишь потом Алан осознал всю изящность лжи Шарпа: старшая сестра – болезненная и слабая, одним своим видом вызывающая у покойных родителей лишь раздражение и злость – наконец вернулась домой после очередного курса лечения в оздоровительном курорте Челтенхем, где ею вдруг овладела новая хворь. МакМайкл купился, памятуя обо всех историях, рассказывающих о болезненности молодых английских барышень, что обычно придавало им некоторую привлекательность в глазах мужчин. Алан сам придумывал обманщику оправдания, сам заполнял белые пятна в преподнесённой ему истории. В его глазах Томас вырос до небывалой величины. Его трогательная забота о сестре и столь таинственный недуг, поразивший молодую леди Шарп, – именно этого не хватало доктору МакМайклу, с утра до ночи запертому в холодном помещении старой лаборатории, мечтающему осуществить великий прорыв, совершить большое открытие, которое прославило бы его на весь мир. К тому же, здесь, в Карлайле, ему не доставало общения с людьми, равными ему по возрасту, жизненному опыту, положению и образованию. Сэр Томас был беден, но прекрасно воспитан, умён и образован. Он имел математический склад ума. Его также влекли за собой большие амбиции и мечты. И, в отличие от Джеймса Огдена, Шарп был далёким от медицины человеком. Алан разглядел в молодом баронете ту же страстную тягу к общению. Томас был заперт в своём старинном поместье и, должно быть, ощущал себя страшно одиноким. Однако МакМайкл не замечал в нём скованности и отстранённости, характерных для людей, что были вынуждены проводить много времени вдали от общества. В определённый момент Алан был готов предложить Томасу свою дружбу, он чувствовал, что его симпатии были взаимны, что Шарп тоже тянулся к нему. В конце концов, именно боязнь одиночества лежит в основе многих наших необдуманных поступков. Однако их дружбе не суждено было случиться. За спиной Томаса всегда держалась тень его таинственной сестры. Они были единым целым, большим чёрно-белым пятном, медленно вползшим в размеренное течение жизни доктора МакМайкла. Когда Алан узнал всю правду об этом семействе, он с лёгкостью вытравил из головы все приятные воспоминания, а из души – все и без того остывшие дружеские чувства, когда-то испытываемые им к Шарпу. Он презирал его за ложь, за совершённые преступления, за Эдит, которую он посмел забрать у него. Томас знал о ней раньше, знал с его собственных слов, и МакМайкл возненавидел его за эту подлость так сильно, как никого и никогда прежде. Но в ноябре тысяча восемьсот девяносто седьмого ещё ничто не предвещало грядущего кошмара. Возможно, Алану довелось заметить отголосок тех светлых времён в обращённых к нему, полных отчаяния глазах во время их последней встречи, когда Томас, застыв напротив, вдруг выдохнул ему в лицо: «Пойми, она не отпустит тебя». МакМайкл доверился ему, и тот не солгал. Люсиль не отпустила их обоих.

4

Судя по рассказу Томаса, внезапная слепота леди Шарп имела психогенный характер. У такого недуга не было органической основы, и, скорее всего, он был связан с диссоциацией личности. Но имелись и утешительны прогнозы. Так, при первой встрече с больной Алан заметил, что время от времени пустые и мутные глаза Люсиль нет-нет да отслеживали некоторые из его движений. У него создалось впечатление, что она прекрасно знала, где именно он находился, как выглядел и что делал, хотя взгляд её и был направлен в иную сторону. Опустив саквояж на приставленный к кровати стул, он попросил Томаса оставить его с Люсиль наедине, и тот, хотя и с большой неохотой, но всё же подчинился, скрывшись за дубовой дверью в коридоре. В тот же миг леди Шарп зажмурила глаза и отвернулась к стене, словно протестуя против присутствия доктора. Алан окинул её внимательным взглядом. Под пледом, которым была укрыта молодая женщина, виднелись контуры очень худого тела. Ни кровинки в лице, острые скулы и подбородок, под незрячими глазами залегли тёмные тени. Томас не соврал, когда сказал, что его сестра не перенесла бы поездки в город. – Мисс Шарп, – осторожно начал он, оглядывая аскетичное убранство женской спальни. – Зачем вы притворяетесь слепой? Люсиль молчала и даже головы в его сторону не повернула. – Видите ли, за три года практики я повидал немало слепых, по-настоящему слепых людей, – продолжал он. – Вы ведёте себя иначе. Когда человек, страдающий от плохого зрения, снимает очки, он начинает выглядеть уязвлённым. Когда человек вдруг теряет зрение… – Я вас не вижу, – вдруг раздался её тихий голос. До этого момента она не вымолвила ни слова в его присутствии. – Не хочу видеть и не вижу. Люсиль вдруг всё же повернула голову, и её взгляд замер где-то чуть выше его лица. Она повела худыми белыми плечами, плед немного сполз вниз, обнажив кружева ночной рубашки. «Она могла бы быть очень красивой», – пришло в голову Алану. Могла бы, но не была. Слишком много острых углов и мрачной тяжеловесности было в её облике. Доктору МакМайклу, с детства влюбленному в девушку с мягкими, детскими чертами лица, болезненная красота Люсиль Шарп казалась чуждой. Но это не значит, что он не видел и не признавал её. Она была настоящим воплощением камберлэндской поздней осени – гиблая чёрная земля, укрытая снеговой периной. – Почему вы не хотите видеть? – Разве вы не знаете? – удивилась Люсиль. Лицо её вдруг оживилось, тонкие сухие губы стали медленно растягиваться в улыбке. – Об этой премудрости известно всем детям на свете, доктор. Отстранённый взгляд полузакрытых глаз бесцельно блуждал поверх его головы, а затем, пустой и застывший – он обратился к лицу МакМайкла и вдруг прояснился. – Не вижу – не боюсь. Понимаете? И хотя на первый взгляд слова Люсиль показались Алану полной бессмыслицей, где-то в глубине души он уже тогда уловил в них подлинную суть недуга, поразившего не только леди Шарп, но и её брата. «Не хочу видеть и не вижу». «Не вижу – не боюсь».