Колыбельная

Мы никогда туда не вернёмся, это бесспорно. Прошлое все ещё слишком близко к нам. Всё, что мы пытались забыть, оставить позади, может вновь пробудиться, и страх, тайное беспокойство, перерастающее постепенно в слепую, не поддающуюся доводам рассудка панику — сейчас, слава Богу, утихшую, — может непостижимым образом вновь стать нашим постоянным спутником. Дафна дю Морье "Ребекка"

Буффало, 1912 г.

Она явилась к нему с первым ударом грозы. Лето выдалось на редкость жаркое и сухое. Дождя не было уже больше месяца, почва растрескалась, зелень выцвела и пожухла. Игнорируя близость Великих озёр, недвижимый давящий зной навис над Буффало, и любой намёк на дуновение прохлады, пришедшей с воды, пройдя сквозь его душную и плотную толщу, превращался в очередной поток раскалённого воздуха. В новом доме МакМайклов, как и в других особняках, тянущихся вдоль Делавэр-Авеню, все окна были распахнуты настежь, только от этого не было абсолютно никакого толку – летняя жара поселилась и снаружи, и внутри. Эдит вместе с детьми ещё вчера отбыла в Ниагара-Фолс, дабы переждать жару в летней резиденции. Алан должен был присоединиться к ним чуть позже, после того, как завершит чтение цикла лекций в университете. Он распустил всю прислугу на время, кроме Элеонор, которая должна была следить за порядком в доме, пока хозяева будут отсутствовать, и Джудит, проживавшей у МакМайклов столько, сколько он себя помнил. Старуха с трудом пережила переезд в новый дом, Юнис не раз предлагала ей вернуться, но привязанность Джудит к Алану была так велика, что она была готова терпеть любые неудобства, лишь бы, как и прежде, всегда быть подле своего воспитанника. В тот день Алан вернулся домой раньше, чем его ожидали, – один из университетских профессоров в последний момент перенёс их встречу ввиду плохого самочувствия. Элеонор принялась поспешно накрывать на стол, и, пока она возилась, Джудит подала хозяину холодный чай. Наспех умывшись и пройдясь мокрыми ладонями вдоль слипшихся от пота волос, он поспешил снять с себя жилет и расстегнуть две верхние пуговицы на рубашке. После этих нехитрых действий и чая Алан почувствовал себя гораздо лучше. В его кабинете, располагавшемся в бывшем здании муниципалитета, окна выходили на солнечную сторону, от духоты и слепящего света ему сделалось дурно, однако сейчас неприятные ощущения притупились, и Алан заметно приободрился. Ему вспомнилось, как Эдит, лениво обмахиваясь веером, следовала за играющей в саду Элли по пятам, следя, чтобы та не стянула с себя шляпку. Джудит поведала о том, как однажды Юнис по её недосмотру получила солнечный удар, и теперь Эдит не спускала с дочери глаз. Однако, в целом, женщины в этом доме переносили жару куда лучше мужчин. Даже старуха, то и дело промакивая морщинистый лоб платком, никогда не жаловалась на самочувствие, только приговаривала, что давненько она так не потела. Эдит выходила на улицу не реже обычного, не страшась излишнего загара. Один взгляд, брошенный на её тяжёлые юбки, заставлял Алана думать о прекрасном поле с благоговением: сколь невыносимы были муки женщин, сковывающих себя неудобными нарядами в угоду моде, и как же силён был их дух, раз они даже виду никогда не подавали, что им жарко и тесно в своих платьях? Сам он беспрерывно мучился от жажды и бессонницы. С утра и до позднего вечера Аланом владели леность и раздражающая медлительность, Эдит с удовольствием высмеивала его вялость. Но сердиться на неё не было никакой возможности – задорный смех жены приносил облегчение его страданиям не хуже редкого ветерка прохлады. В случае Картера жара оказала им всем огромную услугу, усмирив его непоседливость и тягу к приключениям. Нынче свободное от учёбы время мальчик проводил в своей комнате, собирая бумажные конструкторы или воспроизводя военные действия с участием игрушечных солдатиков немецкого производства, привезённых отцом из Европы. Вскоре Элеонор сообщила, что обед подан, и Алан, спустившись в столовую, заметил на краю стола отложенные для него письма. Одно из них прибыло из Англии и в пути порядком запачкалось и измялось, другое при ближайшем рассмотрении оказалось небольшой бандеролью, полученной от мистера Саммерсета. В начале недели они всей семьёй побывали в его студии на Минерал-стрит. Эдит захотела сделать новые фотографии, и они провели у Сэмюэля не меньше часа, пытаясь заставить Элли усидеть на месте. Обедал Алан в полном одиночестве. Из гостиной доносилось тихое напевание Джудит, очевидно, занятой рукоделием. Элеонор шуршала подолом платья и звенела посудой на кухне. Создаваемый двумя женщинами шум не шёл ни в какое сравнение с тем, что обычно устраивали за обедом его дети. Картер и Элли безостановочно трещали обо всём на свете, порой даже не позволяя никому из взрослых вставить и слова, за что нередко получали замечания от Джудит. Алан и Эдит не могли скрыть улыбок, ведь когда-то и они сами, разместившись за столом друг напротив друга во время обедов, устраиваемых их родителями, с трудом могли усидеть на месте и сдерживать тот беззаботный смех, о котором знают только дети. Вдруг сделалось так тихо, что Алан, не донеся вилку до рта, замер и прислушался. Все звуки исчезли так неожиданно, словно столовую накрыли невидимой ладонью. Его нельзя было назвать особо восприимчивым к подобному, но внезапно воцарившаяся тишина показалась МакМайклу неуютной и несколько зловещей. От блаженной прохлады после умывания не осталось и следа. На лбу вновь выступил пот, взмок воротник рубашки, и вместе с беспокойством Аланом овладела ужасная слабость. Он сгорбился и отложил столовый прибор. – Поглядите-ка, хозяин, – из гостиной донёсся скрипучий голос Джудит, и наваждение тут же рассеялось. – Туча! Ух, какая здоровенная! Хвала небесам, а то я уж думала, что не доживу. Поднявшись с места, Алан приблизился к распахнутому окну. Небо вдалеке действительно налилось мрачной синевой, грозно и трагично вспухло, отяжелело, однако увиденное зрелище не принесло ему долгожданного облегчения. Надвигающаяся гроза была такой далёкой, почти нереальной, быть может, она и вовсе обойдет их стороной, как это нередко случалось за последние несколько недель. А вот тяжёлая и плотная духота была всё ещё здесь, и, будто предчувствуя свою кончину, она с ещё большим остервенением принялась душить его невидимыми горячими пальцами. Приказав убрать со стола, он отправился в кабинет. Первым делом Алан взялся за письмо, полученное от своего университетского товарища, ныне известного в Англии офтальмолога Джеймса Огдена. Их доброе знакомство завязалось ещё во время практики в Университетском колледже Лондона. На второй год обучения Алан увлёкся исследованиями в области аномалий рефракции и аккомодации и по совету декана переехал в Карлайл, где в то время работал самый крупный специалист в этой области, профессор Патрик Браун. Джеймс был его учеником, и в скором времени МакМайкл и Огден стали верными товарищами. В последние годы они редко писали друг другу, их научные интересы давно разошлись, к тому же, Джеймс остался работать в Камберлэнде, а у Алана после продажи Аллердейл Холла не было ни повода, ни желания возвращаться в эти места. Случалось, они пересекались в Лондоне во время научных конференций или офтальмологических съездов, и тогда время будто обращалось вспять. В одночасье они вдруг вновь становились безбородыми, полными надежд на великое будущее студентами, однажды сведёнными на дороге жизни общими интересами, взаимной симпатией и доверием. Они могли беседовать до позднего вечера, пока череда накопившихся за месяцы разлуки новостей не иссякала, и они не начинали спотыкаться о те темы, которые по обоюдному молчаливому согласию поклялись больше не поднимать. Алан догадывался, о чём ему предстояло прочесть. Он принялся торопливо прыгать взглядом от строчки к строчке, пока не наткнулся на небрежно выведенное название родового поместья покойных Шарпов. Вернувшись к началу абзаца, он стал читать внимательнее. «Без сомнения, тебе уже известно о том, что Аллердейл Холл снесли. Отныне я возвожу очи к горам и вижу лишь мрачный пустырь. Мы оба знаем, Алан, какие чудовищные дела творились под крышей этого дома, однако в бесславной смерти Багрового пика есть нечто не менее зловещее. Имя Шарпов выкорчевали из их собственных земель так, словно их там никогда и не было. Я не знаю, как выразиться точнее, мне думается, всё случившееся будто бы служит напоминанием о том, что на земле нет ничего вечного и надёжного. Багровый пик мёртв, как и его хозяева, как все мы будем однажды». Алан почувствовал колебания воздуха позади себя. Вдоль спины медленно поползла прохлада. Пока он читал письмо, невыносимая духота начала сдаваться под натиском грядущей грозы, воздух посвежел, и дышать сделалось легче. Подперев лицо ладонью, Алан вздохнул и устало прикрыл глаза. За Джеймсом никогда не водилось привычки нагнетать или преувеличивать, к тому же, он не был склонен к использованию средств художественной выразительности в своих посланиях, потому его письмо вызвало у МакМайкла какое-то неясное беспокойство. Упоминанию имени Шарпов всегда сопутствовало нечто дурное, тревожное и болезненное, незваным гостем врывавшееся в спокойное течение жизни Алана и Эдит. Воспоминания о случившемся в Аллердейл Холле возникали всё реже, но вряд ли они когда-либо покинут их навсегда. Ему и правда уже успели сообщить о сносе, и хотя судьба проданного несколько лет назад родового поместья бывшего мужа Эдит была предрешена ещё при заключении сделки с местной строительной компанией, новость о кончине Багрового пика принесла в их дом смятение и печаль. Этот особняк мог исчезнуть из реестра, но не из их мыслей и памяти, не из них самих. Эдит полагала, что сумасшествие Шарпов принесло ей больше страданий, нежели ему, ведь она искренне полюбила сэра Томаса и была готова полюбить и Люсиль, и их дом, и их прошлое, и даже одиночество, ужасное одиночество и страхи, лежавшие в основе всех совершённых злодеяний. Она думала, что Алан покинул этот дом с двумя ножевыми ранениями и облегчением от осознания того, что они были спасены. С присущими ей уверенностью и рассудительностью Эдит расставила всё по своим местам: для МакМайкла Томас был лишь человеком, вставшим на пути его счастья, а Люсиль – смертельной угрозой. Его роль в этой истории оказалась так проста и понятна, что Алан невольно принял её на себя, словно истинно верную, подлинную. Трагедия, разыгравшаяся в Аллердейл Холле, вдруг представилась ему не более чем спонтанным злом, которое могло быть причинено любому, но по несчастью случилось именно с ними. Алан увидел, что быть утешающим – участь куда более безопасная и спокойная, нежели та, что выбрала себе Эдит. Сейчас, когда они были женаты уже почти десять лет, Алан осознавал и принимал со спокойствием и смирением тот факт, что Эдит не любила его по-настоящему ни до встречи с Шарпом, ни после. Великое чувство, настигшее её однажды, погнало Эдит прочь от родного дома и привычного круга навстречу страшной опасности, а после попросту выжгло её изнутри. Любовь Алана не сбивала его с ног, не затмевала разума, не мучила его сомнениями и обидами, она была постоянна, легка и надёжна. Она была нужна и ему, и ей сильнее всего другого, этой любви хватило для излечения обоих, на этой любви всё продержится и до самого своего конца. Но Алан помнил и другую любовь. Должен ли он был поведать Эдит всю правду о своём знакомстве с Томасом Шарпом, случившемся ещё до того, как тот прибыл с сестрой в Буффало? Если и должен был, то сейчас это не имело никакого значения, и кто знает, чем бы обернулось это знание для Эдит? Очиститься от отравы Шарпов – не той, что они подсыпали в чай своим жертвам, а той, что разъедали чужие души – в присутствии такого же отравленного оказалось бы куда сложнее, а, быть может, и вовсе невозможно. Теперь Алану было доподлинно известно: брак – это не только любовь, уважение и ответственность, но и тщательно хранимые тайны. Он оглядел свой кабинет, и тот почему-то показался ему будто бы чужим. Палящее солнце скрылось за тучами, небольшое помещение наполнилось тенями, и Алана неумолимо потянуло в сон. Это была изматывающая неделя, до отправки статьи в редакцию оставалось всего несколько дней, а она до сих пор не была готова. Находясь в разлуке с Эдит и детьми, он всегда ощущал беспокойство и некоторую растерянность. Ещё эта ужасная жара. И Шарпы, снова Шарпы… Алан вскрыл ножом пухлую бандероль и принялся перебирать фотографии. Несколько копий снимков тут же были отложены в сторону – позже он подарит их на память матери и Юнис. Все остальные он возьмёт с собой в Ниагара-Фолс, Эдит будет любопытно их увидеть. Саммерсет недаром считался одним из лучших фотографов в городе. У него было художественное образование, до широкого распространения фотографии он рисовал портреты знатных горожан, и услуги его ещё тогда пользовались большим спросом. Пока другие рисовальщики негодовали по поводу того, что фотографы якобы отнимали у них хлеб, Саммерсет приобрёл необходимую технику и переоборудовал свою студию для съёмок. Превосходные декорации, выверенная композиция способствовали художественности и выразительности его работ. Алан остался доволен. Вертлявая и любопытная Элли, смешливый Картер, задумчивая и улыбчивая Эдит – все они получились просто прекрасно, и он сам, будучи небольшим любителем позировать, выглядел вполне естественно и будто бы даже моложе. Однако на одной из фотографий он всё же разглядел некоторый изъян. Прямо позади Элли, восседавшей на небольшом стульчике с резной спинкой, что был приобретен Саммерсетом специально для детей, на стене белело большое овальное пятно. На других фотографиях его не было. Алан принял его за блик от направленных в объектив дополнительных источников света и не более. Он обернулся и посмотрел в окно. Нет, на этот раз гроза точно не обойдёт Буффало стороной. Лёгкий ветер трепал полупрозрачные занавески, Алан почувствовал его свежее дыхание на своём лице, и эта нежная ласка заставила его прикрыть глаза от удовольствия. Как славно, что жаре пришёл конец, как хорошо, что Аллердейл Холл… Он вздрогнул, выпрямился и вновь взглянул на фотографию, лежащую перед ним. Теперь в глаза ему бросались не истончившиеся с возрастом черты лица Эдит, не тщательно причёсанный и едва сдерживающий хихиканье Картер и не малютка Элли, похожая на куколку в своём новом платьице, а всё то же неоднородное белое пятно размером с его голову на снимке. Повинуясь неясному порыву, Алан выдвинул верхний ящик стола и достал оттуда лупу с каменной ручкой. Приблизив её к фотографии, он склонился над ней и несколько долгих секунд не совершал ни единого движения, даже не дышал. Воздух вдруг сгустился и застыл. Уличный шум стих, ветра не стало. Алан понял, что гроза подкралась совсем близко и вот-вот ударит. Тянущее чувство тревоги, появившееся после письма Огдена, не проходило. Ему вдруг вновь вспомнилось поместье Шарпов, старая шахта, мутная пелена перед глазами, вызванная обильной кровопотерей. Его до сих пор с наступлением холодов преследовали фантомные боли в тех местах, куда когда-то вошло тонкое лезвие ножа. Боже, как они выбрались оттуда? И выбрались ли? Он давно перестал думать о Шарпах, как о двоих людях. В его кошмарах или воспоминания они всегда были единым целым, большим чёрно-белым пятном, пятном с лицом… Алан резко подался вперед. Пятно! Оно, разумеется, нисколько не изменилось – всё такое же белое, продолговатой формы. И тут будто бы прямо над их домом вдруг с оглушающей силой ударил гром. Алан выронил лупу из рук и откинулся на спинку стула. Он расслышал, как внизу запричитала Джудит, и это вызвало у него нервную усмешку. Но их было двое. Был Томас и была Люсиль. Люсиль. Тёмная сила, приводящая их скрытые пороки в движение, выплёскивающая их наружу. Эта несчастная женщина, утратившая рассудок ещё в детстве, бесконечно одинокая и разгневанная несправедливостью и обидами, нанесёнными ей как близкими, так и посторонними, не была первопричиной той трагедии, что связала их семьи навеки. Люсиль стала ужасным последствием родительского уродства, её действия были ничем иным, как бедственным криком некогда невинной души, не сдержавшей натиска чужой жестокости и равнодушия. Её крик был силён, МакМайкл не думал, что она когда-либо сможет упокоиться с миром. Эдит верила, что её дух отправился вслед за Томасом. Но Алан, как бы он ни был далек от подобных рассуждений, считал, что убийце нет места рядом с убитым ни в одном из существующих миров. Теперь он увидел, что неоднородность замеченного им пятна на снимке была ничем иным, как пересечением размытых тёмных линий на светлом фоне – плавных линий бровей, скул и губ на белом худом лице леди Люсиль Шарп. Она явилась к нему с первым ударом грозы. Или же она всегда была позади, как на фотографии, просто оглянуться он осмелился только сегодня.