Уэсли, я...

Больничные стены как какая-то ткань колыхались перед уставшими и измученными глазами. Несколько бесконечно долгих часов, проведённых в пустом коридоре, пропитанном запахом различных медикаментов, давали о себе знать. Фиск даже начал ощущать неприятный привкус препаратов на языке, от чего к бессилию добавилось ещё и горьковатое отвращение. Впервые Уилсон чувствовал… ничего. Все эмоции, мысли и чувства словно выгорели за те пару секунд, за которые Ванесса опустилась ему на руки. Всё внутри перегорело, замерло, затормозив сознание, заставив Фиска затеряться в собственной, ранее контролируемой тьме. Он тонул в ней, медленно погружаясь в воспоминания, теряя из виду последние лучи света, осознавая свою беспомощность. Это должно было вызвать гнев, но на этот раз он предательски уступил дорогу отчаянию. Хотелось закрыть глаза, упасть перед побледневшим телом Ванессы на колени и вымаливать прощение. Хотелось разбить кулаки о стену, наслаждаясь ручейками собственной крови, болью, наказанием, которое он заслуживает за своё предательство. — Она сильная, мы все это видели, — уверенно, без каких-либо колебаний ответил Уэсли. Его голос — маяк в безграничной пропасти. Свет, бесстрашно следующий за Фиском в самую глубь. Его глаза единственные, в которых нет ни капли сомнения или страха. Только преданность. Слепая вера во что-то, в чём Фиск никогда не мог разобраться. Этот взгляд, немного уставший, но абсолютно уверенный и собранный, внимательный и настороженный, готовый к приказам, наставлениям, безоговорочному подчинению его власти. Уилсон не помнил, когда в последний раз видел за всем этим того мальчишку, что он нехотя подобрал с улицы. Картины прошлого пламенем вспыхнули перед глазами, с трудом пропуская сквозь себя силуэт Уэсли, а вскоре и вовсе стирая его в дыму и последующих за ним неясных образах. Фиск прикрыл глаза, желая сосредоточиться, но в ушах послышался лязг ударившегося об асфальт ножа, упавшего прямо перед неподвижным телом совсем молодого парня. А затем Уилсон поднял голову, смутившись озадаченным и обеспокоенным видом своего ассистента. — Уэсли, я… Фиск и сам не заметил, как начал говорить, а когда осознал, умолк, позабыв о той мимолётной слабости. Нет, сейчас нельзя давать волю чувствам, не время. Совсем не время. Уилсон смотрел на Джеймса, терпеливо ожидавшего указаний, но не мог выдавить из себя ни слова. Эти бледно-зелёные глаза так спокойно и доверительно будто поглощали в себя весь тот мрак, которому начал было отдаваться Фиск. Он помнил, всё ещё хранил эти воспоминания, удерживал в самом светлом уголке своей памяти тот взгляд, испуганный, озлобленный, дикий. Эти картины всегда предавали ему сил, прикрывали трещины в почти разрушившемся рассудке, служили призмой, сквозь которую всё ещё можно было разглядеть надежду даже на улицах этого города. Видеть эти «повзрослевшие» глаза сейчас было невероятно… больно. Смотреть в них и испытывать желание сделать их ещё яснее становилось всё невыносимее. Потому что это невозможно. Невозможно сказать ему то, что минуту назад порывалось сказать сердце. Фиск просто не мог лгать этому мальчишке. Никогда не мог. Когда Джеймс только появился в его жизни, окровавленный, слабый, запуганный и затравленный, избитый и едва живой, Уилсон не думал, что тот так привяжется к нему. Всё, что он хотел, это просто оставить его на попечение врачей и уйти. Но что-то заставило его вернуться, что-то в этом парне вынудило его задавать вопросы, интересоваться, разговаривать и следить за тем, как он идёт на поправку. Необъяснимое чувство какой-то ответственности в ответ на благодарность, которую Уэсли демонстрирует каждый день. Но сейчас эта преданность, эта благодарность вызывали лишь вину. Вину за то, что Уилсон не может пообещать, за то, что впервые по-настоящему бессилен перед тем, что происходит с ним и с теми немногими, кто ему дорог. — …обязательно защищу тебя Спасибо.