Обними меня

Эдит помнила, как ушла по этой дороге, - прочь из дома, едва способная наступить на ногу, в которой при падении треснула кость. В довершение всего, тогда ей приходилось почти нести на себе Алана, - острый нож проткнул ему межреберные мышцы и поцарапал ребро, по счастью не задев селезенку, но вызвав немалую кровопотерю, тем не менее. Это был плохой день. Это был день, когда... Эдит сдернула очки и схватилась за переносицу. Это был день, когда умер Томас. Нет, она не жалела своего покойного мужа. Он заслужил всё, случившееся с ним. Эдит не могла даже представить себе, что сделала бы, останься он в живых, но всё же сейчас, полгода спустя, она часто думала о том, что с ним стало. Мысль, что душа этого человека, со всеми преступлениями, лежавшими на его совести, могла быть обречена вечно блуждать по поместью в компании того, что осталось от его родственников, казалась Эдит ужасной. Так что каждую пятницу девушка приходила на вечернюю мессу в городскую церковь и всегда молилась об одном и том же: чтобы Бог простил Томаса и дал ему покой. Не то чтобы сама Эдит жила в покое. С тех пор, как она вернулась в Америку, многое здесь переменилось. В память о мистере Кушинге (и не без протекции Алана, к сожалению) Эдит заняла отцовское место и как единственная наследница взяла под свое руководство все его дела. Кроме того, чтобы избавиться от свободного времени, а заодно и от лишних скорбных размышлений, она начала писать новый роман, в основу которого легли произошедшие в Англии события. Разумеется, Эдит никому не собиралась рассказывать, как возник сюжет: ни к чему было желтым газетам, пусть и через несколько лет, копаться в семейной истории Шарпов или Кушингов. Тем не менее, несмотря на все старания, время на раздумья у Эдит оставалось. Среди ночи она просыпалась в своей спальне, одна, разбуженная как будто бы шепотом, - далеким мужским голосом, говорившим что-то. Слова невозможно было разобрать. Так происходило довольно часто, однако со всей остротой своего рассудка, со всем глубоким пониманием того, что на самом деле творится с изнанки жизни, где застревают, удерживаемые своими страстями, души некоторых людей, она всё равно не могла в точности сказать, сон это или нет. Потому что это был голос Томаса. Всегда, неизменно, только его голос, - вот только произносимое ни разу не прозвучало внятно. Часы на колокольне городского костела пробили полночь, и Эдит поняла, что уже несколько минут сидит над пустым листом, вцепившись пальцами в переносицу. Сегодня, очевидно, был неподходящий вечер для того, чтобы писать. Нужно было подняться из-за стола, привести себя в порядок перед сном и лечь в кровать. Завтра должен был наступить новый день. Эдит отложила перьевую ручку, которую использовала дома, и собрала черновики в стопку. Лампа горела на столе ровным светом, за окном царила непроглядная чернильная темнота: собирался дождь, и из форточки сквозило, совсем не так, как обычно бывает в июле. Это напомнило Эдит о ночи, которую они с мужем провели на разбитой почтовой станции, и которая оставалась одним из немногих приятных воспоминаний, связанных с ним. На глаза опять навернулись слезы. - Томас, - прошептала Эдит, не то с тоской, не то с досадой. - О, Томас... Никто не ответил ей. *** Это было похоже на тонкую белую нитку, которая висела в воздухе, выходя у него из груди. Она была первым, что он увидел, когда открыл глаза в тот вечер. На Дом легла темнота, мягкая и пронизывающая, наполненная, словно воздух после вулканического извержения, невесомыми клочками сгоревших чувств - хрупкими секундами, в которых едва слышался голос, или запах, или проступало выражение лица - болезненная гримаса. Ему не было больно. Он не совсем понимал, кто он. Вернуться в Дом было нельзя. Это были три данности, которые он осознал, когда пришел в себя, - и он не собирался ни с одной из них спорить. Его намного больше занимала нить. Он сел и коснулся ее пальцами, - тонкая линия едва заметно дрогнула, как немая струна. Она уходила во мрак и не была ни к чему привязана ни у него внутри, ни впереди, вдалеке. И всё же было совершенно ясно, что эта нить принадлежит ему так же, как его собственное тело: две большие грязные руки, корпус и длинные ноги, которые он видел перед собой, если опускал взгляд. Нитка не двигалась, но ему хотелось двинуться туда, куда она вела. Это было так естественно. "Это путь", - решил он. Когда он поднялся и сделал несколько шагов прочь от Дома, нитка как будто сократилась, но не ослабла.