О пончо и его применении

Трудно было бы перечесть все те разы, когда Саске зацикливался на мысли, что не достоин. Юноша, размеренно становящийся мужчиной, тащил на себе ворох тяжкого груза, все по мелким кулям, но стоит объединить, и уже не расправить плечи. Дом его опрятный, комната каждая сосредотачивает в себе тонкие запахи, тревожащие и ноздри, и что сердце мягко, — а оттого тревожно — сводит. Руки, пронизанные сводом вен, крепко ухватывают поднос с оставленной посудой. От гостей остались отголоски голосов по стенам, едва ощутима дрожь. Хината слышна сквозь коридоры. Переговаривается сама с собой, незатейливо смеется над комментариями собственной неловкости. Она милейшим образом смыкает веки, и ресницы (чуть светлее волос) пушатся веером. Саске не надо этого лично видеть. За годы пребывания в Конохе, моменты успокоения и примирения он изучил избранницу. Отличит прикосновение к ее рукам, поймет, что жилка бьется определенно на ее шее, хотя в комнате могут находиться и иные куноичи, слышит ее изнуренный выдох, помня, что вскоре Хината улыбнется. — «Все хорошо, Саске», — скажет она обязательно, отложит прядку от лица, опустит взгляд, упрется мягкой щекой в собственную ладошку, остановившись на том, что будет смотреть на него. Завороженно. Таинственно. Со всепоглощающей верой. — «Жизнь движется вперед», — проговаривает она всякий раз отличные друг от друга фразы, но они обязательно позитивные. Зрачки ее мелко дрожат от переполнения эмоций. — «Но тебе в ней точно найдется место. Ты уже становишься неотъемлемой частью деревни, еще три года, и никто не справится без тебя». Самому Саске захочется опустить лицо, только в доброй усмешке, сощурив глаза, и не глядеть вверх. Хината без опаски и тревоги тронет его волосы, начнет водить пальцами. До чего хорошо, что этой лаской ей не собрать темноту от мыслей, почувствовать тревогу, гложущей тревоге не укусить ее ладони. Учиха не ощущает дискомфорта, даже если жена остается долго так стоять, не сдвигаясь. Плюсы от становления шиноби. Говоря по правде, Хиаши Хьюга не желал видеть в дочери воина, глава клана не сумел разглядеть в ней огня, что сметет врагов, оставив бессильный пепел. Мужчина не позволил заточить этот порожденный им клинок. По его воле ей суждено затупиться, покрыться коррозией с красной порошей. Саске готов покрывать ее беспомощными поцелуями поглощающего счастья, что она пошла против ветра. Тот самый сильный тростник, что мог нагнуться, чтобы обескуражить врага впоследствии. В этих крепких стенах, в этих стойких объятиях он мог позволить отступить мраку, сжимавшему тисками голову. В сумраке этом, сплошь туманном и непроходимом, он противопоставляет светлой натуре жены себя. Чувствует накатывающую боль. Он ее не достоин. Саске свыкся с положением в обществе, трудности общения. Не представляло сложности вклиниться. Учиха привык не обращать внимания на не стоящие того обстоятельства. Но он остро ощущал, что не имеет права портить жизнь Хинате. Тогда как она счастливо улыбалась, завидев его издалека, и не могла унять этой эйфории. Уголки рта неукротимо подымались все выше. Супруга заходилась кротким смехом, стоило заметить, как хмурое выражение лица Саске неизменно менялось. Сконфуженный резкими переменами, он спасался усмешками. И те были добрыми, не то что раньше. — «Саске», — подзывала она его, обхватив нежными руками за лицо. Больше он не мог прятать чувств. — «Я счастлива находиться рядом с тобой». — Хината, ты совершенно невозможная, — свыкался он, подставляясь под ее несоизмеримую ласку. Огромную. Необъятную. Абсолютно не понятно, как помещающуюся в хрупком ее теле. Трудно было взять и вынести, вот тот-то представитель вымершего клана, а именно Учиха Саске, мучает себя тридцать девять раз за сутки. Трижды по тринадцать: после завтрака, обеда и ужина, сготовленных его смиренной и нежнейшей из всех существующих жен. Но можно подытожить, что всякий раз супруга могла вовремя это подметить, прекратив тем самым не только его, а еще и свой грех — стоять в стороне.