И снова моя Рей

Лица сменяются как в калейдоскопе — какое избитое сравнение! Но они всё мелькают и мелькают, изо дня в день, из недели в неделю. Любимый Хэнми, соседка Фрау Штольц, доктор Кауфман, Хильда из школы, фрау какая-то, герр такой-то, одноклассники, ещё одноклассники… Но эта суета, эта мешанина из чужих якобы заботливых рук, неловких слов, скованных жестов — всё расплывается перед лицом неминуемого. Однако отвратительная куча людей с кислыми рожами, плохо состряпанным выражением притворного сочувствия, горя, ещё чего-то, по-прежнему рядом. Я уже не пытаюсь запоминать новые имена, да и старые-то не помню. Память всё уплывает куда-то, голова тяжёлая и уже не поднимается с подушки. Хочу кричать, чтобы все ушли и оставили меня в одиночестве, но не могу, потому что мой голос настолько тихий, что его слышу, наверное, только я. Жалко только Хэнми, потому что он не заслужил так мучаться из-за меня. Страдать должна только я, я одна! Но мне, на самом деле, всё равно. Сознание всё чаще покидает меня, и я проваливаюсь в спасительное забытье. Туманная пелена застилает глаза, уносит куда угодно, лишь бы подальше от стерильно-белых стен немецкой больницы, от безразличия, прикрывающегося участием, и от жалкого существования, в котором ничего хоть мало-мальски хорошего не осталось. Кто-то говорил, что перед смертью вся жизнь пролетает перед глазами. Я ненавижу эту фразу, как ненавижу всё со словом «смерть». Я всё ещё хочу жизнь, всё ещё пытаюсь бороться. В глубине души живёт надежда, что этот, самый важный, самый последний матч, я выиграю. Но на площадке я один на один с женщиной в чёрном, и она забивает один за другим мячи в моё кольцо. И счёт давно не в твою пользу, Каори. А ещё появляются люди. Не те, что стесняются навещать меня, не могут подобрать слов, знакомые, но такие чужие. Нет. Передо мной размытые очертания из прошлого, настоящего, и образы даже тех людей, которых я никогда не видела и едва ли теперь увижу. Один раз пришла Нанако. Плакала, уткнувшись в моё бледное худое плечо. Просила не умирать и говорила, что в Сейран все ждут моего возвращения. Я старалась не пустить ненужную слезу и, гладя Нанако по её шелковистым волосам, обещала обязательно поправиться и вернуться в Японию. В конце концов, скоро мои слова уже ничего не будут стоить… Потом была мама. Наполовину седая, с кроткими добрыми глазами, такая же, какой я знала её при жизни. Хорошо, что она не дожила до этих дней и не увидела свою любимую Орихару такой. Ещё приходила моя давно забытая подруга из начальной школы, смутно знакомые или незнакомые вовсе юноши и девушки, женщины и мужчины… Кроме того, что они были плодом моего воспалённого сознания, их всех объединяло одно: они просили, умоляли, настаивали, требовали, чтобы я жила. Несмотря ни на что. Вот почему я была удивлена, когда ко мне пришла она. Она присела на угол моей кровати и просто смотрела на меня своим особенным, таким до боли знакомым взглядом, выражавшим одновременно и ничего, и настолько много, что перехватывало дыхание. У меня накопилось слишком много вопросов, обид, недомолвок и невысказанных слов, мыслей, которые я взращивала и лелеяла каждую ночь все эти бесконечно долгие два года. И несмотря на это, или именно по этому, я промолчала. Заговорила она. — Прости меня, Каору но Кими, — губы, эти бледные губы, которые я в последний раз видела на похоронах, раскрылись и прошептали эту простую фразу. Меня словно ударило током, и только теперь, услышав этот голос, я поняла, что это Рей. Та Рей, которая была для меня всем. Тайной за семью печатями и открытой книгой одновременно. Слёзы, горячие, злые, сами полились из глаз, и я вцепилась в рукава этого её привычного чёрного пиджака со всей силы. — Ты! Ты… — я захлёбывалась в потоке собственных слов, неточных, неподходящих. — Ты предала меня! Это больно, ты знаешь? Ты хоть понимаешь, как это больно? Моя Сен-Жюст-сама отшатнулась, словно от удара. Но я бы не смогла её ударить при всём желании. Не знаю почему, но руки безвольно повисали вдоль тела, когда я смотрела в эти глаза, непохожие ни на чьи другие. Они смотрели и на меня, и сквозь меня одновременно. «Она видела лишь смерть», — кажется, так я тогда сказала Нанако… — Ты ведь была способна жить, Рей, ты смогла бы жить, если бы захотела! Я бы всё отдала, чтобы жить, но ты! Это подло, низко… — я запнулась, замолчала на секунду и сухие рыдания, похожие скорее на лай, чем на человеческий плач, прорвались из моего горла. Она без слов прижала меня к себе, я уткнулась носом в старомодное кружево блузки, и будто бы все клетки моего тела в одно мгновение пропитались терпким жёстким запахом таких знакомых мужских сигарет. — Я не могла жить, ты знаешь. Я молчала, потому что это была Рей, родная Рей, и я верила ей, не могла не верить. Её голос тоже дрожал. Я не видела слёз, и едва ли они были. Но в этот момент из нас двоих Сен-Жюст казалась самой живой. — Как там… Фукико? О, я ждала этого вопроса. Как я надеялась, что Рей спросит про Мисоноо-сан, или — о нет, я не могла об этом и мечтать — про меня. Но всё-таки знала, что Мия-сама, одна только Мия-сама в её сердце. Даже после того, как оно остановилось навеки. — Она жива. Живёт своей жизнью. У неё хорошая жизнь, она счастлива, — говорю я, и каждое слово пропитывается едкой, сжигающей злостью, прежде чем повиснуть в воздухе. Но Рей улыбается. Я знаю, что она улыбается, хотя перед моими глазами только кружево её блузки. — Она всегда врала мне, — о да, Рей улыбается такой улыбкой, которую едва ли я когда-то видела на её лице. — Обещала умереть со мной, ха-ха. Не хочу разрывать объятия, но всё же отстраняюсь и смотрю Рей прямо в глаза. Она замирает. — Жаль только, что не успели попрощаться… — она тянет едва слышно, и отворачивается, и тускнеет на глазах. Мне её жалко, но я не могу не кричать. — А со мной, Рей! Со мной ты не забыла попрощаться?! — голос срывается, и я бессильно роняю голову на колени. — А мы не и прощались, подруга. Мы просто расстались ненадолго. А теперь мы снова вместе, — Рей улыбается сквозь слёзы. Проходит целая вечность, прежде чем она продолжает: — Пойдём со мной, Орихара! Хочу спросить, о чём она, но понимание находит внезапно и окатывает ледяной волной. Рей — видение. Рей — мертва. Но и я скоро стану видением! Всё плывёт перед глазами, чёрный, словно траурный, костюм Рей, её белые, как саван, волосы — всё смешивается в единое бескрайнее серое пятно. Тело пронзает резкая боль, ещё более мучительная после секунд счастья. Все мысли подчинены только ей, перед глазами красные вспышки, всё стремительно темнеет… Кости словно изгибаются, ломаются, разлетаются на тысячи осколков, сознание плавится и пропадает. Остаётся только одно желание — пусть всё это прекратится, любой ценой! Невыносимо, нестерпимо, но каждая клетка уже пропитана ядовитой болью, спасения нет… И сквозь весь этот ад, вопреки ему, я вижу протянутую руку. Мой последний шанс. Моя Рей. Ладонь в ладонь, пальцы сцепляются в единое целое. Всё исчезает так же внезапно, как и началось. Голова лёгкая, тело невесомо, и единственная мысль упрямо не покидает сознание, вертится и вертится в голове, блестит в уголках глаз, сияет улыбкой. Теперь навсегда.