Рождественское чудо

«Хрустя от мороза, рождественские воспоминания кружат в воздухе, словно снежинки», пел из динамиков ноутбука Фрэнк Синатра. Пушистые хлопья за оконными стёклами танцевали, следуя за быстрым темпом музыки, скрываясь то и дело за бельмом отражающегося ночника. В небольшой комнате, объединявшей в себе кухню и гостиную, было на удивление тепло — отопление работало на максимум, пророча колоссальный счёт и, возможно, очередной долг к концу месяца. Но девушку, крутившую на палец прядь и без того вьющихся волос, задумчиво наблюдая за снежным джайвом, грядущие финансовые неприятности заботили сейчас в последнюю очередь. Не в первый же раз попадать в них, право слово. И не в последний. Она вдруг ожила, заёрзала на поскрипывающем сидении и впилась пальцами в плечи, заключённые в растянутые рукава широкого свитера, пахнущего кексиками и межсезонной распродажей. Где же он? Коротко всхлипнул кран, выплюнувший из труб немного воды, и дверь ванной скрипнула. Томас передвигался по квартире с кошачьей грацией, едва касаясь ступнями поющих половиц, но квартира сама выдавала его музыкой старости и ветхости. Хотя наверняка была благодарна за столь почтительное и обходительное отношение. — Чайник кипит, — мужчина улыбнулся и легко опередил предпринявшую попытку подняться девушку. — Я сейчас заварю, сиди. Он двигался всё ещё чуть заторможенно, будто бы нервным импульсам требовалось в разы больше времени, чтобы преодолевать дистанцию до мозга и обратно. Но даже в таком состоянии он не утратил какого-то благородного изящества, которое въелось в паттерн движений глубже, чем ржавчина — в кухонную раковину, и наблюдать за ним было эстетическим удовольствием. Если бы, конечно, не сливовые разводы синяков, широкими мазками нанесённые на изрядно исхудавшие руки, которые, бесстыдно открытые, совершали сейчас магические манипуляции с заваркой и чайником. Он долго был в ванной. Рассматривал своё отражение, надо думать. Томас не мог свыкнуться с собой — пусть уже отмытым, без сальных патл, которые удалось отправить в воспоминания только после второго душа, но отёкшим, испещрённым следами улиц. Он не верил, когда встречался взглядом со своим отражением, и не хотел даже начинать; ему претила мысль, что это отчаяние — его, это бессилие — его, эта покорность — его. Он привык чувствовать себя борцом, едва ли не воителем, пред которым склоняла покорно голову судьба. Возможно, то был отпечаток последних его ролей: Джеймса Конрада, Джонатана Пайна. И Локи, конечно. Все они, танцуя по мановению руки режиссёра, бежали очертя голову в самое адово пекло, спотыкались, падали, но неизменно выскакивали живыми и закалёнными как сталь. Никто из них не склонил бы покорно голову под град ударов, никто из них не лежал бы в подворотне, прижимая колени к груди, ожидая, пока очередным уродам не надоест избивать бродягу. Каждый из них нашёл бы выход до того, как успел сломаться морально. Но Том не был героем. Он преодолевал обстоятельства, пока обстоятельства не преодолели его. Слабый человек, комнатное растение, цветущее под светом софитов на театральных подмостках. Крышка заварочного чайника звякнула от его неосторожного движения, и девушка за столом вздрогнула. Какой драматизм. — Очень знакомая мелодия, — Томас тряхнул гривой, отгоняя призраки. — Это кавер на Perfect Эда Ширана, — девушка улыбнулась, косясь на мужчину украдкой. — Он сейчас так популярен… Где ты был последний год? — Был слишком занят, чтобы следить за музыкальными тенденциями, — усмехнулся в ответ Томас. Легко и практически без усилий. Так непривычно, что почувствовал вновь все мышцы, оформившие широкую улыбку. — Это пианино? — Фортепиано, — с умным видом поправила его девушка. Она покачивала головой в такт невесомой мелодии, кружащей в воздухе в танце с приглушённым светом ночника и почти выветрившимся запахом ванили от злополучных кексов, подобрав под себя ноги, запечатанные в такие же разномастные носки, что и у него самого на ногах. Таких же в буквальном смысле — они делили две пары на двоих. — Фортепиано называют все виды клавишно-струнных инструментов, — Том развернулся и облокотился на столешницу, удивительным образом даже не задев пышущий жаром чайник. — Это и пианино, и рояль — собирательное название. У фортепиано клавиши соединены с крошечными молоточками внутри корпуса, которые бьют по струнам при нажатии. Так и рождается музыка. Сквозь полумрак он вдруг разглядел пышущие алым щёки девушки, прячущей взгляд куда-то под тумбочку у окна. Она была готова провалиться вниз, на второй этаж, к соседям, держащим пять кошек и пару вечно плачущих детей, лишь бы не встретиться больше взглядом с Томом. Как можно было не знать таких элементарных вещей! — Эй, я… — Том сглотнул; где-то под отбитыми рёбрами стремительно разбухала опухоль стыда. — Я просто… — Просто сумничал, — девушка легко тряхнула головой и вдруг показала ему кончик языка — розовый и острый. — Но ты не зазнавайся, а то начну декламировать таблицу умножения. Том хмыкнул и, прихватив чайник, сел напротив. Она устроилась на стуле, спрятав под собой от гулявшего по полу сквозняка ноги, уперев подбородок в ладонь, и украдкой наблюдала, как он помешивал заварку. Она была уверена, что Томас не замечал этого; она была практически права, он бы и не заметил раньше. Теперь же он подмечал любой взгляд, любое движение — жить же хотелось. Или нет? — Ты допил бульон? — она вдруг нахмурилась, смешно наморщив лоб. Ей не шло казаться суровой — не получалось, большие глаза ребёнка всё равно светились наивностью и слепой лаской. — Никакого тебе чая, пока не выпьешь бульон! — Я допил, честное слово! — мужчина улыбнулся и снова удивился, насколько естественно и легко у него получается выдавать почти забытую эмоцию. — Клянёшься Асгардом? — она прищурилась, чуть подаваясь вперёд. Томас инстинктивно отпрянул и поморщился — в ушах зашумело, глаза поволокла чёрная дымка. — Прости, — пробормотала Кэт, тут же откидываясь на спинку стула, так резко, что старый бедолага заскрипел от отчаяния. — Я не… — Всё в порядке, — Томас прервал её движением руки — чуть властным, твёрдым, как в былые времена, что сам удивился. — Я… Мне нездоровится. Голова просто чугунная. — Тебе нужно лежать! — девушка тут же взвилась, и растрёпанные кудри рассыпались по плечам водопадом растопленного шоколада. — Ты же болеешь, ослаб, и у тебя наверняка температура… Томас не успел отшатнуться — её запястье коснулось его лба спустя мгновение. Он опомнился, когда уже сжимал её руку своей, порываясь оттолкнуть. На мгновение он поймал её взгляд — в широко распахнутых глазах пульсировал страх. Вдруг его осенило. Она боялась не его; она боялась за него. — Прости, я… — Прости, я… Они выпалили одновременно, оба заливаясь пунцом. Томас наконец разжал пальцы, и Кэт отшатнулась к плите, потирая запястье. Она чуть задыхалась, сердце билось в груди сошедшей с ума канарейкой. Ей было очень страшно. Она вдруг подумала, что Саманта могла быть права. Не стоило так рисковать — притаскивать в дом того самого Томаса Уильяма Хиддлстона, хладнокровно вспарывавшего горло девушкам в благодарность за хорошо проведённую ночь. Улик было недостаточно, чтобы запереть его в клетку, — но разве это сложно устроить, имея на счету сумму с многими нулями? Она не могла поверить в слухи. И сейчас не хотела в них верить, по правде говоря, но усохшая, ссутуленная фигура на её собственной кухне вдруг показалась ей чем-то лишним, инородным, осколком в ступне, которая скоро начнёт пульсировать болью и сочиться гноем. Это был не тот солнечный зайчик, который улыбался с видео-интервью и смущённо морщился от вспышек на ковровых дорожках. Он казался новым человеком, выточенным грубыми и неловкими руками грязных подворотен Лондона, смятым, как кусок мягкой глины, и слепленным заново. Но был ли? Он защищался; как раненый зверь, кусался при любом приближении. Как в музее — смотреть, руками не трогать. Кэт сглотнула комок. — Давай пить чай. Потом ляжешь, без разговоров! — она попыталась казаться строгой, но ресницы предательски дрожали. — Нужно отдыхать. Том коротко кивнул и взял чайник. Скрипнул стул — девушка снова села напротив. — Это… снова Perfect? — мужчина удивлённо прислушался. Рука чуть дрогнула, и чай пролился на стол. — Да, только теперь на виолончели, — Кэт, наклонив голову, наблюдала, как Том поспешно вытирал лужицу. Он видел внутреннюю борьбу, танцующую тенями под её глазами, и молчал. — Я люблю инструментальные каверы. — Никогда не слушал, — пробормотал мужчина. Снег за окном прекратил свой танец, и мгла билась в стёкла порывами ветра. Её не отпугивали ни маслянистый свет ночной лампы, ни тепло раскалённого радиатора, ни густые звуки виолончели. На улице сейчас было холодно и опасно. Где-то под мостом сейчас забивали насмерть очередного слабака, имевшего неосторожность попасть в тёмный провал с чем-то ценным. Где-то на скамейке замерзал насмерть бродяга, не нашедший тёплого угла, чтобы прибиться на ночь. Лондон на нижних этажах щерился беззубо и зло. — Мистер Хиддлстон… Он вздрогнул, как от пощёчины. — Том. Меня зовут Том. — Мистер Хиддлстон, — упрямо повторила она. — Том, прошу, я Том, — он умоляюще посмотрел на неё и поймал наконец взгляд. Она приняла решение. — Мистер Хиддлстон, Вам не холодно в майке? Может быть, я всё-таки передам Вам плед? — она вдруг улыбнулась так тепло, что могла бы согреть лучше трудившегося из последних сил радиатора. — Нет, спасибо. Мне хорошо. И он не про майку. — The Cure, — она качнула головой, блаженно улыбаясь. — Дальше будет Фрэнк Синатра, вот увидишь. Он усмехнулся. Чай был обжигающим. Девушка с сомнением предложила ему один-единственный кубик сахара, всё ещё вспоминая наказ Саманты, но Том отказался и от него. Заварка была самая дешёвая и безвкусная, но сейчас ему казалось, что он пил лучший чай в своей жизни. С запахом ванили и корицы. — Том. — Он вздрогнул. — Том… Расскажи мне, что случилось. Она смотрела на него прямо. Уверенно и чуть-чуть испуганно, но выжидательно. Он покачал головой. — Наверное, у журналистов получилось лучше. Красивее. Я видел пару статей, — он задумчиво помешивал чай, гоняя по дну чаинки. — Они… они же неправда? — Нет. Но кому это интересно? — Мне. Томас не ответил. Кэт смотрела за окно, покачивая ногой в такт музыке, и снова накручивала прядь на палец. Я старался смеяться над этим, пряча слёзы в глазах, потому что мальчики не плачут. Мужчина, сидевший за расшатанным столом, плакал, опустив голову на руки и запустив узловатые пальцы в львиную шевелюру. Плед мягко коснулся его плеч. — Ты что? Рождество ведь! — она растерянно улыбнулась. — Я так не хотела, чтобы ты… чтобы… Просто знай — я тебя не выгоню! Не надо только… вот так… Том смутился. Он не мог больше оторвать лица от рук, не мог справиться со слезами, которые бежали по линии носа и капали с кончика прямо в чашку. Бессилие выливалось из него солёной водой, и он ничего не мог с этим поделать. — Я думаю, тебе лучше лечь спать, — она мягко улыбнулась. — Ты сегодня и так много начудил. Она вдруг осторожно коснулась волос на его макушке, несмело, боязливо. Чуть-чуть взъерошила. — Я тоже пойду. И… Том, знаешь что? — М? — Не надо больше стирать мои вещи. Пожалуйста. Том усмехнулся, кутаясь в плед.