Как больно, милая, как странно...

Эпилог

Февраль 1997 г.

      Я и мой друг одни в комнате. Я и мой бывший друг. Мы оба молчим. Избегаем смотреть друг другу в глаза и на стоящие у его ног чемоданы.       – Я собрал всё, что попалось мне под руку, – он первым нарушает молчание, – если захочет… – сбившись, он кашляет, и я понимаю, что он вновь попытался, но так и не смог произнести имя. Ее имя. Имя женщины, что этим утром проснулась с подаренным им обручальным кольцом на пальце. – Может приехать, – отрывисто говорит он. – Она. Если захочет. И забрать то, что ей нужно. Сама. Она лучше знает, где что лежит.       – Эммм… спасибо, – сдавленным голосом благодарю я и порываюсь забрать чемоданы. Мне нечем дышать в этой маленькой, сумрачной комнатке, полной теней и печальных воспоминаний. Я мечтаю сбежать; словно сношенный пиджак, сбросить с плеч груз вины и никогда и ни под каким предлогом не смотреть в лицо стоящему передо мной человеку.       Мой друг предугадывает мое движение. Мой бывший друг. Я чувствую холод от прикосновения его пальцев к моей ладони. Прикосновение этих ледяных пальцев хуже нокаутирующего удара в лицо. Нокаутирующий удар принес бы забвение. Едва ощутимое прикосновение вынуждает меня поднять взгляд.       В карих глазах Марка нет ненависти. Я честно пытаюсь выдержать его растерянный взгляд дольше минуты, но сдаюсь и отворачиваюсь на первых секундах. Мне стыдно до тошноты – всамделишной, почти непреодолимой; я тяжело дышу и больше всего на свете хочу уйти. Мне все равно, что станет с вещами Керри. Я готов потратить все свои сбережения на восстановление ее документов и покупку новой одежды, но пальцы Марка вновь прикасаются к моей ладони, отрезая мне путь к отступлению. Я знаю, что не посмею сбежать.       – Расскажи, – говорит мне Марк. Не просит, не предлагает, не требует; он произносит всего одно слово, и его тихий, невыразительный голос звучит для меня голосом незнакомца.       Я суетливо роюсь в карманах куртки, перекладываю ключ от гостиничного номера из одного кармана в другой, достаю и пристально изучаю клочок бумажки, на котором записана сумма, что я выручил на продаже автомобиля. Я понятия не имею, чтó говорить. Каких откровений ждет от меня этот человек? По словам Керри, утром она пересказала ему всю нашу жизнь, а мне нечего добавить к ее истории.       – Марк, послушай… – начинаю я; не вижу, но чувствую движение Марка. Он подается вперед всем телом, словно незрячее чудовище, заслышавшее голос будущей жертвы. – Ты и так всё знаешь. Я не хотел, чтобы тебе было больно. Правда. Я понимаю, что виноват перед тобой. Марк... – Я замолкаю, вдруг осознав, что не в состоянии выговорить слово «прости».       Мне не стоило приходить сюда. На словах, рядом с любимой женщиной, вдалеке от полумрака этой прихожей быть смелым представлялось мне плевой задачей. Когда Керри сказала, что не вернется в их еще сегодня утром общую квартиру даже в отсутствии хозяина, я не назвал ее поведение ребячеством. Я поцеловал ее, заверил, что быстро улажу эту проблему, и даже тогда не понял, что добровольно загнал самого себя в ловушку.       Я не думал о том, что мне придется разговаривать с Марком.       Я не думал о том, что ему захочется со мной объясниться.       Я не ждал от него злости.       Я не ждал от него обвинений и слез.       Как человек и пострадавшая сторона Марк выпал из поля моего зрения. Я не думал ни о нем, ни о его возможных переживаниях. Как если бы этим утром он перестал для меня существовать.       Я просто зашел за вещами Керри в дом, где она раньше жила. Бесчувственный и тупой чурбан, ослепленный нежданным счастьем! Мразь, для которой чуждо само понятие «совесть». Недочеловек, неспособный на сострадание.       Не в силах заставить себя посмотреть на Марка я тереблю в руках бумажку со стершимися цифрами и морщусь от неприятного ощущения холодного липкого пота, стекающего по спине. Слово «прости» – недоступное и манящее видится мне спасением; я мысленно проговариваю его, представляю, как, прокричав извинения в лицо мешающему мне уйти человеку, я коршуном падаю на чемоданы и навсегда вылетаю прочь из его мрачной обители, рождающей в моей голове стойкие ассоциации со склепом или темницей. Собственное бессилие подкатывает к горлу удушливыми волнами. Тишина и сумрак обретают плотность, сворачиваются вокруг меня тесным коконом, пробираются под одежду, льнут к коже, просачиваются сквозь поры, наполняют меня собой. Тишина и сумрак становятся моим саваном; я спеленат им по рукам и ногам. Саван непроницаем. Полностью обездвиженный, лишенный слуха и зрения, я верю в настигнувшее меня возмездие. Я верю, что умер и что снова и снова вечным проклятием требовательное «Расскажи!» будет прорываться сквозь кокон моей глухоты и запечатывать мои губы безмолвием стыда и раскаяния. Мой ад – внутри и снаружи – тишина, сумрак и осознание парализовавшей голосовые связки вины, за которую мне не будет прощения.       – Я видел, как вчера вы прощались, – слышу я голос Марка. Этот благословенный голос взрывает окутавшую меня могильную тишину; вздрогнув, невольно я отшатываюсь назад и чудом сдерживаю готовый сорваться с губ возглас ликования. Я слышу, я двигаюсь, я свободен! «Я жив», – думаю я, усилием воли заставляю себя прочувствовать откровенную нелепость этой мысли, но ощущение только что пережитого кошмара слишком свежо, чтобы я смог посмеяться над собственной впечатлительностью.       – На стоянке? – уточняю я, но для того лишь чтобы опробовать возможности вновь обретенного дара речи.       – Да, – коротко отвечает Марк. Я знаю, что он не сводит с меня глаз, и на этот раз я твердо уверен, что сумею выдержать его взгляд много дольше одной минуты.       – Что именно ты видел? – сам не зная зачем, спрашиваю я. В сгущающихся сумерках лицо стоящего передо мной человека кажется мне вылепленным из воска. Мои брови приподнимаются от удивления, когда слепленные губы воскового человека размыкаются, чтобы ответить на мой вопрос.       Я часто-часто моргаю, и наваждение спадает. Передо мною мой бывший друг. Человек из плоти и крови. Тот, кто еще вчера устраивал для меня прощальную вечеринку, а сегодня согласился передать мне вещи бросившей его женщины. Тот, кто невыразительным голосом рассказывает мне об увиденной им на стоянке сцене прощания. Вчерашнего моего прощания с его невестой.       – Я не придал значения тому, что увидел. Я решил, что… – говорит Марк, умолкает, мгновение беззвучно шевелит губами, но имя соучастницы моего преступления он сможет произнести этим вечером лишь однажды и не в эту попытку. – Решил… что она ждала меня, и подошел, когда твоя машина отъехала. Да я ничего и не видел. Ты поцеловал ее в щеку, попрощался и сел в машину. Но меня что-то кольнуло, когда я увидел вас вместе. Кольнуло вот сюда, – Марк дотрагивается до своей груди и тут же безвольной плетью роняет руку вдоль туловища. – Я увидел, что она замерзла, и приобнял, чтобы согреть. Но она посмотрела на меня так, словно ее оскорбило мое прикосновение. Наверное, мне стоило спросить у нее, в чем проблема. Наверное, я должен был всё понять, потому что она давно перестала скрывать свои чувства. Но я молча отвез ее домой. Лег спать и понадеялся, что утром всё будет иначе. Нууу, – тянет он и надрывно смеется, – хотя бы в одном я не ошибался! Утром всё действительно стало иначе. Иначе просто и придумать нельзя!       Смех Марка причиняет мне физические страдания. Он будто режет меня по живому. Мне нестерпимо хочется обнять этого ссутулившегося мужчину, отыграть назад, уверить его в своей преданности, солгать, что непоправимого не случилось. Мне жаль его, жаль себя, жаль нашей дружбы и тех лет, что уже не вернуть. Я смотрю на человека, которого по-прежнему люблю, и борюсь с желанием излить на него свои чувства. У меня не осталось прав на эмоции. Мой выбор был сделан – и не сегодня. Я не могу просить о прощении, не могу утешить, не могу исправить свои ошибки. Я смотрю в глаза человека, которого несмотря ни на что продолжаю считать своим другом, и остро переживаю собственные слабость и трусость. Я вспоминаю сбивчивый и подробный рассказ Керри об их объяснении с Марком и отказываюсь думать о том, почему меня не удивляет, что в отличие от меня ей удалось отринуть страхи и малодушие и за нас двоих честно признаться ему в измене.       – Скажу больше, – не дождавшись или не дожидаясь моей реакции, горячо продолжает Марк. Я опускаю взгляд на собранные чемоданы и набираюсь терпения. Марку необходимо выговориться, мне же по-прежнему нечего ему сказать. – Я ни о чем не догадывался. Не было ревности. Не было подозрений. Но я соврал бы сейчас, если бы сказал, что я ничего не чувствовал, глядя на вас двоих. Видя вас вместе!       Голос Марка набирает силу, даже в тусклом освещении я вижу, как на его восково-белое лицо возвращаются краски. Я радуюсь его гневу, встречаю его как старого друга. Я знаю, что ни словам, ни эмоциям неподвластно возвратить невозвратимое, но, злясь на меня, Марк не просто выглядит живым, он живет; я был бы счастлив, если бы он ударил меня, и я с благодарностью принимаю каждое ранящее меня слово.       – С тобой рядом она становилась другой! – Марк почти кричит, прицельно выстреливая мне в голову автоматной очередью из разящих наповал слов. – Я боялся даже помыслить о том, чтó это могло означать, но, находясь с тобой рядом, она выглядела счастливой. Черт бы побрал вас обоих, с тобой рядом она расцветала! Я убеждал себя, что именно со мной она настоящая. Что она не играет, не притворяется. Но даже когда вы ссорились, и она точно не выглядела рядом с тобой счастливой, она казалась такой живой! Не той женщиной, к которой я так привык. Не спокойной, рассудительной и порой даже немного отстраненной. Не мягкой и податливой. С тобой она всякий раз становилась другой! Она повышала голос. Она смеялась в полную силу. Непринужденно. Всякий раз от души. С тобой она становилась яркой, взрывной… настоящей! Я никогда не видел, чтобы ее глаза загорались так же рядом со мной. Я успокаивал себя мыслью о том, что при ссорах в кровь выбрасывается мощные дозы адреналина. Я успокаивал себя мыслью о том, что адреналин, а не что-то иное, о чем я и подумать боялся, являлся причиной румянца на ее щеках и блеска в глазах. Я успокаивал себя мыслью о том, что неправильно читаю ее эмоции. Но вольно или невольно всякий раз, как вы заговаривали друг с другом, внутренне я напрягался и не сводил взгляда с ее лица. А она не сводила взгляда с твоего лица. И эти ее, по-кошачьи зеленые глаза становились огромными, как два блюдца. Огромными и сияющими. Да и ты, заговаривая с ней, выглядел более чем довольным. За всё это не ненавидеть вас было поистине трудной задачей. Но я честно играл роль хорошего парня. В этой истории я честно старался отыграть ее до конца. Но вместо аплодисментов под занавес я получил мордой об стол. Когда увидел ваши университетские фотографии. Вас обоих было легко узнать. А я хотел бы удивиться сильнее, вот только не получилось! На фото у нее были такие же сияющие, круглые, как два блюдца, глаза. Наверное, за это я ее и ударил. Не за измену. И не за то, что она меня бросила.       – Она сказала, что это была случайность, – осторожно вклиниваюсь я в кажущийся нескончаемым монолог Марка, бессознательно отмечая легкость, с которой в стенах этого дома местоимение третьего лица подменяет собой запретное имя – вне зависимости от моих намерений и желаний.       – Так и было, – тут же кивает Марк и смеется глухим, как будто доносящимся из-под земли смехом, – вот только ты представить себе не можешь, какое удовлетворение принесла мне эта случайность.       Я перевожу взгляд с его застывшего в напряженной, неприятной гримасе лица на чемоданы с вещами Керри и пытаюсь изгнать из головы образ преданного невестой и другом мужчины, который аккуратно, предмет за предметом вынимает из шкафа одежду бросившей его женщины и методично раскладывает ее по чемоданам. Наконец-то до меня в полной мере доходит низость моего поступка и еще час назад выглядевшей в моих глазах абсолютно невинной просьбы – уложить вещи Керри в сумки, чтобы я мог заехать и забрать их. Я вспоминаю, как чуть больше месяца назад, после своего расставания с Керри, в мешках для мусора я отволок на помойку едва ли не все свои вещи, тем или иным образом связанные с женщиной, на которую я был зол и воспоминания о которой старался вытравить из своей памяти. Я избавился от вещей, которые покупала она; от вещей, которыми она пользовалась; от вещей, к которым она притрагивалась. Я избавился даже от тех вещей, на которые она просто смотрела. Я вспоминаю внутреннее опустошение, которое испытал, придя в себя и трезвым взглядом взглянув на результаты содеянного; я вспоминаю свои тоску и метания; с мазохистским усердием перебираю болезненные воспоминания, а моя жалость к Марку становится почти осязаемой. Мне кажется, стóит лишь протянуть руку, и я смогу до нее дотронуться. Жалость и чувство вины бурлят во мне, пенятся на губах, доходят до точки кипения и выплескиваются во вне вопросом, за который мне немедленно хочется попросить прощения.       – Ты любил ее? – спрашиваю я, а мои губы надежно запечатывает все то же осознание невозможности произнесения слова «прости».       Марк смотрит на меня – глаза в глаза, прямо и безыскусно. Марк смотрит на меня взглядом, который может позволить себе человек, не замаравший свою совесть дурными поступками.       – Тебе удобно в прошедшем времени? – спрашивает меня он. Я первым опускаю глаза, моя совесть не позволяет мне выдержать его взгляд. Вина горячей волной разливается во мне, наполняет органы чугунной тяжестью. Вина притягивает мое тело к полу, норовит размазать его по выцветшему паркету. Совесть требует жертвы – немедленной, равноценной содеянному, но всё, что я могу швырнуть в ее раззявленную голодную пасть, – два слова.       – Мне жаль, – говорю я и наклоняюсь за чемоданами.       Марк молча делает шаг назад и, пропустив меня вперед, отпирает передо мной дверь.       – Проблема не в расставании, – говорит он мне на прощание, как если бы отвечая на непрозвучавший вопрос. – И даже не в измене как таковой. Нам под сорок, и это не первое разочарование в моей жизни. Страшно то, что у меня не осталось воспоминаний. Их больше нет, потому что я не знаю, как оно было на самом деле. Согласись, было бы странно помнить то, чего не было? А у меня нет и вряд ли появятся силы, чтобы разбираться, в чем и когда вы мне не солгали. Сейчас, во всяком случае, у меня ощущение, что вся моя жизнь состояла из лжи и моих заблуждений. Так что ты забираешь с собой мою память. – Он кивает на чемоданы в моих руках и смеется своим обычным, так хорошо знакомым мне смехом. – Я сказал бы, что вы забрали у меня веру в людей, и, наверное, не солгал бы, но мне кажется, что драм на сегодня вполне достаточно. Передавай привет… – начинает он, делает двухсекундную паузу и в последний раз – последний, быть может, во всей своей жизни! – произносит имя. Ее имя.       – Передавай привет Керри, – говорит Марк и бесшумно закрывает за мной дверь.       Я не оглядываюсь и ускоряю шаг. Я сбегаю и, даже захлопнув за собой дверцу такси, мысленно я продолжаю бежать – прочь, без оглядки, со всех ног! Я прикрываю глаза, откидываюсь на сиденье, но не прекращаю бег. Интуитивно я чувствую, что нельзя останавливаться. Тишина и сумрак уже рядом, дышат мне в спину; я бегу от них – воплощенных в кошмарные образы воспоминаний. Я убегаю от самого себя. Прочь от импульсивных поступков! Прочь от недоговоренностей! Прочь от лжи! Прочь от несостоявшихся объяснений! Прочь от угрызений совести! Прочь! Прочь! Прочь! Быстрее! Только вперед! Не оглядываясь…       Я кажусь себе презренным и мелким. Сломленным трусом, которому никогда уже не распрямиться в полный рост под чугунной тяжестью вины. Я противен себе и мне некуда убежать от этого чувства. Я несу его в себе. Вместе с вещами везу в гостиницу. Марк ошибся или соврал – в чемоданах я уносил не его память и не его веру. Внутри, на аккуратно сложенных кофточках, свернувшись в колючий клубочек, затаилось презрение. Самопрезрение, чьи иголки все глубже впиваются мне под кожу.       Я захожу в номер, и Керри поднимается мне навстречу.       Она смотрит на чемоданы и сумки с моими вещами – те, что перед поездкой к Марку я успел забрать из багажника своей бывшей машины, и я опускаю добытые трофеи к ее ногам. На мгновение я ощущаю себя героем, одолевшим в неравной схватке страшного дракона, но тут же стыдливо опускаю глаза. Мне тошно от себя и от собственных мыслей. Вездесущие иглы самопрезрения пронзают меня насквозь, снова и снова дырявят тело, превращая его в решето. Керри обнимает меня, а я не чувствую в себе сил, чтобы поднять руки для ответного объятия. Я пустой внутри – настолько, что из проделанных дырочек на моем теле не выступает ни капельки крови.       – Совсем мерзко? – спрашивает меня Керри, приподнимает мое лицо за подбородок, и по выражению ее глаз я понимаю, что прозвучавшие слова являлись не вопросом, а утверждением.       Я благодарен за то, что она не ждет от меня ответа. Благодарен за понимание и сочувствие, которые вижу в ее глазах.       – Пойдем, – говорит она и увлекает меня вглубь комнаты. Я подчиняюсь, через силу переставляя ноги; за спиной остаются диван и кресла, но Керри не останавливается, пока мы буквально не упираемся носами в оконные стекла.       От окна веет холодом. Я поворачиваюсь к Керри, одетой лишь в белый гостиничный халат, но она зачарованно смотрит на что-то за подернутыми морозными узорами стеклами и, кажется, вовсе не чувствует ледяного дыхания зимы.       – Смотри! – не оборачиваясь, выдыхает она и свободной ладошкой касается промерзшей створки.       Я смотрю вниз, на безлюдную автомобильную стоянку, освещенную двумя фонарями. Вглядываюсь в силуэт каждой машины. Обвожу стоянку взглядом. Кручу головой вправо и влево. Я не понимаю, чтó привлекло внимание Керри и чтó она пытается мне показать.       – Смотри, – повторяет она. – Смотри.       Я смотрю. Смотрю и наконец вижу.       Они танцуют в свете фонарей. Кружатся, парят, планируют – сотни и тысячи трудноразличимых глазом белоснежных танцовщиц. Снежинки, каждая из которых уникальна в своем собственном искрящемся совершенстве. Ледяные кристаллики, спустившиеся с небес, точно маленькие белые ангелы.       Я смотрю и вижу, как они пролетают за нашими окнами.       Я смотрю и вижу беспорядочный, но удивительно гармоничный танец.       Снежинки. Бессчетное множество снежинок. Куда ни кинь взгляд, везде они. Танцуют. Кружатся. Планируют. Крохотные очаги безупречности и гармонии посреди хаоса далекого от совершенства мира.       Я переплетаю пальцы с пальцами Керри.       – Красиво, – говорю я, а она молча пожимает мою ладонь в знак того, что рада разделить со мной свой восторг.       Я держу Керри за руку, любуюсь танцующими за оконными стеклами снежинками и вдруг понимаю, что больше никуда не бегу. Я сам не заметил, когда закончилась моя гонка. Куда и отчего бы я ни бежал, теперь в этом не осталось потребности. Я ощущаю себя наполненным и целым. Я ощущаю себя излечившимся. Я выпрямляюсь во весь рост. Я расправляю плечи. Я любуюсь танцующими за оконными стеклами снежинками и радуюсь снизошедшему на мою душу умиротворению.       Рука в руке мы стоим перед окном в гостиничном номере. Двое бездомных людей, счастливо сознающих, что отныне и, если им повезет – навсегда, всё, что им потребуется для того, чтобы почувствовать себя дома, – протянуть руку и ответить на рукопожатие.       «Мой дом там, где ты», – думаю я, улыбаюсь этой успокаивающей, согревающей мысли, но не произношу ее вслух. Нет смысла озвучивать очевидное. Иногда для взаимопонимания не нужны слова или обмен взглядами. Иногда, чтобы разделить друг с другом сокровенные чувства, бывает достаточно прикосновения.       Я держу за руку любимую женщину.       Я смотрю на падающий снег.       У меня на душе светло и покойно.       Я радуюсь тому, что вернулся домой.       Кажущееся вечным движение за окном завораживает, и, когда Керри окликает меня по имени, мне приходится совершить над собой усилие, чтобы оторвать взгляд от кружащихся на ветру снежинок. Зеленые глаза излучают спокойствие и уверенность; не сразу, но мне удается разглядеть притаившийся за ними восторг – по-детски искренний и безудержный. Склонив голову набок, Керри улыбается мне и неожиданно заговорщицки подмигивает.       – Помнишь, месяцев семь-восемь назад ты обещал научить меня вновь полюбить снег? – спрашивает она. С все той же загадочной улыбкой Керри долго и пристально смотрит в мои глаза, а затем подается вперед, приподнимается на цыпочках и целует меня. – Спасибо, – губы в губы, шепотом продолжает она, – снег прекрасен! У тебя получилось!       На мгновение – чудесное и пугающее – близость и единение переживаются мною столь остро, что ее ладонь в моей руке видится мне продолжением моего естества; губы – продолжением моих губ; сердцебиение, кровообращение, дыхание становятся общими; нет больше ее или моего, остается лишь наше. Ценой нечеловеческого усилия я разделяю единое надвое. Восторг в глазах Керри ослепляет меня изумрудными вспышками. Я наклоняюсь к ее лицу и целую ее в ответ.       – Не за что, – говорю я, шепотом, губы в губы; улыбаюсь ей и подмигиваю.       Одновременно мы поворачиваемся к окну. Так же синхронно мы выдыхаем, очарованные и вдохновленные разворачивающимся перед нами захватывающим действием. Волшебный спектакль, поставленный, кажется, только для нас двоих, продолжается. Изящные белоснежные танцовщицы проносятся перед окнами в немыслимых па. Несомые ветром крошечные балерины на короткий триумфальный момент вспархивают в как будто устремленные только на них лучи прожектора, самозабвенно кружатся в стремительном хороводе и, исполнив свое предназначение, исчезают во тьме. В тот же миг стайка дождавшихся звездного часа снежинок врываются на освободившуюся, «еще не остывшую» сцену, чтобы в свете рампы станцевать свою партию так, словно прежде февральский ветер не кружил в том же танце великое множество так похожих на них предшественниц. В круге света выхваченные из темноты маленькие балерины танцуют так, словно никто и никогда не придет им на смену.       Они танцуют в свете фонарей, кружатся, парят, планируют – сотни и тысячи крошечных, белоснежных танцовщиц; этим вечером танцуют только для нас двоих.       Я обнимаю Керри за плечи, и на моих глазах две призрачные тени становятся одной. Слившиеся воедино наши отражения в оконном стекле выглядят по-домашнему уютными и счастливыми. Наши отражения отвечают улыбками на наши улыбки.       Снег продолжает падать.

… с любимыми не расставайтесь! С любимыми не расставайтесь! С любимыми не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них,- И каждый раз навек прощайтесь! И каждый раз навек прощайтесь! И каждый раз навек прощайтесь! Когда уходите на миг! Александр Кочетков «Баллада о прокуренном вагоне», 1932

К О Н Е Ц

2008-2015 гг.