Оторвавшись от радиоприёмника, Фред откинулся на спинку стула, довольно потирая руки.
— Отличный выдался эфир, ребята, — заметил он, в то время как сидевший по соседству Ли рассмеялся.
— Сказал тот, кто ещё несколько минут назад возмущался позывным «Грызун», — ввернул Джордж, занимавшийся аппаратурой и следивший за безопасностью вокруг.
Новое убежище «Поттеровского дозора» было брошенным маггловским домиком, обитатели которого в спешке бежали, заранее предупреждённые об атаке. Пожиратели сюда вряд ли сунутся, думая, что, раз дом находится в полуразрушенном состоянии, здесь никто не станет жить, и это было на руку смутьянам. Впрочем, долго задерживаться они тут не собирались — максимум ночь, а потом — снова бежать в поисках нового относительно безопасного местечка.
Идея создать «Поттеровский дозор» принадлежала Ли Джордану — уж кто бы в том сомневался, зная его ораторские способности, кои он блестяще демонстрировал на посту комментатора квиддичных матчей в школе. Фред и Джордж, само собой, в стороне не остались. Хотели даже Анджелину позвать, но в последний момент Фред отказался — сказал, что Джонсон будет в большей безопасности дома: её семья всё-таки относилась к чистокровным, а значит, без веской причины Пожиратели их не тронут. Джордж тогда едва удержался от ехидной шуточки насчёт симпатий брата-близнеца, но вовремя сдержался.
Анджелина в трио Уизли, Уизли и Джордан была время от времени четвёртым элементом и считалась «своим парнем», несмотря на то, что Фред пригласил её на Святочный бал
(«Исключительно как друга и товарища по команде!») В тот вечер между ними явно что-то произошло, но Фред, сколько бы Джордж ни выпытывал у него, так ничего и не рассказал. С виду всё оставалось как прежде, а всё-таки чувствовалось некоторое напряжение. Впрочем, Фред в те времена был озабочен разработкой новых товаров для магазинчика, идея которого уже становилась всё более и более реальной, и ему было вовсе не до девушек, как и Джорджу.
Глядя на Фреда, Джордж неожиданно задумался о том, что его брат, возможно, относился куда более серьёзно к Анджелине, просто сам себе боялся в том признаться. А может, просто это домыслы? И почему это мысли о ней так внезапно влезли в его голову? Джордж нахмурился, представив себе, как бы всё было, согласись Джонсон ввязаться с ними в эту авантюрную и опасную затею. Сидела бы тут, смеялась, встряхивая заплетёнными в косички волосами, перешучивалась бы со всеми и сверкала широкой улыбкой, заряжавшей силами и желанием активных действий…
И смотрела бы наверняка только на Фреда.
— Кто вообще придумал мне такое прозвище?
Голос брата-близнеца вывел Джорджа из размышлений, в которых высветился образ бывшей охотницы, а позже — капитана факультетской сборной, и он пару раз моргнул, состроив заинтересованное лицо.
— Угадай.
— Так и знал, — ухмыльнулся Фред. — Похоже, заклятие, отнявшее у тебя ухо, захватило с собой и ту часть мозга, что отвечает за фантазию.
— Один — один, — хмыкнул Джордж в ответ. Остро́ты по поводу его травмы нисколько не задевали — в конце концов, боевые шрамы всегда украшают мужчин, если верить шутливым сентенциям Анджелины. Бывало, в раздевалке она то и дело подшучивала над синяками близнецов, со смехом выбегая прежде, чем раздетые по пояс парни успевали хоть что-нибудь предпринять.
— Так, Джордж, на тебе аппаратура, как всегда, — произнёс Кингсли. — Я осмотрю территорию на всякий случай, и завтра с самого утра выдвигайтесь в сторону Кента. Чем запутаннее будет маршрут, тем меньше у них вероятность вас выследить.
— Ке-е-ент, — протянул Фред, потягиваясь и наблюдая за братом, уже принявшимся сворачивать провода. — А вы, Римус, как? С нами рванёте?
— Куда там, — устало махнул рукой бывший преподаватель Защиты от Тёмных искусств. — Мне сейчас нельзя отходить от Тонкс, в её-то положении…
— Да ты и сам бы не отошёл, — добродушно заметил Кингсли, прежде чем выйти наружу. Люпин кивнул, улыбаясь, но вид у него был какой-то виноватый — в точности как у побитой собаки.
— К тому же известие о смерти Теда… — Римус прочистил горло. — Андромеда решила пока ничего ей не говорить об этом, чтобы не было риска. Так что простите, ребята, но мне с вами нельзя задерживаться.
— Передавай Тонкс приветы от нас, — отозвался Фред, и хотя голос у него был жизнерадостный, весь его вид говорил о том, что смерть Теда Тонкса и Дирка Крессвелла, как и гибель многих других, потрясла его.
— Всенепременно, — кивнул Римус.
Пожав руки всем присутствующим, он, как и Кингсли, вышел наружу, оставив троицу друзей в одиночестве. Пока что Джордж возился с радиоприёмником — такая хитрая конструкция, хотя, казалось бы, должна работать не сложнее маггловской плитки. Для полноценной работы в магических целях потребовалось множество дополнительных операций, которые Ли и Джордж взяли на себя: Ли был знаком с нужными заклинаниями, а Джордж — с принципом устройства. Раньше они с Фредом часто бывали в отцовском гараже, даже помогали отцу в его сумасбродных проектах, но у Фреда тяги к этому всегда было меньше. Его больше интересовало общее состояние, в то время как Джорджу были любопытны детали.
Ли в их команде отвечал за новости. Благодаря семейным контактам ему удавалось всегда быть в курсе событий, даже находясь на значительном расстоянии от родного дома. Его родители явно были против такой деятельности, но ничего не могли поделать с природным упрямством одного из сыновей. Вот и сейчас Ли с самым загадочным видом ушёл на второй этаж домика — точнее, на его остатки, оставив разбор аппаратуры на Фреда и Джорджа. Фред участия в этом процессе не принимал, разглядывая собственные руки, а потом перевёл взгляд на макушку возившегося рядом брата.
— Как думаешь, у Анджелины всё сейчас в порядке? — неожиданно спросил он, и Джордж, вздрогнув, слишком резко рванул проводок.
— У чистокровных в это время нет особых проблем, — отозвался молодой человек, покачав головой.
Джонсон рассказывала, что её родители не особенно лояльны к политике Альбуса Дамблдора и хотя и не поддерживают в открытую Пожирателей смерти, вряд ли станут помогать тем, кто против нынешнего Министерства. Это были люди старых устоев, но в данный момент их убеждения служили гарантом безопасности. Джордж такого поведения не одобрял, Фред вроде бы тоже, но чаще говорил о том, что «Это всё для виду, а на самом деле это вовсе не так…», но особой уверенности в его словах не было.
— Она нам друг, в конце концов, — резко возразил Фред, выпрямившись. — Раньше ты не был так категоричен в её отношении. Что-то случилось? — проницательно заметил он и прищурился, разглядывая брата.
— Что-то должно было случиться? — ответил Джордж в недоумении, отчасти наигранном, отчасти подлинном. Запутанные провода в этот момент занимали его куда больше, чем разговор об Анджелине Джонсон. Он и сам не знал, откуда взялся у него негатив по отношению к ней. Ведь Анджелина им друг! И он как никто другой знает о непростой ситуации в её семье, и должен всё понимать…
«В отношении Джонсон у нас за понимание отвечает Фред», — ядовито подумал Джордж, усилием воли заставляя себя дышать ровно и прогнать из головы образ Анджелины — смеющейся, сердитой, обеспокоенной, танцующей с Фредом на Святочном балу…
— Джордж, — позвал его Фред как-то нерешительно. Подняв голову, Джордж заметил тревожный взгляд, вовсе не присущий Фреду и проявлявшийся лишь в редкие моменты.
— Ну, чего тебе? — раздражённо буркнул юноша, сам не зная, откуда что взялось. С Фредом у них всегда было понимание на зависть многим, но стоило ему только подумать о том, что могло бы связывать брата и Анджелину Джонсон, и в крови начинал бушевать настоящий пожар. Неужели ревность? Ревность к собственному брату и подруге? Совсем крыша поехала!
Словно стараясь передать важность момента, Фред наклонился ближе и пробормотал:
— Ты же не будешь против, если я скажу, что хочу предложить Анджелине встречаться?
В этот самый момент за окном мелькнул яркий отблеск молнии.
«Видимо, будет буря», — отстранённо подумал Джордж. На брата он не смел поднять взгляда, не понимая тому причину.
— С чего бы мне быть против? — наконец, спросил он, найдя силы на беззаботный тон.
— Ну… — Вид у Фреда, ерошившего волосы, был виноватый — почти как у Римуса немногим раньше. — Я только недавно сообразил, что тебе она, возможно, нравится. Ты же у нас парень застенчивый, — прибавил он полушутливо, хотя взгляд его, сосредоточенный на брате-близнеце, оставался настороженным, — будешь молчать до скончания века. Помнишь, как мялся, не мог Алисию пригласить на бал? Это ещё повезло, что я рассказал Анджелине, она и уговорила Алисию подождать и не соглашаться на приглашение одного из учеников Дурмстранга…
— К твоему сведению, ты только что нанёс непоправимый удар моему самолюбию и мужской гордости, — заметил Джордж вполголоса с мрачным видом, намекавшим, впрочем, на шутливость его заявления.
— Ой, не строй из себя трепетную фиалку, Фордж, — хохотнул Фред, толкая брата кулаком в плечо.
Джордж не говорил ему об этом, но прозвище
«Фордж» его раздражало. Использовалось оно крайне редко, и Фред думал, что тем самым подчёркивает особую степень доверия, существующую между ними, подбадривает тем самым своего брата-близнеца. Но на самом деле тем самым он лишь напоминал ему о том, что, как бы там ни было, сам он, Фред, занимает ведущую роль в их паре, везде он на первых ролях. Протестовать против этого Джордж никогда не хотел, — ему и в голову такое не приходило! Просто иногда становилось отчаянно паршиво на душе при осознании того, что в нём зачастую видят отражение его старшего брата — более яркого, более открытого, более независимого и самоуверенного…
— Ну, так что? — нетерпеливо спросил Фред, нахальным образом выдёргивая Джорджа из его мыслей.
— Совет вам да любовь, — ухмыльнулся Джордж. Усмешка вышла натянутой, кривой, но Фред уже не видел этого. Снова откинувшись на спинку стула, он запрокинул голову и мечтательно заговорил:
— Вот приду я к ней утром — нет, вечером, в сумерки, так романтичнее звучит…
— Ну-ну, и?..
— И приглашу её пройтись по Косому переулку…
— Ты хотел сказать, по
разрушенному Косому переулку?
— Ну ладно, ладно, по парку. По маггловскому парку. Или вообще прямо с порога грохнусь на колени и объясню всё как есть.
— Оригинально, ничего не скажешь, — продолжал комментировать Джордж, немного развеселившись.
— Ну, с фантазией-то у меня порядок, не забывай.
— Вот уж ни в жизни не забуду! Давай, напрягай её дальше, так хоть сидеть не скучно.
— Я тут с тобой планами делюсь, а ты!..
— Пф-ф!
Братья рассмеялись, и Фред продолжил:
— И вот я… на чём я остановился, кстати?
— На том, что ты отобьёшь все колени на пороге её дома, пытаясь завлечь к себе в девушки нестандартным подходом, — услужливо подсказал Джордж и увернулся от брошенного в него комка смятого тетрадного листа.
— Она, конечно же, согласится…
— Предварительно назвав тебя «самоуверенным засранцем»…
— Ну да, её любимое высказывание, как я мог забыть…
— Рома-а-а-антика…
— Абсолютно с тобой согласен! Ну а потом всё наладится, и тогда-а-а…
— Только для начала нужно надрать задницу Сам-Знаешь-Кому, — мстительно перебил Джордж.
— И надерём, — невозмутимо ответил Фред. — У героя войны-то на порядок больше шансов завоевать женское сердце, а, Джордж?
— Само собой, — кивнул молодой человек.
«Даже при том раскладе, что мы оба станем героями войны, Анджелина всё равно предпочтёт тебя».
Вслух это не произносится, но подразумевается Джорджем, вновь уткнувшимся в радиоаппаратуру. Фред же, к счастью, ни о чём таком не догадывается, в мыслях уже планируя начало новых отношений. По оконному стеклу ударили первые капли дождя, предвещавшие начало ночной бури; в дом вернулся Кингсли, решив остаться до утра в качестве гаранта безопасности, и Ли спустился вниз с блокнотом в руках. На полу в огороженном чарами месте полыхает волшебный огонь, согревающий комнату, и при большом желании можно представить, будто ты на природе, сидишь у костра в палаточном лагере вместе с друзьями, и всё хорошо или, во всяком случае, не так плохо, как кажется. И Джордж, как и остальные, поддался соблазну и отодвинул все тревожащие его думы и заботы на задний план вместе с ящиком, растянулся на нагретом местечке близ огня. Фред уселся напротив и затеял какой-то разговор; уверенный голос, до боли похожий на его собственный, действовал умиротворяюще, и вскоре Джордж провалился в сон, где его уже встречала Анджелина со своей неизменной широкой улыбкой.
С тех пор, как я переехал от родителей, прошло уже почти полгода. Находиться в доме, в комнате, где всё напоминает о нашем с Фредом детстве, попросту невыносимо, и думаю, что ма и па всё правильно поняли, и дело вовсе не в том, как они постарели, как тревожатся за меня, забывая о себе, как не хотят причинить ещё больше боли, причиняя её тем самым и мне, и самим себе. Поэтому в один из дней, решившись, я скинул все свои вещи, ещё остававшиеся в комнате, в коробку и покинул «Нору», не желая ни с кем прощаться. Объяснил это необходимостью «побыть одному».
Как ни странно, меня поняли, и первые два месяца никто действительно не трогал меня. Именно столько времени заняла самая первая, самая ужасная фаза так называемого «исцеления». Целыми днями я валялся на койке, рассматривал потолок или сидел, свесив ноги, и пялился в окружающее пространство. Обложился вещами Фреда и ревел во весь голос, надрывая связки, пытаясь выреветь, в конце концов, сжирающую меня боль и отчаяние от потери самого близкого человека.
Фред знал меня лучше родной матери, он был со мной всегда, я не помню себя без него. А теперь приходится учиться жить наполовину, причём половина эта едва ли относится к лучшей. Лучшая безвозвратно утеряна, и пазл без неё никак не складывается, не хватает одной существенной детали. А Фред умел дополнить что угодно, он был незаменим.
Умел,
был — всё в прошедшем, чёрт его дери, времени!
Для Фреда всё прошло — но я-то здесь, я жив, пусть и наполовину, и я корчусь от боли, и реву на пределе сил, и измучен, и разбит, и так одинок, как не был никогда в своей недолгой жизни!..
Это был настоящий кошмар — затяжной, глухой, беспросветный, окрасившийся в цвета, с которыми ассоциировался разрушенный Хогвартс. Монотонное пространство квартиры, улица за окном — всё было выкрашено в сводящую с ума смесь голубизны, черноты и багрового марева. А среди неё чудилось лицо Фреда, белое как мел, с распахнутыми глазами и застывшей на посиневших губах усмешкой. Лицо, увиденное мной в краткий момент передышки во время битвы, когда мы с Фредом разделились. Лицо, преследовавшее меня в кошмарах.
Моё собственное лицо.
Никому, кроме меня, не дано узнать, каково это — увидеть самого себя
мёртвым. А Фред ведь был мной, а я был им, и мы были друг другом, Дред и Фордж — вечно неразлучные, вечно вместе, вечно не поймёшь, кто где, когда они притворяются, а когда говорят всерьёз, и что у них на уме — наверняка одно и то же, ведь они одинаковы…
Одинаковы. От этого слова меня тошнит ещё хуже, чем от ночных кошмаров.
Но постепенно — уж не знаю, что тому причиной — состояние своеобразного анабиоза, апатии сменяется просто равнодушием, и боль разжимает свои тиски, будто в её планах заставить тебя пожить (читай — помучиться) немного дольше, а не убить сразу же. И ты просыпаешься после долгого кошмарного сна.
Окна открываются всё чаще. Обновляется еда в холодильнике. После нескольких попыток обнаруживаю, что могу что-нибудь приготовить самостоятельно, не спалив при этом полкухни — уже успех. Вспоминаю, что ходить в одном и том же неделями —
моветон, как любила говорить Флёр прошлым летом, и не то чтобы это меня особо беспокоит, просто начинаю ощущать себя некомфортно в грязной одежде. Раньше наплевать было. Прогресс.
На самом деле дело даже не в одежде. Я ощущаю себя некомфортно в собственном теле. Только вот кожу с себя не снимешь, как надоевшую футболку, не сожжёшь и не выкинешь, как ни дери её с тела. От себя не убежишь и от боли не избавишься. Но можно притвориться, и однажды поверишь в собственное притворство.
Может быть, дело в этом, потому что прошло уже полгода, и я постепенно возвращаюсь к жизни — к её подобию. Раньше подумать даже не мог о том, что делаю сейчас, пусть и машинально, на автопилоте. Это укрепляет силы, возвращает в колею. Чтобы справиться, начинаю болтать с Фредом, веду с ним беседы, в которых не составляет труда додумывать за него ответные реплики: всё-таки я знал его едва ли не лучше всех. И в такие моменты мне кажется, что он шагает рядом со мной, сидит на столе или заглядывает через плечо — и говорит, говорит, говорит, разбавляя мёртвую тишину квартиры.
Однажды даже набираюсь сил и спускаюсь вниз, в наш магазин. Всё-таки пора приводить его в порядок. Повсюду подстерегают те острые углы, о которые ничего не стоит стесать все только-только зажившие душевные болячки, но боль научила меня быть осторожным, и потому я старательно отвлекаю себя беседами с Фредом, делая вид, что всё по-старому.
— Да уж, давно мы тут не прибирались, — замечаю вполголоса, палочкой убирая пыль со ступенек и завешенных старыми тканями полок.
Краем глаза вижу, как Фред кругом обходит выставочный зал, раньше шумный, где не было отбоя от посетителей. Уже не могу отличить фантазию от реальности, но если эта фантазия спасает в реальности — почему бы и нет?
— Работы непочатый край, — вздыхаю, ожидая ответную реакцию.
Но её не следует, как обычно. Каждый раз Фред молчит, и его голос отдаётся лишь в моём сознании.
— А ты что думал? У нас эльфов-домовиков нет, чтобы прибирались тут в наше отсутствие. Так что давай, работай ручками.
— Ну, спасибо, старина, удружил.
И на душе как-то легче становится — до первого взгляда на две старые мантии владельцев магазина, одну из которых уже никто и никогда не наденет.
В последнее время Джинни стала всё чаще навещать меня — забегает после работы, чтобы проверить наполненность холодильника и поделиться последними новостями, за что я ей благодарен: она единственная, кому я это позволяю. С ней мне комфортнее, чем с любым из
ныне живых членов моей семьи.
Именно она сообщает мне о необходимости присутствовать на одном из семейных вечеров, которые я обычно игнорировал. Но сегодня особый повод — чествуем Рона и Гарри, принятых в отделение мракоборцев. Такое событие пропустить уж никак нельзя, как бы ни был я оторван от собственной семьи.
— Джордж, всё будет хорошо, — увещевает меня Джиневра, расставляя по полочкам банки со специями. Я уж вряд ли ими воспользуюсь, а вот сестрица вполне может, если пожелает побаловать меня каким-нибудь особым блюдом. Как ни крути, а мамин талант у неё в крови. — Ма и па не в обиде на тебя за то, что ты игнорируешь все семейные ужины, но ты бы знал, до чего они волнуются за тебя!
— Неужели ты им ничего про меня не рассказываешь? Вот уж не поверю.
Джинни оборачивается ко мне с сердитым видом, и банка с фасолью у неё в руках выглядит как отличный снаряд.
— Рассказываю, конечно, но ведь это не то, что увидеть тебя собственными глазами. Мы — твоя семья, если не забыл. И мы волнуемся за тебя, как бы там ни было.
Отставив банку, она присаживается напротив меня и берёт мои руки в свои, чему я удивляюсь — обычно Джинни не любила такие проявления чувств к родственникам: мы все и так знали, кто и как к кому относится.
— Джордж, не будь букой и хотя бы разок помоги нам всем. Не нужно замыкаться в себе, пожалуйста!
Её слова производят нужный эффект. Сразу вспоминаю, какой бледной, слабой была Джинни, как мужественно пыталась поддержать меня на похоронах, с какой тревогой следила за мной, как стучала в запертую дверь квартиры, когда я никому не желал отпирать, как слала сов с Громовещателями — сначала паническими, потом — гневными, а затем — с сообщениями, иной раз ввергавшими меня в истерический хохот. Как в один из вечеров она нахально трансгрессировала в мою спальню, промокшая и дрожащая от холода — на улице был ливень, — и потом, не выдержав, разревелась у меня на плече, — да я и сам не сумел сдержаться, и мы сидели, обнявшись, до самого утра. Это всё изменило. Джинни получила право заглядывать почаще, только с одним условием: никакой трансгрессии, только звонок в дверь — и я обязательно отопру, в каком бы ни был состоянии. То был наш с ней договор, и я рад тому, что мы его заключили. Вдвоём проще, я всегда это знал.
— Ладно, — обречённо соглашаюсь, и Джинни торжествующе улыбается.
Сейчас она не такая, какой была не так давно: стала сильнее, сумела взять себя в руки и наладить собственную жизнь. Сейчас она в запасе у «Холихедских Гарпий», куда попала не так давно, и часто таскается по всяким вечеринкам, куда приглашают всю сборную. Уже неоднократно предпринимала попытки и меня с собой затащить, но пока что мне удаётся отвечать отказом на все её предложения.
— Значит, увидимся в «Норе» вечером, — заявляет Джиневра перед уходом, легко целуя меня в щёку и обдавая цветочным флёром духов. — Надеюсь, не забыл дорогу домой?
— Вот вечером и узнаешь, — парирую её выпад и прижимаюсь лбом к дверной панели, когда младшая сестрица исчезает с порога.
Мне до ужаса не хочется видеть кого бы то ни было из семьи, но я понимаю, что так больше не может продолжаться. Это неправильно, да и Фред бы осудил меня. Да что там — я так и слышу его сердитые комментарии каждый раз, когда остаюсь в квартире вместо того чтобы отправиться в «Нору».
Дорогу и вправду не забыл — навык трансгрессии не подводит, и я появляюсь в целости на пороге родительского дома. Здесь всё как прежде — те же курицы во дворе и гномы на огороде за покосившейся изгородью, тот же сарай в углу сада и скрипучие ступеньки крыльца, где в ряд выставлены высокие резиновые сапоги — там даже есть пара, принадлежавшая Фреду, и от этого в горле появляется противный горький комок.
Всё, отчего я так упорно бежал, снова окружает меня, везде подстерегают непрошенные воспоминания, и с их наплывом чертовски трудно бороться. Даже не знаю, куда и посмотреть, чтобы иметь возможность спокойно дышать. Но тут из-за входной двери слышится голос матери, и я вхожу в прихожую, мельком подмечая, что все крючки для одежды на месте, а сама мама как обычно возится на кухне.
— Джинни, помоги же мне накрыть на стол, живее! — кричит мама, не оборачиваясь.
У меня оттаивает сердце при воспоминании о том, как ма сердито отчитывала нас с Фредом, прогоняя с кухни, чтобы не мешались под ногами. Кажется, что и сейчас я — тот мальчишка, который крадётся за печеньем, проиграв в споре Фреду, смеющемуся, притаившись за порогом кухни.
— Может, я смогу помочь? — спрашиваю с нервной хрипотцой в голосе.
Мама оборачивается вместе с поварёшкой, с которой капает прозрачный золотистый бульон. Секундное замешательство, а затем она торопливо подходит ко мне и обнимает, едва не стукнув поварёшкой по макушке.
— Ох, мой мальчик! — В глазах у неё стоят слёзы. — Как хорошо, что ты вернулся к нам! Да-да, конечно, можешь помочь, это будет очень кстати, — суетливо бормочет. — Вот, возьми пирог. Мы сегодня сидим на заднем дворе, как обычно…
— Отлично, — киваю, беру блюдо с ароматным пирогом с почками и выхожу на задний двор. Там уже возится Джинни — помахивает палочкой, расправляя скатерть, расставляя тарелки и зажигая фонарики над столом.
Наконец, стол накрыт, и все в сборе, явились и сами виновники торжества, хоть и с запозданием. Гарри приветствует крепким рукопожатием, Рон тоже пожимает руку, но тем и ограничивается, хотя обычно мы друг друга хлопали по плечу. Догадываюсь, в чём причина: младший братец до сих пор дуется на меня за отказ на его предложение поработать вместе в магазине. Неужели он не понимает, что я не мог на такое согласиться? Позволить Рону занять должность Фреда значило бы позволить ему занять его место, а это попросту невозможно.
Впрочем, отец с матерью явно гордятся успехами младшего сына и его приятеля, тоже считавшегося для них родным; я и сам рад за ребят — а что, профессия нужная, опасная, сам бы ввязался, да не уверен, что смогу быть полезен. Нет уж, моя стезя — шуточки да приколы, а вот серьёзные занятия нужно оставить для тех, у кого всяко больше тяги к ним и мозгов.
— Видишь, всё не так ужасно, зря боялся, — шёпотом замечает Джинни и ободряюще сжимает мою ладонь под столом.
И я облегчённо выдыхаю: всё и правда проходит неплохо. Конечно, не обходится без язвительных реплик со стороны захмелевшего Рона, но тут уж моя вина: я сам слишком резок, и опять же тому виной огневиски и горечь от того, что Фреда нет со мной рядом. С Роном мы обязательно всё уладим утром, можно и потерпеть. В конце концов, мы с Фредом на самом деле не верили в него, разыгрывая и подкидывая этих чёртовых пауков, боязнь к которым сами же ему и привили не по-детски жестокими выходками.
Да, всё проходит неплохо. Раньше было хуже: ма постоянно ставила один лишний прибор или просила меня позвать к столу Фреда, сверлила неотрывным взглядом то место, где когда-то было моё левое ухо, или утирала глаза краем фартука, думая, что никто не видит. Это было слишком тяжело для меня. Как верный, любящий сын, я должен был помогать ей справляться со свалившейся на неё болью, но у меня самого не было сил справиться с ней, что уж говорить о помощи кому-либо. Потому и пришлось
трусливо сбежать в одиночество квартиры, чтобы иметь возможность прийти в себя, смириться, перетерпеть, пережить. Видимо, родные тоже сумели вернуться к нормальной жизни — настолько нормальной, насколько она могла бы быть после
произошедшего.
В один из дней, чтобы проветриться, отправляюсь на прогулку по Косому переулку. Работа тут идёт полным ходом: повсюду ремонт, глаз радуют новые вывески открывающихся магазинчиков и лавок, да и люди уже не боятся задерживаться на тротуарах, чтобы поболтать друг с другом, как в старые добрые времена. Мне вообще нужно было в аптеку, куда я и завернул за необходимыми ингредиентами для зелий и откуда вышел с коробкой, доверху наполненной свёртками, склянками, баночками и колбочками. Волшебную палочку небрежно заправил за здоровое ухо — так любил делать Фред, а от него эта привычка теперь и мне передалась, — и вот теперь шагаю назад, в магазин, чтобы приступить к работе. Помещение уже вычистил, треклятые мантии запрятал куда подальше и подготовил для опытов лабораторию в подвале. Всё постепенно начинает налаживаться, чему я, несомненно, очень рад. В планах изводить себя работой днём, чтобы ночью не оставалось сил на воспоминания и боль. Отличная терапия, должен признаться.
За моей спиной слышится радостный мальчишеский галдёж, и я улыбаюсь, зная, что вызван он витриной лавки «Всё для квиддича», где выставлены самые последние модели спортивных мётел и экипировки. Раньше мы с Фредом ох как любили зависать там с другими ребятами, разглядывать улучшенные «Нимбусы», «Кометы» и «Чистомёты» и обсуждать их характеристики. Не могу удержаться и разворачиваюсь, чтобы подойти ближе к витрине; поверх ребячьих голов вижу помещение магазина за стеклом, и мне кажется, что там сейчас находится кто-то до боли знакомый. Замираю, вглядываясь в неясный силуэт, который, отойдя от кассы вместе с длинным свёртком, движется к выходу. Звон колокольчика, и на пороге появляется Анджелина Джонсон, ничуть не изменившаяся, такая же высокая, гибкая и сильная, уверенная в себе. Только вот косички её волос расплетены, и густые иссиня-чёрные пряди собраны в высокий хвост. У меня натурально замирает сердце, пропускает пару ударов и несётся вскачь с бешеным ритмом, пока я гляжу вслед удаляющейся Анджелине. Собравшись с силами — нет уж, такой шанс упустить невозможно! — несусь следом, не задумываясь даже о том, что могу растерять все купленные ингредиенты. Проще было бы окликнуть её, но голос не слушается.
Она оборачивается, когда я касаюсь её плеча, и черенком метлы — именно она в недавно купленном свёртке — едва не сносит мне голову с плеч. Глаза у неё слегка расширяются, и я почти чувствую, как с её губ едва не слетает имя моего брата-близнеца. Но вместо этого после судорожного вздоха звучит простое:
— Привет.
Вот так вот легко, будто мы не виделись всего-то пару недель, а не чёртовых полгода. У Анджелины всегда так, как я мог забыть? Невероятный талант делать любой балаган абсолютно нормальным явлением. Трезвый рассудок вкупе с потворством нашим шалостям.
— Я видел тебя в «Всё для квиддича», — произношу, прокашлявшись, и указываю взглядом на купленный свёрток. — Новая метла?
— Да, — лёгкая дрожь в голосе, — старая уже ни на что не годится, пришлось оставить для тренировочных полётов. Нимбус-2002, улучшенная модель. С «Молнией» не сравнится, уж конечно, но гораздо лучше моей старушки-«Кометы», — смеётся, а я отвожу глаза.
Фред любил так говорить о своей метле.
— Когда планируешь опробовать? — спрашиваю нарочито небрежно и быстро, чтобы не дать ей понять собственную оплошность.
— Вообще-то прямо сейчас, — подумав, отвечает Анджелина с улыбкой — лёгкой и немного нервной. — На стадионе, где тренируются «Холихедские Гарпии».
— «Гарпии»? — таращусь на неё в удивлении.
— Ну да, — Джонсон пожимает плечами. — Я у них теперь в команде играю. Правда, пока что в запасе, ведь только первый год, нужно тренироваться, всё такое… По-моему, все уже в курсе.
— Знаешь, как-то выпал из жизни, не слежу за новостями, — вырывается у меня с горечью, и Анджелина испуганно отступает, крепче вцепившись в покупку. — Прости.
— Нет-нет, ничего, — спешно отвечает она, хотя мой внутренний эгоист шепчет, что именно ей нужно было извиняться. Однако Анджелина почти никогда не утруждала себя извинениями, как я мог забыть? Несколько секунд мы молчим, не решаясь взглянуть друг на друга, а потом бывшая сокурсница бормочет: — Ладно, мне пора, нужно успеть до закрытия… Была рада увидеть тебя, — и снова осмотрительно не называет имени, боясь перечеркнуть ошибкой хрупкое равновесие нашей встречи.
— До скорого, — киваю ей, и Анджелина уходит, напоследок взметнув собранными в хвост волосами, а там уже её пружинящая походка теряется в толпе.
Эта встреча как будто что-то меняет. Вернувшись в магазин, я никак не могу сосредоточиться на работе, тупо переставляю купленные ингредиенты и то развожу огонь, то гашу его, бесцельно разглядывая пляшущие искры. За окном темнеет. Где-то там Анджелина Джонсон осваивает новенькую метлу, нарезая круги над стадионом да забрасывая квоффлы, и совсем не думает обо мне.
Мне казалось, что всё прошло, перегорело, но на самом деле наша неожиданная встреча только пробудила все спящие до того момента эмоции. Я не могу о ней не думать, особенно теперь, когда вроде как нет никаких препятствий к нашему общению. Но они есть, и они незримо маячат между нами, и никогда не дадут нам возможности спокойно взглянуть друг на друга, спокойно поговорить, — не дадут нам спокойствия. Ей и смотреть-то на меня тошно.
— Ты ведь знаешь, что это не так, — замечает Фред, перекидывающий из руки в руку банку с сушёными златоглазками.
— Вы всегда были друзьями, вот и сейчас ничего не изменилось.
— Ты всерьёз так думаешь? Всё изменилось, Фред, не прикидывайся дурачком. Не прикидывайся, что ты вообще тут и всё слышишь, и говоришь со мной! Это бред!
Не выдержав, хватаю по столу кулаком, а потом падаю лбом на ту же руку, слыша, как по полу катится банка с сушёными златоглазками.
Мысли об Анджелине не дают спокойно работать, мешают сосредоточиться, а потому решаюсь сделать первый шаг к тому, чтобы наладить наше прерванное общение: караулю Джонсон у стадиона, надеясь повстречаться именно с ней, а не с кем-нибудь из её команды. Узнаю у старичка-сторожа, что она в основном по вечерам тренируется — и мне везёт.
Анджелина выходит со стадиона, без метлы и в обычной одежде, волосы собраны в тот же хвост, она даже насвистывает себе под нос и явно не замечает меня. Отлипаю от ствола дерева, к которому прислонился, и тороплюсь догнать её. Кажется, моё внезапное появление пугает Джонсон, и она оборачивается, выхватив волшебную палочку. Я поднимаю руки в знак того, что не собираюсь нападать, и она с нервным смешком убирает палочку обратно в карман.
— Привет, — говорю я максимально дружелюбно, поняв, что попал впросак.
— П-привет, — испуганно отзывается Анджелина. — Что ты тут делаешь?
— Решил посмотреть, как ведёт себя твоя новая метла. Если ты не против, конечно, — прибавляю, пристально наблюдая за сменой эмоций на её лице.
— Очень мило с твоей стороны, — отмечает Джонсон — та самая Джонсон, с которой мы дурачились на тренировках, перешучиваясь и бросаясь квоффлами, которая всегда смеялась над нашими шуточками, с которой было так легко общаться. Чувствую, как на душе становится немного теплее, уже жду её ответную насмешливую улыбку, но вместо неё — ушат ледяной воды. — Но ты немного опоздал, я уже закончила.
Не уверен, лжёт ли она или говорит правду — выглядит Анджелина свежей и собранной, не такой, какой должна была бы быть после полётов. Впрочем, её дело, её право так сказать: меня ведь никто не приглашал.
— Жаль.
Она кивает, соглашаясь.
— Может, в следующий раз загляну.
Снова кивает. Да уж, содержательный разговор.
— Ладно, я пойду.
— Хорошо.
— Ну… до скорого?
— Ага.
Сокрушительный провал. Мне отчаянно хочется напиться, впервые с тех пор, когда алкоголь помогал забыть мысли о Фреде. Я уже давно не прикладывался к бутылке — самому себе опротивел в том состоянии, в каком просыпался наутро после одиночных попоек. Уж лучше снова вернуться к работе и выкинуть Анджелину Джонсон из головы. Уж мне ли не знать, что можно смириться со всем, что рано или поздно внутренние демоны отступят, отпустят и исчезнут. Нужно лишь ускорить их исчезновение, чем я сейчас и займусь.
И мне кажется, что Фред, встречающий меня в углу тёмной лаборатории, качает головой — то ли в знак согласия, то ли наоборот, неодобрения.
На этом решаю прекратить попытки возродить наше с Анджелиной общение и снова берусь за работу. Джинни наседает на меня с удвоенным упорством, уговаривает посмотреть на её тренировки, играет на моём самолюбии:
— Ты один из лучших игроков, каких я вообще встречала, так что будь добр помочь сестре советом.
И у меня нет сил противиться ей, тем более что внутри дрожит навязчивая идея увидеть Анджелину.
Мы действительно видимся, но она делает вид, что меня нет на трибунах — и я тоже не отстаю и сижу с каменным выражением лица, а потом ухожу вместе с Джинни, объясняя ей её недочёты и хваля за успехи. При этом не могу не отмечать и то, как тренируется Анджелина — Вуд был прав, говоря, что она прирождённая охотница. Искренне надеюсь, что её талант не будет пропадать попусту на скамье запасных.
В следующий раз прихожу спустя небольшой перерыв — и, конечно же, снова вижу Анджелину, которая снова делает вид, что не видит меня. Это настолько глупо и настолько надоело, что мне уже плевать на всё это.
После тренировки выхожу на улицу подождать Джиневру. Но та, конечно же, задержалась в раздевалке, болтая с членами команды, а вот Анджелина поспешила покинуть стадион — и натолкнулась на меня.
— Привет. — Теперь уже она делает первый шаг, но не могу сказать, что меня это слишком уж радует.
— Привет.
Джонсон смотрит на меня с подозрительным видом а-ля «Ты что тут забыл вообще?», становится немного неуютно под её колючим взглядом.
— Моя сестра тоже играет в запасе, — зачем-то поясняю, хотя это ясно как день. Глупое желание оправдываться, будучи пойманным с поличным.
— Да-да, знаю, мы же всё-таки в одной команде, хоть её и пригласили раньше меня, — кивает Анджелина с усмешкой. — И ты решил посмотреть, как она летает? — Делает вид, будто раньше я тут не сидел. Пф-ф, женщины.
— Она сама предложила мне. Пытается вытянуть из дома. — Закатываю глаза, на что Анджелина посмеивается.
— Надо сказать, ей это неплохо удаётся.
Поглядываю на наручные часы: Джинни задерживается. Ждать её или же уйти? Она девочка большая, не пропадёт. Бросаю косой взгляд на Анджелину: она нервно накручивает на палец кончик убранных в хвост волос, но уходить не спешит. Мы просто стоим и молчим, как абсолютно чужие люди, а не как лучшие школьные друзья. Для меня это даже мучительно — видеть девчонку, по которой столько сох, и знать, что неприятен ей сильнее, чем когда-либо.
— Ну, мне пора, — замечаю небрежно, снова сверившись с часами и оглянувшись на стадион.
— Уже уходишь? — Голос у Анджелины ровный, спокойный, будто ей и правда неприятно.
— Тебя это смущает? — почти озлобленно спрашиваю и, не желая слышать ответ, разворачиваюсь, чтобы уйти.
Но неожиданно произнесённые мне вслед слова заставляют остановиться.
— Ты ведь именно этого и добивался, Джордж, разве нет? — Теперь её голос требовательный и взволнованный. — Ты преследовал меня — то у магазина, то подкарауливал на стадионе, как и сейчас. А вот теперь делаешь вид, будто ничего не было. Не надо так со мной, Джордж.
Я почти не слушаю её: она зовёт меня моим именем — впервые за все наши короткие встречи, не игнорирует факт моего присутствия. И плевать, что теперь она
меня выставляет виноватым, хотя сама первой затеяла игру «Игнорируй Джорджа Уизли».
— У магазина мы случайно встретились, — всё, что могу ей сказать, обернувшись.
Анджелина замолкает, глядя на меня, и я готов поклясться, что в уголках её губ таится едва сдерживаемая улыбка — тёплая, искренняя.
— Ох, Джордж, — только и говорит она таким тоном, каким говорила раньше перед тем как небрежно потрепать мои волосы.
— Что ж, было приятно поболтать, — произношу непринуждённо, глядя Анджелине в глаза, и намереваюсь уйти, как и хотел изначально, но она неожиданно останавливает меня.
— Ты куда-то торопишься?
Соблазн сказать «да» слишком велик, но лгать почему-то не хочется. Меня ведь никто не ждёт, не к кому и некуда торопиться (уж ей-то не знать). А потому я отрицательно качаю головой.
— Тогда, может быть, прогуляемся? — предлагает Анджелина.
Мы трансгрессируем в тихий парк, где неспешно прогуливаемся по укромным аллеям — сначала в напряжённом молчании, потом — обмениваясь краткими репликами. Затем как-то сам собой завязывается разговор о характеристиках новой метлы Анджелины, о её полетах, о команде и о её шансах в турнире — и вот мы уже оживлённо беседуем, припоминая школьные годы и матчи, как будто и не было между нами недосказанности, пропасти и призраков прошлого. Анджелина даже смеётся, вспоминая, как однажды улепётывала от бладжера вместе с Алисией, пока мы с Фредом пытались его схватить на одной из тренировок, или как случайно увидела Вуда голым в раздевалке — и я хохочу до колик, пока моя спутница донельзя похоже передразнивает рассерженного Оливера: «Пятнадцать штрафных кругов, Джонсон!»
Потом мы заворачиваем в шумный маггловский бар, где громкая музыка режет уши, а всеобщее веселье сводит с ума. Наклоняемся ближе, пытаясь что-то сказать и расслышать друг друга и смеёмся, понимая, что это нам ни за что не удастся. Навеселе выходим на улицу и движемся в направлении квартирки, которую снимает Анджелина.
— Спасибо за чудесный вечер, — благодарит Джонсон, не пуская на порог. — Было здорово. Нужно как-нибудь повторить.
— Определённо, — киваю и трансгрессирую, когда она закрывает дверь прямо перед моим носом.
I will surrender my sin
And give you control
Make a martyr for love
To the heavens above
Я предамся греху
И отдам тебе контроль,
Стану мучеником ради любви
Для небес над нами.
Мы видимся всё чаще: я прихожу с Джинни на тренировки, а потом провожаю Анджелину до дома, а по пути мы болтаем: она рассказывает, как прошёл день, и я делюсь успехами в возрождении магазина. Мы привыкаем друг к другу, привязываемся, возрождаем те отношения, что были между нами. И всё хорошо — лишь одно меня тревожит: я так и не знаю, что на самом деле связывало Джонсон и моего брата. Про Фреда мы никогда не разговариваем, избегаем эту тему, хотя мне ужасно хочется расставить всё по местам. Но Анджелина делает вид, будто Фреда и не было никогда, и ей приходится подыгрывать, иначе всё полетит в тартарары, а этого я хочу меньше всего.
Но наступает такой момент, и это неизбежно, когда нельзя более делать вид, что всё в порядке. В тот вечер Анджелина решается заглянуть в магазин и бродит по выставочным помещениям, медленно, но верно заполняющимся образцами товаров, спускается в лабораторию, которую я потом закрываю, и мы вместе идём прогуляться до «Дырявого котла» — пропустить стаканчик чего-нибудь горячительного по просьбе Джонсон. Она будто сама не своя: нервничает, прикусывает губу, дрожит.
И я понимаю, что не могу больше молчать.
Как обычно, провожаю её до квартиры; Анджелина — так повелось совсем недавно — приглашает войти. У неё маленькая квартирка-студия с кирпичными стенами без всяких обоев и украшений, стильная своей непритязательностью. И беспорядок, присущий
нашему с Фредом моему обиталищу. Из окон открывается вид на такие же коробки домов и узенькие улочки магической части Лондона — квартала, облюбованного молодёжью.
Хозяйка квартиры возвращается с кухни со стаканом воды и не в самом лучшем состоянии — до странного бледная и дрожащая, стакан стучит о зубы, когда она делает глоток, и ходит ходуном в пальцах. Это побуждает задать самый глупый и очевидный в данной ситуации вопрос:
— Что-то не так?
Анджелина смотрит на меня испуганно и устало.
— Мне не стоило приходить в магазин. Там столько всего связано с Фредом… — Вздыхает, пряча глаза, и я делаю то же самое. — Как ты вообще можешь там жить? — неожиданно спрашивает она.
— Это тяжело, но я стараюсь делать вид, что всё нормально, — отвечаю, слегка опешив.
— Делать вид, — повторяет Анджелина обречённо и отворачивается от меня, уставившись в окно. — Прошло уже полгода, а я никак не могу смириться с тем, что его нет.
Раз уж она не может, каково мне должно быть? Проглатываю это замечание: чуткой особой Анджелину никак не назовёшь. Она сильная, упрямая, бойкая, прямолинейная — и эгоистка, как и все мы.
— Вас с Фредом многое связывало? — быстро спрашиваю, не давая ей опомниться.
— Ты не имеешь права спрашивать меня об этом, — раздражённо вскидывается Анджелина.
— Права не имею, да, но у меня вполне закономерный и обоснованный интерес к вашим отношениям. Мы были друзьями, помнишь? Или это для тебя ничего не значит?
— Друзья не лезут в личную жизнь друг друга, — замечает Джонсон. — Так что тебя никак не касается то, что было между мной и Фредом.
Весь её вид так и говорит о том, что она колеблется, и это понуждает продолжать расспросы, — отчасти тому виной и моё собственное любопытство.
— А между вами что-то было? Что-то серьёзное?
— Тебя это не касается! — твердит она одно и то же, будто мантру.
— Может, всё же расскажешь? — вкрадчивый тон, какой частенько использовал Фред. — Вдруг станет легче?
Анджелина всё так же колеблется, меряя шагами комнату, явно злясь — то ли на меня, то ли на саму себя. Верный признак скорого словесного и эмоционального взрыва. Не понаслышке знаю, как импульсивна Джонсон.
Вопрос в том, хочу ли я сам узнать правду?
Наконец, она решается, и её голос гремит в комнате:
— В том-то и дело, что
не было между нами ничего, хотя я так хотела, чтобы было! И не будет теперь уже никогда. Мы… мы просто целовались после Святочного бала, и для него всё это не всерьёз было, — горечь так и сочится из её голоса, из её слов, из её взгляда. — Ты ведь знаешь его, Джордж, он никогда не считал меня больше, чем просто другом.
Небольшое облегчение от того, что ничего не было. Небольшая надежда на то, что что-то ещё может быть. Нервно похлопываю ладонями по коленям.
— Он наоборот думал, — нехотя признаюсь, и Анджелина удивлённо на меня смотрит. — Он собирался предложить тебе встречаться сразу после войны, даже целый план разработал… — Невольно улыбаюсь, вспоминая наш диалог в один из вечеров после радиоэфира. — Говорил, что уж героя войны ты бы ни за что не отвергла…
— Я бы никогда не отвергла его, — твёрдо шепчет Анджелина голосом, в котором звенят нехарактерные для неё слёзы. Мне становится жутко неуютно и неловко.
— Думаю, пора уходить, — бормочу, двигаясь в сторону выхода. Глупо надеюсь, что она остановит меня, скажет что-нибудь, что заставит меня остаться с ней, хоть и знаю, что такого никогда не будет — это ясно теперь после её слов. И всё же не могу заставить себя идти быстрее, хоть расстояние всего-то несколько шагов. Чувствую взгляд, оседающий тяжестью на плечах, боюсь даже дышать — а может, а вдруг?..
Анджелина молчит, даже когда я закрываю за собой дверь.
Our bodies burning, tides are turning, somehow stopping time
What is becoming of my heart and mind?
In the darkness, all that you want from me, is all I have to give
In the darkness, coming so easily, learning how to live
Наши тела пылают, приливы и отливы чередуются, замедляя время.
Что происходит у меня в голове и в сердце?..
В темноте я дам тебе всё то, чего ты хочешь,
В темноте так легко приходит знание жизни…
И снова работа. Погружаюсь в неё с головой, заново влюбляюсь в дело всей жизни, отдаю ему все силы, всего себя. Джинни удивляется рвению, с каким я взялся за новые опыты и эксперименты, но и радуется этому — по её мнению, сие есть хороший знак, знак того, что вскоре всё наладится окончательно, насколько это может быть после смерти моего брата. Знаю, что Джинни тоже до сих пор не оправилась, как и все мы, но она тоже делает вид, что всё нормально, а когда такой вид делают все, становится чуточку легче — если не задумываться об этом.
Мы продолжаем видеться с Анджелиной спустя неделю после того вечера — и снова как ни в чём не бывало, делая вид, что не было той беседы. По вечерам в понедельник, среду и пятницу я прихожу на стадион, чтобы посмотреть тренировку запасных игроков, отмечая мастерство Анджелины и Джинни, а потом мы с Джонсон или идём на прогулку, или заваливаемся в какой-нибудь паб, где громкая музыка, громкие голоса, громкий смех помогают отвлечься и ни о чём не думать.
Она рассказывает мне о своих успехах, о том, как живут родители, о том, как хотела завести питомца, о том, что оббегала все магазины в поисках особенной парадной мантии, — и я внимательно слушаю, хвалю её, интересуюсь делами её родных, дарю ей одного из карликовых пушистиков и соглашаюсь в один из дней пройтись по магазинам, как и положено хорошему другу. Она примеряет мантию за мантией, лукаво на меня поглядывает и кокетливо посмеивается, пока я строю рожи в качестве оценки тому или иному наряду. Почти как в старые добрые времена, когда мы так же дурачились, как малые дети.
Я рассказываю ей о планах на новую продукцию, о том, какие книги приходится перечитывать в поисках нужных заклинаний, о том, как проходят удачные и неудачные эксперименты, о том, что моя родня приглашает меня на ужины, которые приходится пропускать, — и она, не потрудившись принять виноватый вид, бормочет, что ничерта не смыслит в подобных вещах, что слишком занята на тренировках; но, как и положено хорошему другу, соглашается появиться со мной в «Норе».
Мама, кажется, готова расплакаться от облегчения при виде нас с Анджелиной вместе, Джинни прищуривается с намёком, что догадывается о наших «отношениях», Рон качает головой; в его глазах я даже вижу немой упрёк — или только придумываю его себе, выпуская наружу съедающие изнутри сомнения и ядовитые замечания.
«Что, решил увести девушку, которую любил твой брат и которая была неравнодушна к нему? О, это, конечно, задачка простая, теперь-то тебе никто не помешает, можешь гордиться собой и дальше пользоваться ситуацией. Ты самому-то себе не противен, Джордж? Тебе никогда не стать Фредом, никогда не заменить его, как бы того ни хотелось тебе, твоей семье и Анджелине».
И я не могу не согласиться с этим червячком сомнений, с внутренним демоном — собственной совестью.
Поэтому в тот же вечер, провожая Анджелину домой, заходя в её квартиру по старому порядку, я уже знаю, что это — в последний раз. И я дожидаюсь, пока она присядет на диван — такая сильная, такая соблазнительная, такая чужая, — и говорю, что нам пора прекратить общение.
— У нас ничего не выйдет, — говорю я, глядя куда угодно, только не на неё. — Мы не можем себя больше обманывать, делая вид, что всё нормально. Я не могу так, зная, что между нами стоит Фред, — его имя до сих пор с трудом удаётся произносить, и Анджелина — я знаю это, чувствую — ёжится, опуская взгляд. — К тому же ты мне нравишься гораздо больше, чем просто друг, — повторяю, сглотнув, так как знаю: эти слова скорее всего отпугнут Джонсон, а не этого ли я хочу?
Договорив, направляюсь к входной двери, провожаемый, как обычно, молчанием. Верный знак, что так всё и закончится. Уже берусь за ручку двери, когда слышу оклик:
— Джордж!
Проклинаю себя за то, что так быстро оборачиваюсь, выдавая истинные чувства. Подошедшая Анджелина смотрит на меня с мольбой, какую прежде ещё никогда не доводилось при ней видеть.
— Останься со мной, — тихо просит она тоном, каким обычно приказывают — без «пожалуйста». Но так, что хочется послушаться.
Невольно задаюсь вопросом,
к кому она обращается,
кого на самом деле просит остаться, и этот вопрос повисает в воздухе — я не считаю нужным прятать свои мысли от неё. Анджелина качает головой и кривит губы.
— Сколько можно сравнивать себя с ним, Джордж? Я не прошу тебя влезать в его шкуру, быть им. Просто останься со мной сегодня. Ты мне нужен.
Ты, понимаешь?
— А как же Фред? — спрашиваю зло, издевательски, не в силах перебороть себя. — Для тебя так просто забыть всё, что бы там ни было, что вас связывало? Вот так вот запросто взять и переметнуться к более доступному варианту?
Знаю, понимаю, какую боль причиняю ей своими словами, но не могу не делать этого.
— Фред умер! — в истерике кричит Анджелина, и по щекам её — впервые вижу это — бегут злые слёзы. — Он умер! А я живая, и я хочу жить, и чувствовать, и избавиться от боли тоже хочу! Я хочу быть рядом с кем-то, кто нужен мне и кому нужна я, — говорит уже чуть тише. — С тем, кто понимает мою боль, кто может разделить её со мной, хоть как-то облегчить. Мы идеально подходим друг другу в этом плане, Джордж. — Помолчав, она прибавляет: — Ты ведь тоже хочешь именно этого.
На её слова мне ответить нечего. Наверное, следовало бы подняться и уйти, а потом надраться как следует в баре за углом и наутро мучиться похмельем — единственным мучением, которое я сознательно готов терпеть. Но ведь это же Фред у нас сильный, он бы на моём месте так бы и поступил.
Только вот я — не он. И сейчас я бы остался с «его девушкой» (с девушкой, так и не ставшей ею) хотя бы просто назло ему и всем тем, кто продолжает навязывать мне роль моего брата-близнеца. В конце концов, она сама предложила мне, а значит, сделала свой выбор. И вообще…
Трудно мыслить связно, когда её приоткрытые губы в опасной близости от моих. Я просто не могу ничего с собой поделать.
«А почему бы и нет?» — проносится в голове шальная мысль, а следующую секунду я уже отпускаю дверную ручку и делаю шаг к Анджелине. Она притягивает меня к себе, скользя горячими ладонями по шее, зарываясь пальцами в волосы, горячими губами ищет мои губы, а глаза у неё закрыты, будто бы она боится смотреть на меня. Не разрывая поцелуй, отступает назад, утягивая за собой, и древесный аромат её духов кружит голову. Она здесь, со мной, сама, и я тоже не против. В конце концов, пора нам уже переступить прошлое.
«Прости, Фред. Из нас троих лишь тебе теперь неведомы те муки, которые пожирают нас изнутри».
В эту ночь между нами безжалостные, жгучие поцелуи, жалящие прикосновения, сплошное безумие, от которого закипает кровь и мутится рассудок. В эту ночь Анджелина — моя, такая, о какой я и мечтать не смел. В эту ночь я для неё — не замена моему брату, но я сам, Джордж, не Фред, и именно моё имя срывается с её губ, и именно мне достаются её быстрые взгляды и жадные выдохи. В эту ночь между нами не остаётся никаких преград.
Впервые за долгое время мне удаётся выспаться. Почти забытое ощущение приятной истомы во всём теле, лёгкость в голове — и женское тело, прижимающееся к моему под одеялом.
Но те преграды, что разрушаются ночью, утром снова вырастают на своих местах, и теперь пробить их куда сложнее. Нам следовало бы это знать, хотя бы задуматься об этом, а не жить одними лишь сиюминутными эмоциями.
Я прошу прощения у Фреда, когда снова соглашаюсь провести вечер с Анджелиной, заранее зная, каким будет его завершение. Прошу прощения, когда Анджелина появляется в нашей с ним квартире, когда здесь становится всё больше и больше её типично женских вещичек, когда она готовит на кухне в старой рубашке Фреда, не зная, кто её настоящий
бывший владелец. Прошу прощения, когда её стоны вырываются наружу из спальни, которую когда-то делили мы с братом, когда на её коже расцветают бурые свидетельства страсти, когда я вжимаю её в стенку в коридоре, содрогаясь, уткнувшись лицом в её шею, или усаживаю, дрожащий от предвкушения, на стол. Прощу прощения, глядя на собственное отражение в зеркале ванной комнаты, зная, что никогда мне его не получить.
Вот оно, вечное проклятие выживших — сознавать, что ты в неоплатном долгу перед теми, кто умер и не может греться под солнцем вместе с тобой. В том числе и переживать те же муки, что снедают тебя.
Днём всё замечательно. В квартире тихо, тихо и в магазине. Анджелина на тренировках, я — в лаборатории. Мы видимся по вечерам, гуляем или же сидим на кухне — болтаем или целуемся, — всё, что угодно, чтобы заполнить внутреннюю пустоту. Мне тепло с ней, хорошо — это правда, что мы нужны друг другу, что мы понимаем нашу боль и вместе способны с нею бороться.
Но ночью я подолгу не могу заснуть из-за острого чувства вины, а просыпаясь, то и дело вижу Фреда, сидящего в кресле напротив нашей кровати, всегда с таким выражением лица, от которого я начинаю себя ненавидеть. В сущности, за что мне себя любить? Я выжил — это уже не в мою пользу. Я живу с девушкой, которая любила моего брата, которую он любил — ещё один пункт в списке моих прегрешений. Я пытаюсь быть счастливым — третий жирный минус. И моя жизнь становится нормальной, если можно так сказать — ещё недостаточно, чтобы испытывать дикое желание придушить самого себя?
— Я был бы безумно рад, если бы Анджелина выбрала тебя. Правда, Фред! Если бы ты был жив…
Фред лишь молча смотрит на меня, укоряя взглядом, прожигая насквозь. Опускаю глаза, не понимая, верит ли он мне или нет. У него есть все права ненавидеть меня.
А у меня больше нет возможности понимать его так, как то было раньше.
Он по-прежнему рядом со мной, когда я вожусь над новыми зельями, но его в то же время нет здесь, и у меня без него ничерта не выходит. Иной раз хочется разнести всё и снова реветь от бессилия — это состояние находит волнами ослепительной боли и ярости, и тогда достаётся даже Анджелине: она смотрит на меня с ужасом, прикрывает глаза, когда я бросаюсь ядовитыми словами, не останавливает меня, когда я вылетаю на улицу, — и делает вид, будто ничего не было, когда я возвращаюсь, обнимает всё так же крепко и спрашивает, что я буду на завтрак.
Ей это нужно.
Мне это нужно.
Нам это нужно.
Мы посещаем семейные вечера в «Норе», Анджелина улыбается, держа меня за руку, и ма улыбается, глядя на нас, и всем по душе та идиллия, какую представляют наши отношения.
Мы встречаемся с Ли, Кэти, Алисией и другими членами нашей компании, устраиваем посиделки в «Дырявом котле» или где-нибудь ещё, вспоминаем школьные годы и обмениваемся последними новостями. Друзья искренне рады за нас.
Только я вижу всю ситуацию как в кривом зеркале; в нём им всем чудится, что я — замена Фреду, и я проживаю его жизнь: встречаюсь с его девушкой, продолжаю работу в его магазине и соглашаюсь на это ради спокойствия родных, Анджелины и самого себя. И всех всё устраивает.
Но видит ли хоть кто-то из них во мне меня?
— Девчонки говорят, что мы — идеальная пара, — сонно бормочет Анджелина в одеяло, пока я скольжу пальцами по её волосам, рассыпавшимся по подушке покрывалом цвета воронова крыла. — И не трогай волосы, запутаешь, — сердито фыркает она и поворачивается ко мне спиной.
Я лежу с ней рядом, ощущая странную внутреннюю дрожь. Ощущение, что где-то меня дурачат, день ото дня становится всё сильнее, всё отчётливее. Оно как петля, затягивающаяся на моей шее. Но я не могу ничего с ним поделать. Или же не хочу?
Глядя на Анджелину, я вспоминаю, как они с Фредом танцевали на Святочном балу, какой счастливой она была после его приглашения и как подкалывала меня за отсутствие партнёрши, не зная даже, что я, вообще-то, хотел её позвать, просто мой брат-близнец и здесь меня опередил. Глядя на неё, я вижу всё то, что нравилось в ней Фреду — силу воли и твёрдость характера, харизму и томный взгляд, обаяние улыбки и тепло прикосновений, упорство, упрямство — и изумительную родинку в уголке верхней губы.
Глядя на Анджелину, я не могу удерживаться от мыслей о том, что с Фредом она была бы гораздо счастливее.
Глядя на меня, Анджелина не может удерживаться от сравнений, и меня коробит осознание того, что далеко не все они в мою пользу. В мою пользу лишь один факт — я, в отличие от Фреда, жив.
Она непроизвольно запинается, прежде чем позвать меня по имени, и старается разглядывать меня только с той стороны, где здоровое ухо. Она так старается сделать вид, будто всё нормально, что это сразу бросается в глаза и вызывает приступы тошноты и беспричинной ярости. Это иллюзия, но мне она нужна. Очень нужна.
Даже не знаю, кому из нас она нужна больше.
Бойтесь своих желаний: некоторые из них имеют свойство сбываться, а, сбываясь, разочаровывать. Это плата мне за все те редкие минуты, когда я — несчастное эгоистичное создание — мечтал о том, как Анджелина ответит на мои чувства, предпочтёт Фреду меня. Теперь это так и есть, но удовлетворения я не чувствую — лишь страх, самоедство и угрызения совести.
Когда Анджелина спит, поднимаюсь на ноги и бреду в ванную комнату, включаю воду, умываюсь, тру лицо с такой яростью, будто хочу содрать его ко всем чертям, тяжело дышу, прижимаюсь лбом к прохладной поверхности зеркала.
Это не моя жизнь, не моя, сколько ни притворяйся.
Но у меня нет сил отказаться от всего этого.
Первое Рождество без Фреда. Дома непривычно тихо, будто бы это преступление — веселиться без главного зачинщика всех шалостей и проказ. Честно говоря, для меня это и есть преступление. Только вот знаю, что Фред бы посчитал преступлением наше уныние в этот светлый семейный праздник. Поэтому я держусь, как держится Анджелина, а ночью она впервые называет меня именем моего близнеца, и я впервые позволяю ей это.
Вот и начало нашего конца. Такое вот банальное начало, открывающее нам обоим глаза. Я наконец-то принимаю тот факт, что Анджелина видит во мне Фреда, а не меня. Осознал-то его почти сразу же с начала наших отношений, просто не хотел рушить свою жизнь, позволил этот обман, петля которого теперь душит меня всё сильнее и сильнее. Душит нас обоих, просто Анджелина умеет набирать в лёгкие воздух, не чувствуя нехватки кислорода.
В этом наша с ней разница: я первым понял, в чём дело, но не желал ничего с этим делать, не желал ничего предпринимать. Анджелина же, наоборот, до последнего ничего не поняла, а поняв, тут же нашла силы признать, что это конец.
Напряжение нарастает, и оно выплёскивается одним субботним вечером. Вернувшись после встречи с одним из поставщиков, обнаруживаю на пороге чемоданчик, а саму Анджелину — на кухне, непривычно строгую и собранную. Всё вокруг наводит на мысль о том, что нам сейчас предстоит серьёзный разговор, но — странное дело — я чувствую от этого облегчение, а не страх или боль.
— Это было бы нечестно по отношению к тебе, Джордж, — говорит Анджелина, избегая смотреть на меня. Узор на купленной ею же скатерти интересует её куда больше. — Я не могу перестать искать в тебе Фреда. Поверь, я прекрасно понимаю, что ты — не он, и всегда это понимала, и ты мне дорог, именно ты!
Тут быстрый, опасливый взгляд тёмных глаз буквально обжигает. Я знаю, что Анджелина говорит правду, и мне тепло от осознания того, что я важен для неё, дорог ей — но в то же время понимаю, что ко всему этому нужно приписать:
«как друг». Как очень хороший, давний друг. Пергамент дружбы, запятнанный кляксами секса.
А ведь в итоге она наверняка скажет: «Давай останемся друзьями?», ведь
все так говорят что ещё можно сказать в такой ситуации? И я, конечно же, соглашусь, ведь это самый верный, самый логичный ответ. Это самое малое, что мы можем сделать друг для друга.
Понимаю, что момент донельзя ответственный, но не могу удержать бурный полёт фантазии: то, как мы продолжаем притворяться друзьями после всего того, что было между нами — в квартире Анджелины, в раздевалке сборной, здесь, в
нашей с Фредом квартире, где каждый уголок служит своеобразным напоминанием о попытках двух человек забыться друг в друге и забыть о третьем.
Это теперь называется
дружбой в понимании Анджелины?
А как ещё назвать то, что между нами было, есть и будет?
«Ошибка». Удобное слово, разве нет? И так легко маскируется под поднятием «дружба» в контексте наших отношений. Мне остаётся только принять такую трактовку.
— Но это выше моих сил — находиться рядом с тобой, с почти Фредом, и понимать, что он со мной уже никогда не будет рядом. Никогда!
Анджелина в ужасе и отчаянии: кажется, что она только теперь поняла всю абсурдность нашей с ней
недосемейной совместной жизни. Абсурдность, которую я осознал гораздо раньше неё.
— Мы совершили ошибку. Не стоило этого делать. Но я так хотела…
Анджелина не договаривает, но мне известно, чего она хотела.
Иллюзию счастливой, нормальной жизни с иллюзией живого Фредерика Гидеона Уизли.
— Спасибо тебе, Джордж, — роняет она, прежде чем исчезнуть из квартиры. Как будто мелочь на чай оставила за какую-то ничтожную услугу.
Теперь её черёд уходить в смятении чувств.
Теперь мой черёд отпускать её без попыток остановить.
Трель дверного звонка раздражающе бьёт по вискам и не даёт со спокойной совестью продолжать разглядывать испещрённый трещинками потолок. Приходится нехотя встать с постели и плестись к входу, гадая, кто же решил меня потревожить.
— Привет!
В лицо мне летит цветочный запах, вокруг шеи обвиваются руки, прохладные губы бегло касаются щеки, и гостья отстраняется.
— Каким это ветром тебя занесло? — спрашиваю у Джинни, когда удаётся сфокусировать на ней взгляд: в глазах немного мельтешат непонятные чёрные точки.
— Как это «каким»? — изумляется младшая сестрица и нахально суёт мне метлу. — Держи.
У меня в руках — её новый «Чистомёт», модель улучшенной серии, а сама Джиневра, задев меня плечом, втискивается в квартиру и проходит по коридору, даже не разувшись — явно чувствует себя как дома. Впрочем, это действительно так: Джинни до сих пор чаще, чем кто бы то ни было навещает меня и пытается вытянуть «к людям». В её понимании это значит шататься по всем вечеринкам, куда её приглашают как новую загонщицу квиддичной сборной, в качестве её сопровождающего, которым Гарри зачастую отказывается выступать — ему и без того мороки хватает.
— Джо-о-ордж! — слышу её голос из закоулков квартиры. Такой же звонкий и режущий, как дверной звонок. Морщусь. — Ты в этом?..
Дальше доносятся лишь неразборчивые звуки, и это заставляет нехотя тащиться вглубь собственного обиталища с метлой наперевес. Джинни обнаруживается — кто бы мог подумать! — в спальне, деловито осматривает шкаф с одеждой и ругается себе под нос. До того на ма похожа, что не удерживаюсь от усмешки.
— Знаешь, обычно гости не ведут себя так нахально.
— Я не гость, я сестра, — невозмутимо ответствует Джиневра и оборачивается, бросая на меня косой взгляд. — И, между прочим, гостем сегодня ты будешь.
— Интересно, как же?
— Только не говори мне, что забыл!
Оборачивается, руки в боки — ну точно ма! Невольно вздрагиваю, упустив из виду то, что мог бы обороняться метлой, до сих пор остающейся в моих руках.
— Сегодня же в «Норе» собираемся! — Джинни оценивающе разглядывает взятую с полки футболку. — Ты обещал, что тоже придёшь и поздравишь Гермиону.
И тут вспоминаю, что действительно приглашён в отчий дом на семейное собрание — чествуем нынешнюю выпускницу Хогвартса, мисс Гермиону Джин Грейнджер, которая как раз должна была вернуться после сдачи последних экзаменов седьмого курса.
— …и ма, к тому же, затеяла целый пир, — продолжает болтать Джинни, уже определившись с тем, какую рубашку мне следует надеть — вон, брошена на кровать рядом с парой носков. Что за самоуправство?
— Ну, ты одеваться будешь? — требовательно спрашивает Джинни. — Чтобы через пять минут был готов, ясно? Вместе в «Норе» появимся, так лучше всего. Метлу можешь отдать, кстати, — прибавляет, взглядом указывая на «Чистомёт», в древко которого вцепились мои пальцы.
— И почему Гарри не может тебя…
— Не может, — быстро отвечает Джинни, нахмурившись. — У нас пока всё сложно. Всё, одевайся, у нас времени в обрез.
Она уходит, забрав метлу и оставив меня в одиночестве пялиться на бледно-голубую рубашку и вытертые джинсы. Сдалось им это празднование! Да и Гермиона вряд ли будет довольна, с её неодобрительным отношением ко всякого рода сборищам… Хотя мне-то откуда знать?
Через пять минут я действительно готов, пытаюсь пригладить заметно отросшие волосы перед разломанным зеркалом, в котором можно разглядеть лишь часть общей картины. С некоторого времени отражающие поверхности вызывают во мне неконтролируемую дрожь и желание крушить их со всего маха… Только ведь этим проблему не решить.
— Ну вот, уже приличный человек, — слышу голос от порога.
На больное ведь давит.
— Подожди, сейчас поправлю.
Джинни подходит и начинает быстро приглаживать пальцами мои волосы. Бегло осматриваю всё, что доступно моему зрению, и удивляюсь: а когда это младшая сестрёнка успела так повзрослеть? Немного непривычно видеть её в платье простенького фасона вместо квиддичной формы, с распущенными волосами и лёгким макияжем. Куда только Гарри смотрит?
— Отлично, — одобрительно замечает Джинни, отойдя. — Всех сразишь наповал.
— Не сомневаюсь, — произношу саркастично, и Джинни смеётся. Как же давно я не слышал её смех! И снова сердце будто кислотой облили: вспоминаются те времена, когда малявка-Джиневра вот так же весело хохотала над нашими с Фредом проделками.
— Да ладно тебе! — В точности как раньше сестрица толкает меня кулаком в плечо, обрывая смех. — И, Джордж, — неожиданно мягко произносит она, — я понимаю, что это не очень-то легко, но, пожалуйста, попробуй получить удовольствие.
— Само собой, — корчу в ответ рожицу, прекрасно понимая, что Джинни имеет в виду: всё ещё беспокоится о том, как я переношу разрыв с Анджелиной. Знала бы она всю подоплёку наших отношений… Но рассказывать ей об этом мне почему-то не хочется — может, дело в том, что прошло не так много времени с тех пор, а может, это что-то настолько личное, чем ни с кем не нужно делиться.
Дома всё по-прежнему, подмечаю, когда мы появляемся во дворе «Норы»: гномы по-хозяйски шастают от крыльца к кустам и в огород да за сарай, из дома доносятся весёлые голоса, по воздуху плывут ароматы вкуснейших блюд вперемешку с музыкой из старенького радиоприёмника. Джинни хватает меня под руку и тащит за собой на звук и запах.
На заднем дворе сталкиваемся с виновницей торжества — мисс Гермионой Джин Грейнджер, ныне выпускницей школы чародейства и волшебства «Хогвартс», по совместительству героиней войны и одной из самых способных ведьм своего времени. Молодая девушка, которую я вижу перед собой, ничуть не напоминает приставучую зануду-старосту с вечным беспорядком на голове и таким самодовольным видом, что так и хочется согнать его с лица какой-нибудь раздражающей девчонку шуточкой. Нынешняя Гермиона гладко причёсана — волосы убраны в пучок на затылке, держится спокойно и уверенно, но не с тем зазнайством, что было присуще ей раньше. И она улыбается нам, и позволяет Джинни, не такой уж сдержанной на эмоции, крепко её обнять, и приветливо спрашивает, как у меня дела, и, как бы извиняясь за предоставленные ею неудобства, пожимает плечами, оглянувшись на заставленный едой стол позади неё.
Приходят и Гарри с Роном, и даже Перси заглядывает на огонёк — вся семья, кроме Билла с Флёр и Чарли. Именно таким составом мы и проводили все подобные посиделки, разве что Гермионы с нами не было — она заканчивала седьмой курс. Наверняка ей было одиноко и непривычно в школе без друзей, ведь Гарри и Рон отказались возвращаться в Хогвартс, предпочтя этому карьеру в отделении мракоборцев. И не могу сказать, что не одобряю их выбор. Впрочем, чего ещё можно ожидать от человека, свалившего из школы прямо под носом у министерского работника?
Ужин близится к концу, когда я поднимаюсь из-за стола и иду через кухню и прихожую на другой конец двора, подхожу к ограде, за которой под холмом мерцают огоньки деревни, и останавливаюсь, прикрыв глаза, вдыхая свежий воздух. Здесь так хорошо, так спокойно, и мысли о последних неудачах в моей жизни отходят на второй план. Мы с Фредом любили выбираться по ночам из дома и бродить по окрестностям, успевая до рассвета вернуться в постели. Это были наши часы безграничной свободы. Это была одна из наших бесконечных тайн.
«Мне тебя не хватает, Фред. Знал бы ты, насколько, — мысленно говорю и тут же одёргиваю себя. —
Для тебя это, конечно же, не секрет. Не устану просить у тебя прощения за всё, что успел натворить, без особой надежды на то, что ты простишь моё упрямство и глупость. Но, как бы там ни было…»
Осекаюсь, почувствовав присутствие постороннего. Судя по осторожным шагам и отсутствию оклика, это явно кто-то чужой — Гарри или Гермиона. Но мальчик-который-надрал-задницу-безносому не движется так плавно, с остановками, будто боясь приблизиться. Значит, Гермиона.
Не могу сказать, что мне неприятно её общество, даже наоборот, но сейчас я бы предпочёл остаться в одиночестве. Неужели она этого не понимает? Видимо, нет — подходит совсем близко, становится рядом и молчит, вместе со мной разглядывая небо.
— Тебе тоже не по себе? — спрашивает Гермиона с нервным смешком, что заставляет меня удивлённо воззриться на неё, а затем кивнуть, поймав тревогу в её взгляде.
— Есть немного, — соглашаюсь, нехотя отводя глаза. — Понимаешь, у нас обычно праздники были настоящими праздниками, каким бы ни был повод. А тут всё какое-то… неестественное, будто все принуждены радоваться. Не в обиду, — прибавляю, услышав какой-то обречённый вздох.
— Я ведь говорила, что не стоит устраивать застолье по поводу моего возвращения, — произносит Гермиона. — Тоже мне повод для веселья, — добавляет она, фыркнув.
— Ты же знаешь ма: ей только сообщи радостную новость, и она тут же найдёт способ устроить из этого домашнюю вечеринку. Видела бы ты, как мы отмечали вступление Гарри и Ронни в ряды мракоборцев…
— Только не говори мне, что всё было точно так же, — притворно ужасается Гермиона, имея в виду размах мероприятия.
— Почти. Если не считать того, что в тот раз ма приготовила вкуснейший пирог с почками.
— Представляю, сколько восторга он вызвал у Гарри, — смеётся Гермиона. — Это ведь его любимый.
— Да уж, ради него стоило вытерпеть даже придирки Рона.
— Придирки? — хмурится Грейнджер, и я недовольно морщусь: со стороны кажется, будто я жалуюсь бывшей старосте факультета. Пытаюсь свести всё к неуклюжей шутке:
— Ну да. Ты же знаешь Рона, ему всё чудится не таким, стоит лишь немного перебрать. В итоге мы всё уладили.
Гермионе явно не по себе от затронутой темы; тем не менее, она делает новую попытку сгладить ситуацию.
— Но я очень рада, что ты всё-таки пришёл, — произносит с лёгкой улыбкой — с такой, что складывается впечатление, будто бы она действительно мне рада и расстроилась бы в случае моего отсутствия. Абсурд какой.
— Если б я не пришёл, Джинни бы побила меня своей новой метлой, а это, знаешь ли, удовольствие ниже среднего.
— Охотно верю, — смеётся Грейнджер. Так, будто мы с ней давние приятели. Впрочем, мы давно уже знакомы, и если не считать её попыток приструнить нас с Фредом на выпускном курсе, общались вполне неплохо. Но прошло уже много времени, мы не говорили нормально практически с тех пор, как она ушла с Гарри и Роном — не считая битвы и… похорон.
И я задаюсь вопросом: а помнит ли она
тот день? Помнит ли, как держала меня за руку, как помогала покинуть «Нору» и трансгрессировать в Косой переулок, — и как была вынуждена уйти, доведённая до отчаяния и бешенства моими ожесточёнными воплями. Трудно угадать ответ по её серьёзному, непроницаемому, даже когда она смеётся, лицу. Только вот взгляд, направленный в сторону холма, мягкий, задумчивый, а губы чуть приоткрыты, словно хотят выдать какую-то мысль, фразу, тайну — да что угодно, что дало бы понять её истинное ко мне отношение.
И, тем не менее, с ней спокойно просто стоять и молчать. К тому же обстановка располагающая: тишина, ночь, луна и звёзды… И я не могу удержаться от вопроса, вполне закономерного в контексте недавних событий:
— Тебе не кажется, что всё вокруг так и дышит притворством?
Гермиона вздрагивает и внимательно смотрит на меня, будто хочет что-то сказать, но в итоге произносит явно не то, что уже было готово вырваться:
— Есть немного. — Передразнивает меня. Это забавляет. — Почему тебе так кажется?
— Потому что я лучше других умею различать фальшь и плохие шутки. А то, что происходит со мной сейчас — очень, очень плохая шутка. Похоже на неё, по крайней мере.
— Ты говоришь очень странные вещи. Что-то не так? — Задав вопрос, она пугается. — Нет-нет, это не моё дело.
— Пожалуй, действительно не твоё, — соглашаюсь, сам не зная, чего же хочу добиться в конечном итоге.
Но догадываюсь, что не на такую реакцию рассчитывала любительница задавать вопросы — в том числе каверзные и неуместные.
— Похолодало, тебе не кажется? — спрашивает Гермиона, зябко ёжась и отступая от меня ближе к дому. Подозреваю, что подразумевается не только ночная прохлада, но и холодность, возникшая между нами. — Было приятно поболтать с тобой, Джордж, — моё имя она произносит без колебаний, не так, как Анджелина — с едва заметной запинкой. — Надеюсь, всё у тебя наладится, — прибавляет Грейнджер и, развернувшись, торопливо уходит в «Нору».
У меня ни малейшего желания следовать за ней; остаюсь у ограды, заложив руки за спину и запрокинув голову, рассматриваю усыпанное звёздами небо, подставляю лицо прохладному ветру и наслаждаюсь одиночеством.
И почему у меня такое ощущение, что Гермиона поняла,
что я имел в виду, говоря о фальшивости окружающего мира? Поняла — и испугалась от необходимости признавать несовершенство её идеальной жизни.
И почему у меня такое ощущение, что скоро всё изменится?
