Моё присутствуе поможет тебе?

Plumb - In My Arms Dash Berlin feat Emma Hewitt - Waiting (acoustic) Весь вчерашний день я провалялся в постели, даже не удосужившись спуститься вниз за ежедневным кофе или перемолвиться с Мартиной парой слов. Наверное, я был слишком напуган тем, что произошло позавчера ночью. Черт возьми, я осознавал, прекрасно осознавал, что делал, и знал, что это должно произойти рано или поздно. Удобно занимать позицию выжидания и замещения. Я весь октябрь в Нью-Йорке убеждал себя, что я ждал ее сообщений только потому, что переживал за здоровье, и пытался не рассказывать о себе, чтобы она не привязывалась. Ложь и еще раз ложь, больше самому себе, чем ей. Я никогда не стал бы лгать Тини о том, что происходит у меня внутри. Кому угодно: Майку, БиДжею, себе, но только не этой девушке, которая для меня была открытой книгой. Она не спрашивала, а я молчал. Хранил молчание. Когда она переодевалась при мне, мыла посуду, повернувшись ко мне спиной, иногда оглядываясь с улыбкой, когда мы смотрели мультфильмы, и она клала голову мне на плечо или колени. Каждый раз, когда она касалась меня, я молил все высшие существа, чтобы это прекратилось, при этом ища возможности коснуться ее самой. Это безумие. Все то, что происходит со мной и внутри меня – настоящее безумие. Я не знаю, что это было. Просто как выброс адреналина. Я не знаю, и она не знает, я уверен. И даже сейчас, лежа в кровати в ее доме, я продолжаю врать себе обо всем, заглушая каждую правдивую мысль, перебивая внутренние монологи притянутыми за уши контраргументами, которые испаряются, едва в памяти всплывают стоны, слетавшие с ее губ. Я не хотел все так опошлять. Я боялся касаться ее лишний раз, чтобы не разрушить эту хрупкую невинность, чистоту дружбы. Я не хотел пачкать ее грязными стонами и пошлыми фразочками, не хотел пятнать этого светлого чувства, заполнявшего меня каждую минуту моего существования, даже во сне. Проще было отвернуться, выйти из комнаты, сменить тему. Да что угодно, только бы не замечать, как сердце начинает биться быстрее, и как в ее глазах появляется ответная нежность. Потому что я слишком уважал ее или не хотел ранить себя – не так уж и важно. Причина не имеет значения, потому что в итоге, когда снимаешь все розовые очки, отделяющие сознание ото всего придуманного, остается сам факт – я испугался, и больше за себя. Я не боялся любить Тини, я до дрожи не хотел связывать себя с умирающим, предчувствуя, как болезненно будут разрываться нервы с каждым ударом гвоздя в крышку гроба. И то, что будет. Когда я приду домой и первый раз включу компьютер, не ожидая ничего от нее. Как это будет тянуться день за днем, отзываясь сединой в моих волосах и порезами от острых краёв бумаги на коже. Мы, художники, так часто режемся бумагой, не правда ли? И у всех в темном шкафу припрятана бутылка чего покрепче специально для одного из сотни таких дней. Я прислушался к дому. Кроме включенного в гостиной телевизора не было слышно ни звука, значит, Тини залипает за книгой, включив фоном музыкальный канал. Странно, обычно она проводит время в своей черно-белой комнате. Она ждет меня? Я сполз с кровати разминая затекшие за сутки ноги. От меня все еще пахло алкоголем и потом. Проведя рукой по коже на лице, я почувствовал засаленную щетину. Быстрый душ, и я нерешительно спускаюсь вниз, слыша, как телевизор становится тише. - Привет, - сажусь рядом с ней на диван, впиваясь взглядом в изгаляющуюся на экране Бритни Спирс. Она выключает телевизор. Я продолжаю смотреть в черный прямоугольник. - Хор, давай же, - она поворачивается ко мне всем корпусом, - скажи мне все. Обвини, разозлись, накричи, ударь. Я виновата, и я это понимаю. Не томи. Встаю с дивана, шлепая босыми ногами на кухню за пивом. Алюминиевая банка холодит руку, и я делаю первый глоток. Выпить бы воды после суток голодания, но хмель уже ополоснул стенки желудка. Возвращаюсь в зал, садясь там же. Мартина сидит, опираясь локтями о колени, смотря в пол. Руки теребят края рукава толстовки. И слова будто пропадают. Все то, что я хотел ей сказать, каждое слово, которое казалось мне правильным еще на лестнице, теперь теряло свой смысл, когда я смотрел на нее – человека, меняющего мою жизнь. Я чувствовал слишком много, чтобы найти в себе слова выразить хотя бы одну мысль, не спутав окончаний или букв. Язык прилип к нёбу, и глоток пива позволяет вернуть ему подвижность. - Извини, мне нужно идти, - она встает с дивана, чуть пошатываясь, - у меня сегодня первая процедура. - Ти, - я откашливаюсь, делая очередной глоток, понимая, что все равно придется говорить, преодолевая эту неловкость и страх рано или поздно. Она садится обратно, снова опираясь локтями на колени. - Я хочу у тебя попросить прощения. Я не хотел тебя использовать, или что-то подобное. И не хотел пачкать то светлое, что есть между нами. Я поддался не столько твоей провокации, сколько своим собственным желаниям, которым просто нужен был повод. Я не хотел оскорбить тебя этим. - Мы же будем откровенными, да, Хорхе? – к ее ногам с носа скатилась капелька. – Это было великолепно. Это было лучшим, что случалось со мной. Но теперь ты не обязан как-то продолжать. Ты можешь игнорировать происшедшее, забыть, можешь собрать вещи и свалить. Ты ничем не обязан мне. - Ты не услышала меня, - осторожно касаюсь ее плеча и, не чувствуя сопротивления, сжимаю, ожидая, что она посмотрит, - я сказал, что это было воплощением моего желания, и ты просто дала мне повод. Я был искренним с тобой до последней секунды. И если я обидел тебя таким поведением… - Ты дурак. Ты же почти переспал с больной. Неужели для тебя это не меняет ничего? Я девушка, я девушка, больная лейкемией, который встретила кого-то очень особенного в последние месяцы. Черт, Бланко. Ты просто не представляешь, что ты значишь для меня. - Я представляю, - заверил я, опустошая банку наполовину, - и, поверь, ты значишь не меньше. Ты стала для меня центром моего собственного маленького мирка размером со вселенную в моей груди. Я не готов сказать что-то большее, но… Просто попробуй понять так… - Я боялась, что ты… Что ты сделал это из-за алкоголя. Или из жалости. Или потому что ты Хорхе, ты такой. Я не хотел тобой пользоваться или принуждать, ранить… - Посмотришь мне в глаза? – спросил я. Она очень чуткая, и взгляд объяснит лучше, чем все эти сбивчивые речи. Она выпрямилась, встречаясь со мной взглядом. Я видел каждый лопнувший капилляр, каждый сосудик, образующий тонкую красную сеточку, я видел ореховые глаза, казавшиеся медовыми от солнца, видел нежность и сожаление, смешанные с надеждой. Она молча обняла меня, доверчиво уткнувшись носом в ключицу. - Ты же понимаешь, что я хотел сказать? Я бы сказал, но слов будет недостаточно. И для меня неважно состояние твоего здоровья, если я нахожу себя счастливым, когда ты рядом, и вижу, что ты тоже счастлива. - То есть, ты никуда не денешься? - Никуда, - ответил я, целуя ее в висок, - я же нужен тебе. - А я тебе? - И ты мне, - глажу по спине, прижимая к себе, чувствуя, как она, размякшая после долгого напряжения, дрожит. – Прости, что так долго. - Всего-то четыре с половиной месяца, - чувствую, как она улыбается, - впереди еще столько же, или больше, как получится. Я молчу, оглядывая гостиную, будто вижу ее впервые. Тут светлее, чем в самый солнечный день, и воздух пропитан не только запахом кофе, но еще чем-то неуловимо сладким, знакомым, редким и отовсюду одновременно. - Мне пора, - она размыкает объятья, поднимаясь, - приду часа через два, наверное… - Я с тобой, - тут же подрываюсь с места, на ходу допивая банку, - дай только футболку на толстовку сменить. Я сижу в уже ставшем родным коридоре почти час. Полтора альбома «Мисфитс», это не так уж и много. В процедурную меня, понятное дело, не пустили. Там все должно быть стерильно, все такое. В ее тонкую руку, наверняка, воткнули огромную иголку, и через нее в организм по капле поступают вещества, которые должны справиться с болезнью прежде, чем болезнь справится с ним самим. Вечный вопрос – кто кого. «Мисфитс» или «Смитс», «Сникерс» или «Марс», рак или Тини. Это везде, это окружает каждого из нас. Самым актуальным «или» для меня сейчас является «Нью-Йорк или Нью-Джерси». Что бы я ни выбрал, для меня это будет новым. Не таким, как раньше. Хоть я и сросся с Большим Яблоком кость к кости, этот город вывернет мне все суставы, как и родной штат с крохотным городком, который я по весне называю своим вишневым раем. Мне кажется, я знаю, что я выберу. Дверь открылась. Она выглядела отвратительно. Будто постаревшей на несколько лет, она прислонилась спиной к стене, чтобы не упасть. - Уведи меня отсюда, - прошелестела она потресканными губами. Мы отошли от кабинета на пару метров, когда Хэйли, проводившая процедуру, окликнула нас. Похоже, эта молодая медсестричка взяла полную опеку над нами. - Хорхе, Ти, стойте, - каблучки торопливо зацокали по полу, - когда приведешь ее домой, первым делом искупай. Дай полежать в ванной минут пятнадцать, только в теплой, не выше тридцати градусов. А потом зеленый чай с лимоном, а лучше клюквой, и вообще, следи, чтобы она ела больше фруктов, даже если не хочет. Я взял такси. В таком виде она точно не пройдет путь до дома в почти сорок минут, да что там, я подхватил ее на первом же лестничном пролете, помогая избежать падения с ослабевших от лекарства ног. В машине она мгновенно уснула, и понимающий таксист даже выключил музыку, видя, что девушка с трудом дышит. Он не донимал разговорами, не расспрашивал. Только пожал мне руку, когда я благодарил. - Берегите себя, ребят, - крикнул он в окно, отъезжая еще до того, как я открыл дверь своим ключом. Ослабленная Тини с трудом сама разделась, пока я наполнял ванну, размешивая в воде соли. Она окунулась в воду, блаженно закрывая глаза, откидывая голову на надувную подушку. - Лежи, а я чай сделаю. У тебя есть клюква? - Есть, в морозилке, - промурлыкала она, - но ее не надо, желудок будет болеть, у меня гастрит. - Я лучше вылечу твое обострение гастрита потом, чем не дам нормально лечиться сейчас. У неё и правда была клюква. Я размял ее в тарелке, пока заваривался чай, и добавил сахара, чтобы было не так мерзко. Попробовав на вкус, что получилось, я сам себе кивнул, и, перелив смесь в тумблер с крышкой, чтобы не остыл, пошел наверх. Тини спала. Бедняга так утомилась, что вырубилась прямо в воде, не думая о том, что может захлебнуться. - Тиииии, - я провел рукой по ее лбу, убирая прилипшую мокрую прядку, - просыпайся, давай смываться и в постель. Та с трудом открыла глаза. - Я так устала, Хор… Я не могу, - она звучала настолько болезненно жалобно, что я почти готов был позволить ей остаться. - Нет, малыш, давай, - я протянул ей руку, и, едва она ухватилась за нее, потянула вверх. Она встала, сразу отворачиваясь. Мне было неудобно смотреть на ее наготу, но... - тебе нужно быстренько ополоснуться и все, можешь спать, сколько хочешь. Снова жалобный, изможденный взгляд. Я беру в руки мочалку и удивляюсь, что на полке нет геля для душа. - Там мыло, - отвечает на немой вопрос Мартина, кивая в сторону шкафчика. Она моется детским мылом. Я осторожно начинаю водить мочалкой по её спине, наблюдая, как на коже остается пенный след, и как маленькие пузырики лопаются на воздухе. Мои прикосновения нежные, пальцы не касаются кожи. Лопатки, ребра, поясница… Спускаюсь ниже, обводя бедра, потом – икры. Придерживая ее одной рукой, второй намыливаю стопы, и разворачиваю лицом к себе. Она не сопротивляется. Я прохожу по ее плечам, предплечьям, после моих прикосновений к груди она начинает дышать тяжелей. Нет, только мочалка, больше никаких пальцев. Едва касаюсь живота, и перехожу на бедра. Беру душ и смываю с нее всю пену, вдыхая в себя аромат детского мыла, такой знакомый, напоминающий мне о собственном доме. Ти дрожит, когда я выключаю воду и заворачиваю её в полотенце. Больше от усталости, чем от холода, на мой взгляд. Веду её в комнату, переодеваю в ночную пижаму. Она забирается на кровать, и я, подоткнув одеяло со всех сторон, протягиваю ей тумблер. - Выпей, сколько сможешь, - сажусь рядом с ней, облокачиваясь на спинку кровати. - Спасибо, что ты рядом, - она кладет голову мне на плечо, вздыхая, - и прости, что все это видишь… Я хотела бы быть сильной. - Глупости, Мартина, - просовываю одну руку ей за спину, обнимая, прижимая к себе, - я рад, что ты доверяешь мне настолько, что позволяешь заботиться о себе. Она двумя руками подносит ко рту тумблер, он опасно скользит, и я придерживаю, пока она делает последний глоток, чуть морщась. Забираю у нее посудину, и помогаю улечься на кровати. Хочу уйти, но она сжимает мое запястье, и я ложусь рядом на спину, позволяя ей устроиться у меня на груди. Она ложится в позу эмбриона, обнимая меня. - Хор, - шепчет она в полудреме, - даже если ты уедешь в Нью-Йорк… Ты будешь со мной, пока я жива? Я отвернулся в сторону окна как раз вовремя, чтобы непрошеная слезинка скатилась не в волосы, а впиталась в льняную наволочку. - Конечно, - отвечаю я, гладя её предплечье.