Bioshock. Спирали или Последние дирижабли в Париже

5 декабря 1912 года бывший частный детектив агентства Пинкертон Букер Девитт проснулся в своей комнате. Во рту ужасный привкус, одеревеневшие пальцы все еще сжимают пустой стакан. Букер с трудом разлепил веки и оторвал налитую свинцом голову от стола, сидя за которым он, по-видимому, и уснул. «Ну и видок у меня, должно быть», горько усмехнулся он, поскребывая ногтями заросший щетиной подбородок. Брился последний раз он дня три назад. Или четыре? Нет, все-таки три — как раз накануне последнего крупного проигрыша. В тот день ему чертовски не повезло на последней раздаче — в пару к валету пришла шестерка, а затем еще одна, под издевательский противный шепоток публики за его спиной. «Много!» — провозгласил дилер. Шорох, с которым последние фишки Букера проскользнули по сукну в сторону сдающего, показался Девитту скрипом индейского ножа по его черепу. Шатаясь, как пьяный — нет, он и был пьян — Букер вышел из казино. На последние гроши он купил бутылку-другую дрянного бурбона и придя домой расколотил вдребезги зеркало — ведь оно висело так, что в нем отражалась дверь в комнату Анны, в которую Букер едва ли заглядывал последние девятнадцать лет. Итак, все, что у него было во рту за последние три дня — это бурбон, сигарета, бурбон, кусок черствого хлеба, завалявшегося в ящике стола, и снова бурбон. Отличное сочетание для висельника в день перед казнью. Идеальное — для Букера после казни. Казнь. Именно так Девитт называл то, что случилось с ним в 1893 году. Только вместо барабанной дроби — плач Анны, вместо гильотины — стремительно сужающийся светящийся круг, отрезавший его дочери мизинец. Палачом был какой-то бородатый тощий старик с безумным блеском в глазах, свидетелями обвинения — двое, мужчина и женщина, похожие как брат и сестра. В их глазах не было безумия, лишь любопытство. Не отдавая себе отчет в том, что он делает, Девитт принес крошечный детский пальчик домой и уложил его в колыбель, не забыв накрыть одеялом, да так и просидел рядом на полу до самого утра. А назавтра под дверь Девитта просунули конверт, в котором находилось послание, гласившее, что все долги Букера Девитта оплачены, и прилагались копии расписок от его многочисленных кредиторов. Прочитав их — медленно, как в бреду разбирая буквы — и сразу выбросив письмо в мусорную корзину, Букер сделал большой глоток из стоявшей на столе бутылки. Его взгляд ненадолго задержался на этикетке, а затем он, стиснув зубы, вылил остатки алкоголя в раковину и отправил бутылку вслед за письмом. Лет десять-двенадцать после этого он честно держался. Устроился на «нормальную» работу — вышибалой в то самое казино, где он и спускал, как раньше, половину своего скудного заработка. Но по крайней мере, Букер Девитт перестал пить. А потом ему начали сниться сны, сны о девочке и старухе в башне за облаками, о пылающем Нью-Йорке, накрытом черным дымом, как саваном, сквозь который пробивались лучи прожекторов с борта бомбардирующих город исполинских дирижаблей. Все это сопровождалось идиотскими звуками колыбельной песни, что проигрывала музыкальная шкатулка, купленная Букером ко дню, когда его ребенок должен был появиться на свет. И так уж вышло, что ко дню, когда умерла мать его девочки. Со временем в этих снах Букер начал видеть себя как бы со стороны — как он встает из-за грязного стола посреди грязной комнаты и идет механической куклой, словно под властью индейской магии, и открывает дверь в детскую, и исчезает там, и мелодия смолкает. Букер-спящий однажды двинулся вслед за своим двойником, но в комнате никого не оказалось, только неясные силуэты растворялись в пятне фосфоресцирующего света. Измученный этими видениями, Девитт горстями жрал дешевые и бесполезные пилюли, но все, чего он добился, это головные боли и стойкое ощущение того, что отныне грань между явью и сном стерлась, слово ее и не было. Подчас он, сидя у себя в комнате и подходя к окну, видел развалины Нью-Йорка и слышал ненавистную колыбельную. Тогда Букер вернулся к своей лучшей подруге. К бутылке. Но «зараза», как ее называл сам Девитт, через год проползла и сквозь завесу алкогольных паров. Психиатр сказал бы, что с ним случился рецидив, но у Букера не было денег на психиатра, и он не знал такого слова — «рецидив». Только однажды, когда он зашел в своем сне (или наяву?) в комнату Анны, в колыбели, обветшалой и источенной древесными жуками, он обнаружил кровоточащий обрубок детского пальца. Оглушительно запела музыкальная шкатулка, и колыбель плавно, без всякого скрипа (о, лучше бы она заскрипела, как мел по классной доске!) качнулась. Букер поднял глаза. Кроватку качала девушка с совсем еще детским лицом и недетской болью в глазах. Это была девушка из башни, из его снов, но она никогда не являлась ему здесь, в его берлоге. И у нее на правой руке не хватало мизинца. Очнулся тогда Букер с сильной жгучей болью. Но болела не только голова. С трудом повернув голову с начала в одну сторону, а потом в другую, Девитт обнаружил, что его левая рука сжимает нож, покрытый бурыми пятнами. Рядом на столе горела свеча. Удивительно, как еще он умудрился не опрокинуть ее, устроив пожар. Ну, а правая рука… Теперь она несла на себе самое настоящее клеймо из инициалов его дочери, вырезанных на тыльной стороне ладони нагретым клинком. И в первые за долгие-долгие годы Букер Девит заплакал. Не заревел, как блаженный, а именно заплакал — тихо, как обиженный ребенок, забившись в самой темный угол своей комнаты. Слезы словно смыли часть черных пятен с его души, и сны, так долго изводившие его, отступили. Словно какой-нибудь студент после выпускных экзаменов, Букер позволил себе расслабиться. Расслаблялся он года три, и снова в его жизнь вернулись виски и рулетка. И новые долги. Вот и три дня назад он в очередной раз проигрался вдрызг. «Ну и видок у меня» — подумал он снова. Голова звенела, как потревоженный улей диких пчел. И болела не хуже, чем от их укусов. Пару раз открыв и закрыв глаза, Букер осознал, что звон у него в голове не монотонный. Он накатывал ритмичными волнами, и чем дольше Букер прислушивался, тем настойчивее в глубине души скребся червячок узнавания. Внезапно Букер вскочил, опрокинув стул. Стакан покатился по столу и с траурным звоном раскололся о давно не мытый пол. Это колыбельная, как в тех снах! Букер, затаив дыхание, подошел к окну и выглянул наружу. Город как город, никаких пожаров и разрушений, как он видел в своих снах, а значит… Букер решительно опустил глаза на свою руку. Клеймо горело там, где ему и надлежало быть. А ведь у Букера-из-сна никакого клейма не было. Так вслед за стаканом разбилась последняя надежда. Букер не спал. Музыка играла наяву. Открыв ящик стола, где лежал старый револьвер (Букер уже давно благоразумно не брал его с собой, чтобы не подстрелить по пьяному делу какого-нибудь несчастного, но держал в порядке и регулярно смазывал), он идиотски улыбнулся. Ну по кому он собрался стрелять в спальне дочери? По тараканам? Или… по призракам? Так и оставив ящик выдвинутым, Букер, вспотевший и злой сам на себя, дошел до двери и положил дрожащую ладонь на ручку. Повернул ее. Еле слышный щелчок замка обернулся в голове выстрелом карабина. Девитт отворил дверь. В комнате Анны была непроглядная темень. Секунду спустя до Букера дошло, что это просто его глаза были зажмурены. — Букер! — окликнул его мужской голос, слышанный 19 лет назад. — Достань девчонку, и все долги будут прощены.

***

Я стою и смотрю, как прибой облизывает камни у подножия нашего острова. Это красиво. И небо. Небо над головой — это тоже красиво. Куда лучше многомильной водной толщи, что заменяла мне небо последние недели. Я перевожу взгляд налево. Там неизвестными строителями воздвигнут простенький, но надежный и крепкий с виду причал. У причала покачивается, поблескивая на солнце медью, батисфера. Она, если можно так выразиться, впервые в жизни видит солнце. Равно как и пять бледнокожих девочек с испуганно распахнутыми глазами. — И что мне с вами делать? — вздыхаю я. Прибой вздыхает мне в ответ. Я осматриваюсь. Итак, наши владения — это островок, почти плоский, поросший леском и травой, с обрывистыми скалистыми берегами, по крайней мере там, где чьи-то трудолюбивые руки построили причал. Рядом с ним начиналась каменистая коса, забиравшаяся, вздыбившись, в море на пару сотен футов. Остров, стало быть, сверху был похож на гигантскую запятую. На гигантскую по меркам запятых, а не по меркам островов — едва ли миля в поперечнике. И других островов поблизости не наблюдается — лишь у самого горизонта в дымке прячутся неясные силуэты. Но если в море нет ничего интересного, то может быть найдется что-нибудь на самом острове. Вот, например, причал уже есть. И маяк, как раз у основания косы. Высокий, каменный, но порядком запущенный. И свет не горит. — Оставайтесь снаружи! — командую я девочкам. И подхожу к двери маяка. Она гостеприимно распахнута. Замок цел, просто местный смотритель, должно быть, давно ни от кого не прячется. — Есть кто-нибудь? — кричу я, осторожно переступая порог. В ответ мне раздается лишь стук дерева о дерево наверху — видимо, неплотно прикрытое окно хлопает на ветру. Внизу обнаруживается лишь кое-какой инструмент, да дырявая лодка. Я иду наверх. Странно. Беспорядок и запустение внутри как-то не вяжутся с отсутствием грязи и пыли на ступенях винтовой лестницы. На стене впереди и выше по лестнице пляшут неясные тени. Я невольно задерживаю дыхание и подумываю, не взять ли внизу в куче инвентаря хотя бы гаечный ключ. Отгоняя нахлынувшие неприятные воспоминания о своих недавних похождениях в Восторге, я преодолеваю последние ступени и оказываюсь на второй площадке. И замираю. Источник света — это странный агрегат, проецирующий прямо в воздух призрачный круг. Кабели от устройства тянутся наверх, очевидно питаясь от генераторов маяка. У противоположной стены стол, заваленный чертежами и испещренными формулами тетрадями. И стопка газет, которая привлекает мое внимание. Верхним лежит неизвестное мне издание — «Вестник Колумбии» с заголовком «Пророк вознесся на небеса» и фотографией бородатого пожилого мужчины в старомодном фраке с воздетыми руками. Но не это завораживает меня. В углу стоит дата — 14 августа 1912 года. А бумага-то совсем не пожелтела, хотя прошло без малого пятьдесят лет! А дальше еще чище — «Нью-Йорк таймс» (ну, тут хотя бы знакомое название) от 1984 года! На первой полосе — панорама горящего города. Тут и там облака дыма пронзают остовы всемирно известных небоскребов. А над всем этим — дирижабли. Огромные, настоящие левиафаны. Я слышу за спиной шум и отбрасываю газету, не успев толком удивиться увиденному в ней. Заслоняю рукой глаза от яркого света. Что-то щелкает, свет гаснет. Я вижу там, где раньше висело в воздухе бесплотное пятно, два человеческих силуэта. Один из них тут же хватается за голову и с хриплым стоном валится на пол. Другой лишь слегка кивает мне, как старому знакомому. — Здравствуй, Джек, — говорит он. — Ты — тот? Я надеюсь, ты — тот. И правильный мир. Нужное время. А, мои записи! Он делает шаг мне навстречу. Мои глаза наконец-то привыкли к изменившемуся освещению, и я могу рассмотреть пришельца. Бежевый костюм, идеально отутюженный, но совершенно не по погоде. Зеленый, или вернее, фисташковый галстук — более дурацкого сочетания мне видеть не приходилось. Волосы светло-русые, нет, скорее рыжие, уложенные в прическу, какую я видел разве что в журналах и в кино про мафию (вернее, не видел, но помню. Эх. Как это все-таки сложно). Внимательные зеленые глаза. На лице с острыми скулами выражение «я все знаю, но вам не скажу». Он странный, но кажется не опасным, не то, что второй, который как раз поднимается с пола. Еще один привет из прошлого — если говорить о костюме. А лицо — ну что же, пьянчуги во все времена выглядят одинаково. Но вот глаза — в них я вижу решимость и абсолютное отсутствие раскаяния за любые действия, которые ему пришлось бы предпринять для достижения своей цели. Карман его брюк подозрительно оттопыривается. Пистолет? — Вы пока знакомьтесь, — говорит рыжий, —, а я попытаюсь вытащить сюда кого-то, кто присмотрит за ними. Он кивает головой в сторону лестницы. Ну конечно, детишки уже забрались сюда, не взирая на мои слова, и сейчас стоят, сбившись в кучку, и их глазищи мерцают, ловя отблески света, излучаемого машиной. — Невежливо! Черт, как невежливо, — тараторит незнакомец, подходя к устройству. — Я не представился. А он меня разве не знает? Нет, думаю, не знает. — Что ты там бормочешь? — я не выдерживаю и хватаю его за плечо. Какое странное ощущение — вроде бы я держу его, и в то же время пальцы словно сжимают лишь воздух. Но я не обращаю внимания на эту мелочь и гну свое: — Кто ты, черт побери, такой? Кого еще приведешь? — Я Лютес. Роберт Лютес, естественно. Он щелкает какими-то тумблерами, непрестанно бормоча себе под нос. Как ни напрягаю я слух, ничего, кроме вздора про подвешенные атомы и изохроническое состояние множественной вселенной, разобрать не удается. Наконец Роберт с победным возгласом поворачивает рукоятку на боку своей машины, которая исторгает из себя новую порцию света, и на сене напротив появляется круг со светящимися краями. А там — матерь божья! — я вижу огни и стены Восторга. Я невольно делаю шаг назад, упираясь в стол. Роберт строго глядит на меня и со словами «за мной не ходи» проходит сквозь… Сквозь что? Окно? Разрыв? Не важно, в общем. Волшебная дверь за ним закрывается, оставляя лишь висящую в воздухе щель, из которой струится мягкий, уже почти привычный свет. Тут меня своим вниманием удостаивает второй пришелец. Откашлявшись, он с ходу протягивает мне руку — я замечаю шрамы на кисти — и представляется: — Букер Девитт, из Нью-Йорка. Частный детектив, — зачем-то уточняет он. Еще бы честь отдал. — Джек, — отвечаю я, пожимая его крепкую ладонь. Какая-то часть моей гордости протестует против моей фамилии, но я посылаю ее подальше и добавляю: — Джек Райан. Из Восторга. — Восторг? Так-так. Какой же сейчас год? — Шестидесятый. Он глухо смеется, его смех пугает девочек, доселе с любопытством рассматривавших его. — Так значит, мне уже — сколько, восемьдесят шесть? Не силен я в математике, если честно. — Ну, на вид Вам лет сорок, если Вас это успокоит, — пробую я утешить его. Мне-то вообще года два от роду, если не меньше. Порой время выкидывает престранные штуки, как ни крути. — Ладно, приятель. Пойдем-ка на воздух, пока этот петух оборачивается. Я тебе кое-что расскажу. И давай на ты. Ну и хватка у это типа. Только познакомились, а он уже командует, словно он сержант, а я новобранец. — А пожрать есть? — Доносится его голос с нижней площадки маяка. — Не знаю, — честно отвечаю я и спускаюсь следом. Однако какой прыткий старичок. Он уже сидит на камнях у обрыва и осматривает море. В руках его, кажется, фотография. Я сажусь рядом, подставляя лицо вечернему бризу, и он протягивает мне снимок. — Это моя дочь, — говорит Букер. — Вернее, была такой в 1912 году. — Хорошенькая, — хвалю я. Хотя на фото девушка стоит вполоборота, сразу замечаешь большие выразительные глаза. И еще задорный девчоночий хвостик, перехваченный бантом. Что-то во мне поднимается, какое-то странное желание немного исправить снимок. Если изменить прическу, добавить макияж, то… Я роняю карточку на песок. Букер бережно подхватывает ее и прячет в карман, бросая на меня неодобрительный взгляд. Потом в его глазах отражается тень беспокойства. — Что с тобой, парень? — спрашивает он, хватая меня за рукав, словно боясь, что я вот-вот соскользну и расшибусь о торчащие из воды валуны. — Ты словно привидение увидел. — Увидел, — выдавливаю я. — Это было как во сне. Твоя дочь… была… в самолете, а потом он упал. Самолет-то. Только тела ее я не нашел. Я вздыхаю и выкладываю Букеру все о своих приключениях, стараясь не особо касаться неприятных подробностей. Я жду, что Букер скажет что-то вроде «Ну и дела, парень! Как же тебя жизнь-то помотала». Но вместо этого он заявляет: — А теперь послушай-ка мою историю.

***

Элизабет проснулась, потому что ей показалось, что ее кто-то зовет. Далекий и знакомый голос, который она, если честно, уже и не надеялась услышать ни наяву, ни во сне. Голос Букера Девитта. Голос ее отца. Уже полгода прошло с тех пор, как она своими руками завела в смертельную ловушку того, кто последним называл себя этим именем. Элизабет, как была, в одной ночной сорочке подошла к зеркалу, из которого на нее взглянула хмурая девица с запавшими глазами и растрепанными со сна локонами цвета воронова крыла. Прошло полгода со дня, когда сама Элизабет, вообще-то, умерла. Только вселенная — или совокупность вселенных — не спешила отпускать ее на покой, а вместо этого вернула сюда, в башню, копию той, что они с Букером разрушили. Пол года Элизабет притворяется, что напрочь потеряла память, чтобы та, кто на людях зовется ее матерью, не подвергла ее еще каким-нибудь изощренным пыткам. Раньше все это казалось какой-то странной игрой, в которой все роли были розданы душевнобольным актерам. В этой игре Элизабет принимала участие как бы подсознательно, чтобы ее, не дай бог, не заподозрили в грехе, что считался среди местных обитателей самым мерзким — в нормальности. Но сегодня ночью голос Букера, которого она упорно не желала называть отцом даже про себя, словно дал ей подсказку, и все разрозненные куски воспоминаний сложились, точно фрагменты цветного витража, в яркую цветную картинку. «Я иду, Элизабет.» Полгода назад. Все началось, вернее, продолжилось тогда, когда Элизабет руками своих копий утопила в реке Букера-Комстока. Она не исчезла из множества вселенных, как она считала, лишь потому, что оставалась еще минимум одна реальность, в которой Комсток сбежал из Колумбии. Элизабет выследила его в Восторге и завела в ловушку, в которой, впрочем, погибла сама. В первый раз. Потом ее «суперпозиция» (близнецы оказались мастерами на придумывание звонких словечек) попала в лапы местного отморозка-революционера Фрэнка Фонтейна. И… умерла во второй раз. Правда успела натравить на него того паренька из самолета. Как там было? «Туз в рукаве»? Ну, сейчас у нее туза в рукаве не было. Как и самих рукавов. На тумбочку у зеркала опирались две обычные обнаженные девичьи руки, и на одной не хватало мизинца. «Воскресла» в очередной раз она в Колумбии, в том ее варианте, из которого Комсток как раз и сбежал в Восторг. Теперь тут был тот же 1960 год, а не 1912, как во время их с Букером похождений, и заправляла всем Аннабель, леди Комскток. Вот такой поворот вселенной. Здесь не рождалась Анна Девитт, но зато здесь она умерла во младенчестве, обезглавленная порталом. А что же дальше? Элизабет зажмурилась, загоняя последние кусочки памяти на свои места. Лютес! Розалинда Лютес! Одна, без своего братца-подпевалы. Она рассказа Элизабет все. По ее словам, ткань множественной вселенной сама по себе являлась чем-то мыслящим. Только каждая клеточка этого невообразимого мозга равняется целому миру со своей историей, временем и пространством. И в эту ткань Элизабет вплела столь толстую нить своими разрывами (девушка усмехнулась своей остроте — шить ткань разрывами, да), что без нее уже невозможно существование временной линии. Или как-то в этом роде. После утопления Девитта Элизабет «вернули» в Колумбию, ведь Колумбия уже была в ее прошлом. Но Комстока там уже не было, потому что он тоже стал лишь частью ее прошлого. Зато там была злая на сбежавшего мужа Аннабель Комсток, которая к тому моменту смогла взять власть над городом в свои руки. А заодно прибрать к этим самым рукам все исследования Розалинды Лютес вместе с ней самой. Верный Финк сумел, с помощью некоего «коллеги» из Восторга, нарушить работу машины, разлучив Розалинду с братом — Аннабель решила, что так для нее будет безопаснее. Растерявшуюся Розалинду взяли в оборот. И ей ничего не оставалось, как воссоздать Сифон, куда и была заключена вновь прибывшая Элизабет, память которой в тот момент и впрямь пребывала не в лучшем состоянии. Позже девушка с отвращением осознала, что выследить и убить Комстока-Букера в Восторге ее запрограммировала именно Аннабель, не желавшая возвращения мужа. А желала она, ни много, ни мало, доказать всему миру, что женщина способна держать в подчинении миллионы. В этом ей помогло бы умение Элизабет создавать разрывы. Поэтому, когда та снова оказалась выброшена в Колумбию, велела Розалинде взять под контроль эту способность «особи», как леди, отплевываясь называла девушку. На ее беду, после нескольких смертей память Элизабет понемногу восстанавливалась, хотя сама Элизабет и крепко обидевшаяся на леди за разлуку с братом Розалинда об этом помалкивали. И строили независимо друг от друга планы один фантастичнее другого, как им вырваться из этой вселенной. К сожалению все их попытки разбивались уже на этапе размышлений, ведь единственный экземпляр машины для открытия порталов хоть и располагался непосредственно в лаборатории Лютес, но все же находился под надежной охраной механической армии Финка, а Элизабет с ее разрывами сидела под колпаком Сифона, который работал исправно — Розалинда привыкла все делать на совесть. Так что пока двум заговорщицам оставалось ждать, что окно в их версию Колумбии откроют «с той стороны». «Ну чисто принцесса в башне» — зло подумала Элизабет, посмотрев на полку с книгами. За последние месяцы она едва ли притрагивалась хоть к одной из них. — Где же ты, Букер? — прошептала она. — Мой единственный друг. Элизабет вспомнила, как Салли, девочка с неестественно огромными глазами, осторожно держала ее за руку и тихонько пела, пока волны тумана одна за другой, все быстрее, все настойчивее, накатывали на ее сознание. Как она утонула наконец в этих волнах, и как очнулась прикованной к креслу, в паутине проводов и трубок, а перед ней стояла поникшая Розалинда Лютес в белом халате поверх неизменного бежевого жакета. И рядом с ней высокая женщина с обильной сединой на висках, в старомодном платье. Театральным жестом протянув к ней руки в бархатных перчатках она произнесла надтреснутым голосом: — С возвращением, Элизабет. С возвращением, доченька. Элизабет поежилась и поспешила накинуть на озябшие плечи плед. Голос, прозвучавший этой ночью, явился не просто так. Он идет за ней, она чувствовала это. Быть может, как раз сейчас он там — продирается сквозь знакомый ему, но такой новый город. Девушка подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Колумбия, как и всегда, парила над облаками, недосягаемая для земных царьков и их армий, перевитая аэротрассами, по которым то и дело скользили вагоны. Покачивались гигантские баллоны, светились, как ручные шаровые молнии, левитационные установки Лютес. Проплыла сквозь ночь монументальная, но несколько запущенная статуя Пророка с воздетым мечом. Как жаль, подумала девушка, что лишь я, да эта полуматериальная Розалинда знаем, что все это благополучие и спокойствие — лишь глупая маска, скрывающая развращенную душу этого места. Лучше бы ты поторопился.

***

Во рту у меня пересохло еще в середине рассказа Букера, но отлучиться за водой (фляга была в батисфере) я не решался. По всему выходило, что я сижу рядом с утопленником, который укокошил самого себя, а потом отрезал своей дочери палец… Или все наоборот? — Постой, — говорю я, хотя Букер уже несколько минут молчит, не мигая глядя в море. Смеркается, и заходящее за нашими спинами солнце ощутимо печет мне затылок. — Постой, — повторяю я. — Если ты — это тот ты, который остался после того, как твои дочери… — Одна дочь, — перебивает он. — Из разных вселенных. Я закатываю глаза и заканчиваю мысль: — …твоя дочь утопила тебя, и ты очнулся в 1893 году, словно ничего и не было, то почему, объясни мне, ты помнишь, как ее забрали, ведь этот твой пророк, по сути, помер, не родившись, и стало быть, некому было ее забрать? — Я об этом думал, — признает Девитт. — Мне Роберт объяснил так. Я вернулся туда, откуда пришел, но на этом я заработал потерю памяти. И мой разум достроил воспоминания от того момента, когда я передал дочь, до сегодняшнего утра, как если бы я вовсе не бывал в Колумбии. Но это не было необратимо. И вот ко мне снова заявился этот чудак и предложил пройти через дырку в стене. И я все вспомнил. — Так вот почему ты упал, схватившись за голову, — запоздало догадываюсь я. Он сухо кивает, в глазах его затаенная печаль и почти ощутимая физически боль. — Опыт не из приятных, — цедит он сквозь зубы. — А я, поверь, на своей шкуре испытал немало изобретений человечества по части боли. А как представлю, что моей девочке тоже довелось это испытать… Он замолкает и отворачивается. Я тоже молчу. Так мы и сидим, два корабля, потерявшие из виду свои гавани. И ни один маяк не вернет нам наше прошлое. На душе от этого гадко, а я злюсь на самого себя за то, что на языке вертится не вполне уместный вопрос: смирился ли этот высеченный из гранита человек с потерей? Рад ли он тому, что, пусть на короткое время, обрел ее вновь? И кого он видит на этой фотографии — Анну или Элизабет? Или их обеих? Я уже открыл было рот, но тут меня трогает за плечо одна из бывших маленьких сестричек. — Свет в окне, — тихонько говорит она, указывая на маяк — Видимо, Роберт вернулся, — говорю я. — Интересно, кого он привел? — Он сказал, что кого-то, кто сможет присмотреть за этими крохами, — замечает Букер. Я пожимаю плечами. «Крохи». Видел бы он, как эти крохи отделали Фонтейна — истыкали иглами, словно колдун вуду свою куклу. Внезапно меня озаряет догадка, и едва отворяется дверь, я улыбаюсь, вставая навстречу появившейся женщине. — Добрый вечер, доктор Тененбаум, — говорю я. — Добро пожаловать. Жаль, что угостить вас нечем. Букер тоже поднимается, неловко одергивая измятую куртку. Я представляю их друг другу. Такое ощущение, что Букер впервые видит вблизи женщину, по крайней мере за последние двадцать лет. Только что он раскрывал мне душу, а теперь молчит, словно воды в рот набрал. Неловкую ситуацию спасают девочки, всей толпой налетая на Бриджит Тененбаум, хватая ее за руки, за подол платья, зарываясь в него личиками. Она гладит их по головкам и тихо улыбается, мурлыкая под нос какие-то нежности. От этой картины Букер совсем размяк, да и я понимаю, что мой рот против воли разъехался до ушей. Наконец на сцене появляется Роберт с гордо вздернутой головой, ни дать ни взять, принц перед коронацией. — Выключал машину, — комментирует он задержку своего появления. — Все в сборе? Да, начнем. Идите за мной. Он ведет нас всех вокруг маяка, сквозь доходящую мне до колен траву, уже начавшую желтеть. Я отмечаю, что в такой траве могут водиться змеи, но тут же одергиваю себя — откуда змеям взяться на острове? Вскоре едва заметная тропинка превращается в хорошо утоптанную дорожку их мелких камешков и песка. Она ведет нас в лес, который я раньше не успел обследовать, лишь осмотрев его опушку сразу после высадки из батисферы. Дорожка, попетляв немного под тенистыми дубами и ивами, выводит нас на неожиданно открывшуюся поляну, посреди нее стоит аккуратный маленький домик, похожий на те, которые рисуют в книжках сказок. У крыльца разбито несколько клумб, рядом имеется небольшой надежный с виду сарай. — Раньше здесь жил смотритель маяка. Теперь дом пуст, — рассказывает Роберт. — С появлением авиации этот остров остался в стороне от маршрутов судов, маяк стал не нужен. Я выкупил. Там, — он махнул рукой куда-то за дом, — небольшой огород, и дальше еще одна пристань с лодкой. — Тоже дырявой? — скептически интересуюсь я. — Исключено, — возмущается Роберт. — Я лично все проверял. Для вас. — Интересно, — перебивает его Букер, —, а почему же тогда ты собрал свой агрегат в маяке, а не в этом сарае, например. Роберт терпеливо, как маленькому ребенку отвечает ему, четко выговаривая все слова: — Ну как же. Всегда есть маяк. Прошу! — и он, открыв дверь, широким взмахом руки приглашает нас внутрь. — У меня два вопроса, — я останавливаю его на пороге. — Я вот просто всплыл из Восторга и оказался на твоем острове, так что ли? И где мы, в конце концов, находимся? — Мы примерно в семидесяти пяти милях от берегов Англии, в Атлантике. А что до твоего первого вопроса, то ты просто должен был всплыть именно здесь. А сейчас, будь так любезен, заходи в дом. Я захожу, не обращая внимания на его «будь любезен», решив что таким образом он проверяет мои нервы. Что ж, они крепче, чем ты можешь себе представить. Пока я, стаскивая грязные ботинки, мешкаю у порога, девочки, Тененбаум и Букер рассыпались по дому. Я слышу возбужденные детские голоса со второго этажа — они впервые видят жилище с окнами, за которыми не плавают удильщики и прочие морские гады. Я прохожу в уютную гостиную. На окнах веселенькие занавесочки в цветочек, как-то не вяжущиеся с натурой Роберта. Должно быть, остались от прежнего хозяина. Обшитые лакированными деревянными панелями стены, огромные часы на полке над камином (Букер как раз пытается разжечь огонь), низенький столик напротив окна. На нем стоит графин с водой и несколько стаканов. Я наливаю себе до краев воды и жадно выпиваю. Рядом стоит диван, плюшевые подушки которого чуть ли не человеческим языком говорят: присядь, отдохни. Я с радостью принимаю это приглашение. Спустя минуту Букер, справившийся с камином, плюхается рядом и протягивает ноги к огню. — Где остальные? — спрашиваю я. Букер показывает на дверь в соседнее помещение. — Думаю, Роберт показывает им кухню. Там, кстати, есть большая плита. Видимо, прежний смотритель маяка любил гостей. — Как думаешь, зачем Роб вытащил нас сюда? Что ему от нас нужно? — Мне он сказал, что я смогу помочь ему и самому себе, но мне, мол, самому нужна будет помощь, — пулеметной очередью выдает он, подражая манере Лютеса. — Путано как-то. — Согласен, — он пожимает плечам. — Слушай, а эта Бриджит, она кто? — Ученый с мировым именем, — отвечаю я, пряча улыбку. Вот так-так! Железный Букер Девитт, кажется, начинает превращаться обратно в человека. — Я рассказывал тебе о ней, помнишь? — говорю я. — Ты не упоминал о ее внешности и этом милом голоске, — упрекает он меня и тут же выпрямляется на диване, чинно сложив руки на коленях: из кухни появляется сама Бриджит, и с нею Роберт, несущий стул. — Девочки пока присмотрят за плитой, — говорит Тененбаум. Мы с Букером оба зачем-то киваем. Она и десяти минут не пробыла в этом доме, а мне уже кажется, что она здесь хозяйка, а мы все, включая Роберта, у нее в гостях. — Леди и джентльмены, — торжественно провозглашает Роберт, — я сейчас объясню вам, почему вы здесь. Он садится на стул напротив дивана, где помещаемся мы трое, причем Букер неявным, но настойчивым толчком отодвинул меня в самый угол, чтобы Бриджит села рядом с ним. — В одном из вариантов этой вселенной все еще существует летающий город Колумбия. Бриджит удивленно смотрит на нас, «я объясню Вам позже», шепчет ей Девитт. — Правит им, — со вздохом продолжает физик, — не пророк (кулаки Букера непроизвольно сжимаются), а его супруга леди Комсток, поклявшаяся воплотить заветы почившего супруга в жизнь, и омыть огнем землю под ней. Это, — он вынимает из-за пазухи «Таймс» от 84 года и машет ей перед нашими лицами, — еще может стать реальностью. — Почему в том мире пророк мертв? — спрашиваю я. — Потому что он сбежал из-за неудачного похищения Анны, — поясняет Роберт. — Но леди Комсток выследила его и… — Убила? Своего обожаемого муженька? — удивляется Букер. — Ну, не своими руками. Но самое главное, Элизабет находится в этом мире. Она жива, она помнит все, что вы с ней преодолели. Но она в плену у женщины, именующей себя ее матерью. И не она одна. — и Роберт мрачнеет. — Да, вас же все время было двое, — замечает Букер. — Моя Рози тоже у нее. А все ее гениальные изобретения прибрал к рукам Финк. — Финк жив? — Финк-младший, его сын и наследник. Тот магнат, которого застрелила Фицрой, в этой вселенной тихо-мирно скончался от старости в собственной постели. А его сын зол на тебя, Джек. Кстати, если интересно, сама Фицрой там так и осталась бедной служанкой, зато ее не зарезала ножницами Элизабет. Зарезала ножницами! Эта девица нравится мне все больше и больше… Стоп! — Что значит, зол на меня? — Он знает, что из-за тебя погиб Фонтейн, с которым он, как его отец с Сучонгом, торговал через порталы технологиями. Восторг фактически разрушен, знаешь ли. — Что от нас требуется? — спрашивает Букер, хотя мне кажется, что ответ очевиден. — Я предоставляю вам шанс спасти Элизабет, а вы вытащите оттуда Розалинду. А многоуважаемая Бриджит присмотрит за девочками в ваше отсутствие. Из меня нянька неважная. — Роберт Лютес впервые в жизни говорит, что он не во всем лучший, — хохочет Девитт. — Я согласен. — А почему все-таки я? — я иду напролом, все еще не вполне осознавая свою роль. — Ты в этом мире единственный, чей организм сможет усвоить энергетики. То есть, плазмиды. Я с трудом подавляю желание придушить рыжего клоуна на месте. Сколько крови я пролил (и своей, и чужой), чтобы даже упоминание об этой гадости не вышло на поверхность океана. — Бей врага его оружием, — невозмутимо говорит Роберт. — Почти вся армия Колумбии на них подсажена в той или иной степени. И Финк уже близок к тому, чтобы начать синтезировать АДАМ без всяких моллюсков. Вот вам и причина, по которой леди Комсток может напасть на один из земных городов раньше срока, быть может уже в этом году, а не в восемьдесят четвертом. — Почему? — шепотом переспрашивает Бриджит. Во рту у меня пересохло, и я снова поглядываю на графин с водой. — Потому что, — печально произносит Роберт, — в таком утопическом раю, как Колумбия, нет и не может быть беспризорниц.

***

— Элизабет! Опять этот голос во сне. Опять Элизабет слышит его и словно падает куда-то. Но на этот раз, открыв глаза, она видит у своей кровати Розалинду Лютес собственной персоной. Ученая была возбуждена сверх обычной меры. Похоже, что в этот раз действительно происходило что-то серьезное. — Мои приборы регистрируют активность, — начала она. — И? — спросонок Элизабет еще не была готова вести научный диспут. — Думаю, это оно. Элизабет вскочила, как ударенная током, едва не подскользнувшись на натертом до блеска паркете. — Как ты проникла сюда? И почему так тихо? — Меня не впускают в лабораторию, а не из нее. А теперь люди Финка выставили меня даже из крошечного кабинета, любезно предоставленного в мое распоряжение. И сама леди Комсток поспешила туда, — ответила Розалинда, подходя к окну и жестом приглашая Элизабет присоединиться к ней. — Мне ничего другого не оставалось, как придти сюда. — И тебя вот просто так впустили? — Элизабет недоверчиво изогнула бровь. — Не через дверь. Через потолочный люк. Аэротрассы иногда бывают чертовски удобны, — пояснила Розалинда. — Хорошо, что в этом мире не сумели собрать Соловья. — Да уж, — Элизабет поежилась. И в ужасе вскрикнула: — Он же попадет в ловушку! — Кто? Букер Девитт? Вероятность не сто процентов, — успокоила ее Лютес. — Мой прибор — он вроде маяка… — Всегда есть маяк, — прошептала Элизабет, закрывая глаза. — Не перебивай! — возмутилась Розалинда. — Он вроде маяка, поможет Роберту открыть портал в нашу вселенную, но совсем не обязательно в мою лабораторию. — И что же мне делать? — Элизабет повернулась к ученой и взяла ее худые запястья. — Ждать. Пока ты здесь, он знает, куда идти… Конец ее фразы потонул в гулком раскате, похожем на удар грома. Прижавшись к стеклу, две женщины увидели, как далеко, на самой границе полосы утреннего тумана, расцвел яркий цветок взрыва. — Где это? — спросила Элизабет. — Похоже на фабрику Финка. Моя лаборатория совсем не там. — Он идет! — просияла Элизабет и закружилась по комнате, увлекая за собой Розалинду. — Он идет!

***

Наутро, после вкусного завтрака, девочки ушли гулять по лесу, а мы, остальные, собрались на поляне перед коттеджем. Букер вынес для Бриджит стул, а сам уселся на ступени крыльца с травинкой в зубах. Я разместился прямо на земле, прислонившись спиной к стене дома. И вот Роберт, расхаживая взад-вперед, как лектор перед аудиторией, начинает излагать план, или, как выразился Букер минутой ранее, диспозицию. — Я открою портал в Колумбию, вы идете туда, вытаскиваете Розалинду и Элизабет. — Видишь, как все просто, — говорит мне Букер. Я с пониманием киваю. Мол, что тут может быть непонятного. — А почему Вы, Роберт, не пойдете с ними? — спрашивает Бриджит. Букер хмыкает, и я понимаю, почему — Роберт Лютес в бою тот еще союзничек. — Я пробовал. Но меня в ту Колумбию портал не пускает. Розалинда постаралась на славу, — саркастически замечает он. — Но сама она тоже взаперти. — Еще вопрос, — я поднимаю руку как на уроке. — Даже два. Как вы с сестрой вообще расстались? — Константы и переменные. Мы есть «всегда» и «везде». Но из-за разрывов Элизабет в какой-то момент наше с Рози «всегда» и «везде» оказались… неодинаковыми. Тут ее и приютила леди Комсток. Да еще Финк поработал над установкой. И расставшись, мы с сестрой потеряли наше… право быть «всегда и везде». В его голосе нет ни намека на сожаление. Но не кажется ли мне, что уголок его глаза чуть дрогнул, словно Роберт старается сморгнуть наворачивающуюся слезу? — Дальше, — предлагает он. Я задаю следующий вопрос: — Почему, если Вы не прошли сквозь портал, Вы думаете, что мы с Букером сможем? Девитт оживляется, наклонившись вперед. Сейчас для него любая загвоздка — словно кирпичная стена на пути к дочери. Стена, которую надо разрушить, пусть бы пришлось царапать ее ногтями. — Кошка, — Роберт, замявшись, опускает глаза. — Кошка? — я сползаю по стене, давясь от смеха. — Вы кинули кошку в портал? — Бриджит не верит своим ушам. — Она была на привязи, — оправдывается Лютес. — Но сорвалась и убежала. — Ладно, поищем заодно и ее, — говорю я, принимая вертикальное положение и отряхивая ладони от земли. — А Розалинда? — Букер хлопает себя по лбу. — Ты сказал, она взаперти, так как же.. — Надеюсь на Элизабет, — перебивает Роберт. — На ее разрывы. — Она бы давно убежала, — говорит Букер. — Видимо ее тоже что-то удерживает. — Боюсь, на это вопрос я не знаю ответа, — разводит руками Роберт. — Но зато я уверен, что по пути вам придется кое-что взорвать. И для этой цели у меня есть для вас вот это. Роберт достает из-за пазухи несколько бутылочек диковинных форм с нелепыми яркими этикетками. — Опять! — вырывается у меня. — Можно, хотя бы не здесь? Не хочу, чтобы девочки видели. А вот, кстати, и они — довольные выходят из леса и идут к нам. — Есть хотим, — заявляет она из них. — Сейчас, мои милые, — говорит Бриджит и вопросительно глядит на меня. Я вздыхаю и подхожу к ним. Опустившись на корточки, я говорю: — Поживете пару дней с Бриджит и Робертом, ладно? А мне надо помочь этому дяде спасти его дочку. Они кивают с самыми серьезными минами на бледных личиках. — Возвращайся скорее. — Джек! — окликает Букер. Я оборачиваюсь. Роберт уже скрылся за изгибом лесной тропы, и Букер стоит, готовый последовать за ним. Я перехватываю его обеспокоенный взгляд, адресованный Бриджит. Ну ладно, кто знает, может, это судьба? «Что-то я стал сентиментальным», — мысленно усмехаюсь я. — Присмотрите за ними, Бриджит, — говорю я напоследок. — Особенно за Робертом. — И ты Джек. За ним, — она едва заметно кивает головой в сторону Девитта. Ну ничего себе! А ведь они, кажется, даже не разговаривали друг с другом. Ну, по крайней мере, при мне. Я выбрасываю это из головы. Сейчас это не важно. Вот вернемся, тогда и можно будет разводить всякие амуры. А сейчас главное — вытащить двух дам из лап третьей, заодно сорвав ее планы. Не бывать больше маленьким сестричкам, ни под водой, ни за облаками, ни на суше. С этими мыслями я шагаю за Букером назад к маяку. Батисфера все так же качается у причала. Мне внезапно хочется разобрать ее до винтика и утопить в океане. Я захожу в маяк и закрываю за собой дверь, чтобы не видеть этой кучи металлолома. Наверху Роберт уже хлопочет у машины, Букер нетерпеливо топчется рядом — в одной руке фотография, в другой — бутылка с «Шок-жокеем». — Обещал бросить пить, — ворчит он, заметив меня. — Сколько раз? — Не придумали еще такого числа, — отвечает вместо него Лютес. Девитт недобро ухмыляется. И вдруг весело спрашивает: — Орел или решка? Роберт, не отрываясь от агрегата, сует руку во внутренний карман и, вынув из нее монету, кидает ее Букеру. Я ничего не понимаю, но мне интересно, что будет дальше. Букер, не выпуская фотографии, ловко ловит монету двумя пальцами и… не взглянув на нее, прячет в карман. — Орел? Решка? — Роберт не поворачивается к Девитту. — Вернусь, скажу, — отрезает Букер. — Новый ответ, — довольным тоном замечает Роберт и включает машину. В воздухе повисает призрачный круг. Я задерживаю дыхание, как перед нырком в глубину, и делаю шаг вперед. Тысячи иголок на мгновение впиваются мне прямо в мозг. Я узнаю историю вселенной, нет миллиардов разных вселенных, от момента их сотворения, до часа гибели в круговерти космического хаоса; узнаю лишь для того, чтобы забыть все это уже через секунду. Пережить такое сто, двести раз… неудивительно, что Роберт слегка тронулся умом. Интересно, его сестрица такая же? А Элизабет? Ох, лучше я не буду об этом думать. Наконец, тысячелетия спустя, я вываливаюсь из портала посреди заваленного хламом помещения, вроде амбара или склада. Немедленно поскальзываюсь в лужице машинного масла. Букер выходит куда элегантнее и помогает мне подняться. — Твое здоровье, — говорит он и протягивает мне фляжку с энергетиком. Сам отпивает из другой. Ну что же… «Будь так любезен, Джек, сделай это.» И я делаю глоток.