Дорога из желтого кирпича

Костяшки пальцев сбились под пергаментно тонкой кожей, пятна темно-вишневой крови застыли на них неаккуратно и так не по-кларковски. Октавия бы засмеялась, если бы увидела, – бьется не смешное замечание в голове. Она скользит по узкому переулку, как по шершавой канализационной трубе, сжимая в руках телефон, вслушиваясь с каждым вдохом вязкого холода, разрывающего легкие – проливной дождь монотонных гудков убивает ее изнутри. Ни звука рядом, ни намека. где-же-ты-где-же-ты-где-же-ты.

***

Его сны всегда немного ненормальные, но этот особенно похож на совокупность галлюцинаций от самого стрёмного экстази и собственных больных фантазий. Кругом режущая глаза неоновая зелень, вызывающая неподдельный кайф, высокая трава и деревья, упирающиеся макушками в высокую аквамариновую синеву неба, которая опрокидывается вверх дном в ее глазах. Слишком серьезная, сосредоточенная на том, чтобы выжить самой и не дать сдохнуть другим, из-за чертового альтруизма, инъекцией доброты введенного ей в кровь – это смешит, выбешивает и... завораживает. В последнем он признается, и все встает на свои места, рушит его бетонные стены, выворачивая наизнанку душу. Он похож на провинившегося пса, раз за разом оказывающегося рядом,– охраняющего, верного, влюбленного, независимо от того, что он получит взамен – прилив нежности или грубый удар по морде. Плечом к плечу, ближе некуда, вместе. Их руки переплетаются в минуты опасности/сомнений/одиночества, и это значит больше, чем любые слова и поцелуи, которых не было (уже или еще). Не приказывает, не просит – предлагает – я же здесь, не надо никуда убегать, не надо, эй. Она принимает, когда он целиком отдает себя, и впитывает под кожу его молчаливый, стонущий призыв на последнем вздохе – люби меня. Она бы любила, будь у нее на это время.

***

Беллами приходит в себя с ощущением тянущей боли во всем теле – еще не разбитый, но уже довольно изломанный. Низкое ночное небо с сухим электрическим треском ломается и накрывает его своими осколками. Телефон настойчиво вибрирует в кармане, но ему больно даже дотянуться до него и ответить на вызов. Кому он сдался, в конце концов?

***

Кларк задыхается от мысли, что все было напрасно, и что вернется она ни с чем (ни с кем). Осознание того, что подонки никогда не говорят правду, и Мерфи никакое не исключение, стучится к ней в голову слишком поздно – она уже успела поверить, согласится, доверится лживому спокойствию. Кларк все еще скользит легким дымом от чистого костра по этому уличному загнившему коридору, бесполезно выискивая хоть малейший намек на знакомую высокую фигуру среди кирпичности замшелых стен, но ничего не находит. Уже готовая развернуться, не доходя до чернеющего впереди тупика совсем чуть-чуть, она слышит дробную вибрацию мобильного и бросается вперед. Левая сторона его лица залита кровью, темнеющие болью и непривычной беззащитностью карие глаза ее пугают; хмельной, помутненный взгляд фокусируется на ее лице, горячая ладонь касается бледной щеки, убирая в сторону влажную светлую прядь. – Беллами. – самообладания хватает лишь, чтобы прошептать его имя и обнять, сцепив руки у него на шее, пока он все еще не до конца осознавая (себя, ее, их) прячет лицо у нее в волосах.

***

Слепое утреннее солнце, затопившее еще сонный мир своим мягким персиковым светом, просачивалось через стекла и играло в прятки в ее светлых волосах. Он не помнит, как они добирались до машины, но каким-то острым клином врезалось в память усталое, искаженное страхом и судорожным облегчение лицо Кларк, их соединенные руки – так правильно, так привычно. Она первый раз за рулем его машины, пока он борется со слабостью на переднем сидении, и это забавно. Беллами вскользь смотрит на дорогу, раскатанную сливочным асфальтом в разгорающемся утреннем свете, продолжая вслушиваться в обещания Кларк убить его лично, если он не доживет до больницы. Ему смешно, и ей тоже, но смех выходит каким-то вымученным. – Дай мне проспаться, и я буду в норме. – его рука несильно сжимает ее плечо. – Не надо никаких больниц. – Великий и Ужасный Беллами Блейк боится уколов? – у нее хватает сил язвить, и в этот момент он любит ее сильнее, чем когда либо. – Это ты у нас садист, Принцесса. – он проводит пальцем по неровно зашитому шраму на левом виске, и Кларк вынужденно соглашается, что садистка именно она. – Останови машину. Осточертело куда-то ехать. Кларк не спорит и съезжает на обочину пустынной трассы, позволяя себе закрыть глаза, когда утренний свет льется ей на лицо, изнутри подсвечивая теплым сиянием речные радужки глаз. Свет ей идет, это красиво. Он непонятно к чему вспоминает свой вызванный агонией сон, серьезное лицо той Кларк и ощущение безнадежности, но они мало что значат для них сейчас, в реальности. Здесь у обоих достаточно времени любить друг друга.