Sad Dad

Я сидел на небольшом кожаном диване, в тесноватом, но в целом уютном кабинете очередного юриста: табличка с именем на двери, фикус на подоконнике, кофейный столик со стеклянной поверхностью, загнанной в своеобразную рамку из темно-ореховой древесины, непонятные картины на стенах в стиле авангард или на подобии того, все как и полагается. Напротив меня, за кофейным столиком, рабочий стол с компьютером, за которым сидела секретутка, иначе не назовешь. Длинные, явно накладные ресницы, красные от излишка румян щеки и вызывающе розовые и блестящие губы, светлые волосы уложены в небрежный пучок-петельку, некоторые пряди из которого выбились и упали на хрупкие плечи, спрятанные под бледно-розовой просвечивающейся тканью рубашки с коротким рукавом, самой по себе весьма приличной, но опошленной самой девицей, расстегнувшей ее так, что небольшая, но аккуратная грудь выглядывала из образовавшегося декольте. Я не видел во что еще она одета, так как за все два часа, что я здесь прозябал, она ни разу не встала со своего рабочего места. Если бы я залез под стол и обнаружил, что она сидит на вибраторе, а чулки у нее в сетку, клянусь, я бы и не удивился вовсе. Над ее головой висела эта дрисня, одна из картин, весьма набившая мне оскомину, за время, что я тут торчал. Это была обычная салатовая клякса на вертикально вытянутом бледно-желтом холсте. Слева от меня закопошилась Лидия Ивановна, что-то ища в своей огромной кошелке, которую она ласково называла "сумочкой". Я вытянул из уха один из наушников и услышал приевшуюся мелодию для звонков на старых "раскладушках", в свое время пользовавшуюся у нас на районе некой популярностью, а потому быстро приевшуюся. Она носила романтичное название "Одинокий пастух", но почему она носила именно его, я никогда не понимал. Андрей говорил, что это, мол, неудивительно, умом я не блистал, так что кое-как поступив в институт, пару лет назад, благополучно из него вылетел уже через несколько месяцев, за драку с сыном ректора. Я уловил краем уха звук тяжелых серебряных сережек, бляцнувшних о экран телефона, когда Лидия Ивановна поднесла его к уху, и снова вставил наушник, однако даже музыка не могла заглушить шепелявой приторно-радостной речи этой женщины. Из-за всех этих дефектов речи она словно и не говорила вовсе, а выплевывала слова через напомаженные толстым слоем "ярко-кораллового матового", вместе со слюной. Почему она использовала именно эту помаду я и понятия не имел, так как все мы сейчас были завернуты в траурные упаковки. На мне были строгие зауженные к низу брюки черного цвета, такого же цвета пиджак, застегнутый на одну пуговицу и даже темная, но ближе все-таки к серому, рубашка, мокасины, немного пыльные на мысах, но к сожалению, дорогу передо мной никто не мел. Иван Арсеньевич, статный мужчина, пожилой, высокий, с густыми ровно подстриженными усами, полностью седой, а лицо его испещрено морщинами (я слышал от кого-то что старику недавно перевалило за семьдесят), тоже был в костюме, но более свободном, с широкими штанинами, на его коленях покоилось пепельно-серое пальто. Под стать нам обоим Лидия Ивановна так же облачилась в черное - строгое платье по колено, ворот не показывал и ключиц, зато руки были открыты, черные туфли на небольшом каблуке. В образовавшейся на диване черной массе - нас - ее помада была кричащим, вызывающим пятном. Я поежился. Хоть я и совершенно не знал усопшую, не смотря на то, что и имел с ней одноразовые отношения, я почему-то считал косметику ее матери оскорбительной. Да вообще все, что происходит, "весь этот бред" - как затянул бы Васильев, казался мне оскорбительным. Но я терпеливо молчал, закусывал губу и строил из себя пай-мальчика перед всеми - Лидией Ивановной, Иваном Арсеньевичем, перед судьей, юристами, органами опеки... Даже дома, по привычке, вел себя вычурно вежливо, что приводило мать в неописуемый восторг, а отца так настораживало, что он звонил участковому, проверить не натворил ли я еще делов. Я не творил, натворился, так что я легко чмокал маму в щеку и обещал заскочить на неделе. Я не сказал им. Пока. Не хотелось расстраивать их сейчас, когда все и так не просто. Но я же не маленький, понимаю, что шила в мешке не утаишь, рассказать придется и чем раньше тем... лучше? Я задумался. Может ли быть в этой ситуации вообще "лучше"? Сейчас, потом... Это что-то такое нематериальное, что-то, что я почувствовать и осознать до конца не могу. Достаю из кармана телефон и открываю список контактов. Ты будешь Мам, у вас с папой Похлопал себя свободной рукой по карманам в поисках сигарет, почему-то именно сейчас возникла потребность, предвкушение горьковатого табачного дыма на языке и в легких, нащупал пачку в левом кармане брюк и встал с места, не выпуская телефон из рук. На меня обратились три удивленных взгляда, я достал пачку и потряс в воздухе: - Покурить. У меня есть ребенок