Границы дозволенного

Имя горчило на губах и эхом перекатывалось по горлу, засохшей кровью въедаясь в исцарапанную кожу. Эмма. Темно, сыро, мерзко пахнет, повсюду снуют крысы. Сколько времени он здесь находился? Румпельштильцхен не мог дать даже приблизительного ответа. Время превратилось для него в неприятную вязкую субстанцию, в которой затерялись часы и дни. В его голову пришла мысль, что он настолько привык к тусклому освещению темницы, что увидь он снова солнечный свет — ослепнет. Впрочем, Темному и не было не суждено вновь увидеть его в этом мире. Страшная вещь — надежда: на что только ни пойдет человек, увидев хоть слабый проблеск ее в кромешной тьме. Его надежда — имя; имя — его счастливый билет, единственное, что может вернуть ему память в иной реальности. Той реальности, в которую он погружен сейчас, недолго осталось: скоро Реджина все закончит, и перед золотыми глазами Темного поплывут очертания предметов, и все расплавится, потечет горячим металлом, как и его воспоминания… Весь мир Румпельштильцхена, сжавшийся до одной лишь темницы, стал еще меньше — сошелся в одном имени. Все свое отчаяние, всю свою надежду и свою боль, все существо он вложил в мягкие, плавные три звука и четыре буквы. Чешуйчатые пальцы с острыми когтями обхватили прутья решетки. Темного трясло мелкой дрожью, и он начал смеяться. Сначала тихо-тихо хихикал, а потом его жуткий хохот жутко отражался от стен. Эмма.

***

Не каждый день исполняется двадцать восемь; более того, не каждый день на твоем пороге появляется родной сын, от которого ты отказалась десять лет назад. — Вы Эмма Свон? — Да. А ты кто? — Меня зовут Генри. Я ваш сын. Горло перехватил спазм. Схватившись руками за голову, Эмма шумно задышала через нос, пытаясь хоть немного собраться с мыслями. Пытаясь поменьше говорить с мальчишкой, Эмма надеялась как можно скорее отвезти его домой. Лучше не давать ему ложных надежд. К тому же, давить все в себе — привычка Эммы, необходимость не меньшая, чем дыхание. Дышать сейчас, пожалуй, даже тяжелее. Эмме казалось, что после она уедет и забудет все, что здесь было. Сделает вид, будто ничего и не произошло, как она, впрочем, всегда и делала... Но события замелькали, как разноцветные камешки в калейдоскопе. Слишком много. Много прошлого, много нового, много людей, много эмоций. ...Генри не отличает замысел от реальности. Эмма не могла вспомнить, когда ей в последний раз было настолько жутко. Она приоткрылась Реджине не то чтобы по своему желанию, больше — по непривычке. Так, бывает, отвыкший от общения человек начинает изливать душу первому попавшемуся прохожему. А Реджина ударила ее по больному — и хуже всего то, что она была права. — Простите, а вы кто? — Я не… Я его… — В общем, та, кому не нужен был сын. Чувство вины как будто долго лежало в старом ящике из тех, мимо которых все проходят и который никто не открывает. Прогнившие доски скрылись за брошенным сверху тряпьем, шитым белыми нитками, а сейчас кому-то стало интересно, что внутри.

***

…когда часы на башне вновь пошли, Генри сразу понял, что Эмма решила остаться. От вечерней прохлады мерзли ладони, ветер переворачивал листья — близилась осень. Так уж вышло, что когда Эмма решила снять номер, в гостиницу зашел мистер Голд. Эмма всю жизнь насильственно пыталась избавиться от своей памяти, а Голду было необходимо вернуть свою. — Назовите имя, — суетясь и открывая записную книгу, сказала пожилая владелица гостиницы. Судя по ее оживлению, гости здесь редки. — Свон. Эмма Свон. И вдруг Эмма услышала за спиной повторение своего имени: — Эмма. Она обернулась мгновенно. — Восхитительное имя. Перед ней стоял невысокий мужчина в костюме. Мужчина, почему-то проявивший особое внимание к ее имени. — Спасибо, — ответила Эмма на автомате с интонацией скорее удивленной, чем утвердительной. Он улыбнулся ей так, будто только что узнал какую-то тайну.