За окном

Уэсли всегда любил дождь. Он всегда любил музыку, что наигрывают капли, будто по клавишам расстроенного пианино, когда разбивались о крыши и окна безразличных ко всему, давно выцветших и прогнивших по углам домов. Этот город недостоин столь великолепного концерта, эти улицы не заслужили право быть инструментом такого потрясающего музыканта. Джеймс ненавидел Адскую кухню. Всегда ненавидел, сколько себя помнит. Это место оставило на нём слишком много страшных и до сих пор болезненных шрамов, своеобразных рисунков, имеющихся у каждого коренного жителя этого чёртового города. Он уничтожает всё, что пытается на него повлиять, всех, кто пытается сражаться. — Уэсли, ты можешь быть свободен. Дальше я сам, — пробормотал Уилсон, задёргивая штору и собирая какие-то бумаги со стола. Фиск никогда не любил дождь. Серость предавала этому городу ещё более жалкий вид. Уилсон задёргивал все шторы, закрывался в комнате и занимался своими делами, ожидая, когда город утонет в лучах солнца, засияет обманчивым блеском и вновь натянет нити своей паутины в виде оживлённых улиц. Да, это было красиво, это подпитывало надежду, что толкала Фиска вперёд, заставляла бороться. А эта серость будто натягивает на город какой-то стеклянный купол, и всё перестаёт быть настоящим, становится каким-то нарисованным, испачканным, потёртым. Становится чем-то, что не пропускает свет, но периодически дразнится короткими вспышками. Куда-то исчезают все люди, прячутся, разбегаются, оставляя за окном испорченный однотонный пейзаж, затерявшись в котором сам начинаешь ощущать, как становишься частью этой унылой, одинокой композиции. Заперевшись, как обычно, в своём кабинете, Фиск разложил отсчёты и уселся в кресло. Разумеется, всё было уже несколько раз тщательно проверено и перепроверено, но раз выдалось свободное время, а на улице примерзкая погода, почему бы не попробовать чего-то нового? Не примерить на себе шкурку своих ассистентов, не проверить лично лишний раз парочку документов и подтверждений, касающихся переводов денег и товара… А тем временем звук разбивающихся о стёкла капель усилился, при чём так внезапно, что Фиск даже оторвался от своей проверки. Лёгкий запах мокрого асфальта, свежей зелени и какой-то земли просочился в комнату, наполнил тело чем-то мягким и до дрожи прохладным. Едва ли мелькнувшая злость притупилась и замерла у горла. Уилсон знал, в какой-то степени даже понимал. * * * Характерный для этих мест узор буроватых дорожек блестел на мокрой после сильнейшего ливня земле. Сильная рука, вцепившаяся в волосы полумёртвого парня, вжимала его голову в бетон и периодически наносила удары каким-то металлическим обломком. Грубый голос твердил что-то на непонятном языке, кто-то постоянно бил по лицу, не давая отключиться. Верёвка больно пережимала вены дрожащих рук, спинка стула давно сломалась от постоянных падений, а оставшиеся части больно впивались в спину. С ещё одного удара все звуки перестали различаться, звуча где-то отдалённо в едином гуле, лишь дрожью отдаваясь в искалеченном теле, проходя по сломанным костям, обвивая их и ударяясь в голову. Перед глазами повисла пелена неясных образов и отблесков, ещё способных доходить до почти утерянного сознания. В этот момент всё, на чём сосредоточился слух, был разрезанный обломком воздух, после чего остались лишь стихающие удары, будто колыбельная, стремительно разносящая твою кровь по земле, забирая боль, оставляя серые просветы и желтоватые вспышки, грохот и шёпот образовавшейся под виском лужи. Капли ли это заканчивают свой концерт, или сердце топит в них последние минуты и оставляет бессмысленные усилия и нескончаемую агонию, длившуюся двадцать лет — уже не важно. Это абсолютно нормально. Такая смерть вполне обычна для наркомана-должника. * * * Поднявшись с места, Фиск тихо шагнул в сторону двери, нерешительно заглядывая в щель. Шторы перед ним медленно покачивались в сторону, а чуть правее, куда уже никак нельзя было заглянуть, слышался быстрый и неровный ритм, такой ненавистный и чертовски невыносимый, обладающий какой-то непонятной притягательностью, которая всегда была слабостью самого верного ассистента Уилсона Фиска. И этого он никогда не понимал. Признаться, даже не пробовал. * * * Онемевшие ноги и руки мирно покоились на чём-то мягком, чистом и тёплом. Рядом слышалось гудение, будто какого-то аппарата, даже двух. Или трёх. Парень на слух пытался определить, где он находится, и лишь по шагам где-то неподалёку и по писку одного из приборов к нему пришла единственная разумная мысль. Наверное, его кто-то нашёл и вызвал скорую, где его чудом вытащили с того света. Хотелось даже улыбнуться этой мысли, но сил оказалось слишком мало. — Мне позвать медсестру? Голос незнакомый. Парень не спешил открывать глаза, боясь, что перед ним сейчас предстанет полицейский или того хуже. Проблем с законом ему хватало, а разбираться с ними сейчас не было ни сил, ни желания, ни, тем более, денег. — Эй… всё хорошо? На этот раз звучало даже как-то заботливо. Не похоже, чтобы это был кто-то из полиции. — Парень, всё нормально, ты в безопасности и я не собираюсь причинять тебе вреда. Человек словно прочёл мысли, а в следующее мгновение на него уставились больше недоверчивые, чем удивлённые или испуганные бледно-зелёные глаза. Фиск внезапно почувствовал неловкость, даже смущение, что совершенно непростительно в его работе. Но повисший в груди груз не давал подавить в себе лишние чувства. Бледно-зелёные окошки, отдающие голубоватым отливом, будто впитавшие в себя всю ту ночь, каждую пролитую с неба каплю, что теперь навечно застыли в безнадёжно потерянном пейзаже за толстым, но опасно потрескавшемся стеклом. — Кто вы? — прохрипел парень почти шёпотом. Уилсон тяжело вздохнул, оглядывая бинты и свежие швы на исхудавшем теле. — Я тот, кто может дать тебе шанс на нормальную жизнь. Брюнет усмехнулся, но тут же поморщился от боли. Он часто моргал, будто стараясь сфокусироваться на немного размытом госте, но ничего не выходило. — Нормальную… жизнь? — Как тебя зовут? — пропустив вопрос, поинтересовался Фиск, уже зная ответ. — Джеймс Уэсли. Уилсон заинтересованно наклонил голову на бок, изучающе вглядываясь в те же непроглядные окна. — Что вам нужно? — будто паникуя, задал вопрос Джеймс. — Мне нужна власть над этим городом. Нужен его покой и процветание. Уэсли замер, немного нахмурившись и вновь зажмурив глаза. — Я… даже не знаю, что сказать. Голова всё ещё казалась чем-то тяжелом, чем-то вроде камня, летящего со скалы и ударяющегося о выступы. Однако попросить о чём-то незнакомца Джеймс не решался. После всего, что произошло, никому нельзя было доверять. Даже попросить обезболивающего было слишком опасно. — Ты говоришь по-японски? — внезапно спросил Фиск, сплетая пальцы в замок. — Да. И что? — снова грубо ответил Уэсли. — А по-русски? — Зачем вам это? Что вам от меня… Резкая вспышка перед глазами и застывший в горле горьковатый ком перебили Джеймса, и тот, стиснув зубы, прикрыл глаза и вжался головой в подушку. — Тише, парень. Не напрягайся, у тебя серьёзное сотрясение. Уэсли отдышался, но не смог произнести ни слова под страхом тошноты. — Отдыхай, — сказал человек, поднимаясь со стула и направляясь к выходу, где вновь остановился, будто что-то вспомнив, — а… на китайском говоришь? За бледно-зелёными окошками гневно рыкнул гром, и Фиск издевательски улыбнулся, взялся за ручку двери и потянул её на себя. — Это ничего, — сказал он, — через неделю я вернусь за тобой и завезу твои вещи. Не волнуйся, тебя больше никто не ищет и ты больше никому ничего не должен. * * * Уэсли никогда не отходил от своего хозяина надолго, даже когда тот сам просил его об этом. Он всегда возвращался намного раньше, чем заканчивался его перерыв. Как и в этот раз. Джеймс сидел на подоконнике у открытого окна и читал какую-то книгу в старой потрёпанной обложке, на которой с трудом можно было разглядеть уже стёртые китайские символы. Джеймс всё ещё плохо читал на китайском, и практически всё своё свободное время уделял изучению особенностей и культуры этого языка. Фиск всегда говорил ему, что в этом нет необходимости, что он сам прекрасно понимает китайских коллег и не нуждается в услугах переводчика. Но Уэсли настойчиво продолжал углубляться в литературу. — «Я должен знать, как они с вами разговаривают», — однажды сказал он Уилсону, — «Я должен знать, как относиться к ним». С тех пор Фиск чувствовал некую вину. Когда он подобрал совсем молодого Джеймса с улицы, он не рассчитывал на близкие отношения, тем более на дружбу. Он даже не был уверен, что парень продержится на этой работе дольше полугода, что он будет настолько предан ему. Для него такое заявление стало настоящим шоком. Только в тот день Уилсон осознал, кем стал для Джеймса Уэсли, понял, как ошибался на его счёт, заметил, как сквозь вечный мрак серости и холода за окнами блеснули первые лучи солнца, и вместе с по-детски смущённой улыбкой заблестела радуга. А он продолжал задёргивать шторы. — Уэсли! Джеймс за долю секунды соскочил с подоконника, выронив книгу и едва удержавшись на ногах. — Сэр, я… Фиск смерил ассистента грозным взглядом. Быстро подойдя к Джеймсу, Уилсон возвысился над испуганным мужчиной и молча перевёл взгляд на окно. Эти капли, годами копившиеся в бледно-зелёных глазах, такие холодные, бледные, смешавшие в себе всю грязь, кровь и боль, выталкивающие на поверхность болезненные, но в то же время непонятно тёплые воспоминания. — Простите, — дрогнувшим голосом вымолвил Уэсли, опустив голову и быстро подняв книгу. Воспоминания, дарившие Джеймсу надежду, что толкают его вперёд, заставляют бороться. Память о том бессилии, оставшимся в прошлом, подавленным в один день Уилсоном Фиском. Именно в них безжизненные капли обретают цвет в уже распахнутых настежь окнах, за которыми всегда будет гордо рычать гром и победно играть музыка по клавишам расстроенного пианино. — Этого больше не повторится… — продолжал оправдываться Джеймс, но быстро умолк, когда на его плечо легла тяжёлая рука Фиска. Мягкая, непривычно добрая улыбка тронула его губы. Через несколько секунд Уилсон отступил назад и двинулся в сторону кабинета. Уэсли не смог сдержать своего удивления, когда его хозяин начал яростно срывать шторы со всех окон по пути к двери, за которой столь же быстро поспешил скрыться.