Метры

— Я бы хотела новые занавески. Я бы могла купить… — не продолжила, стушевалась под взглядом мужа; немой укор лёг в еле заметную траншею морщины на лбу. — Господи, Вуд! — только и осталось что вздохнуть, отвернуться. Жалеть себя не имело никакого смысла. Знала ведь, что любовь бывает и такой. Дешевой и измученной. Аскетичная квартирка с окном на площадь и в узкий переулок находилась над часовой мастерской. Квадратные метры вмещали в себя компактную кухоньку, соединённую с гостиной и прихожей, спальню и совмещённую с туалетом ванную. Необходимые предметы быта, по мере наполнения ими квартиры, вытеснили свободное место. Вдвоём было тесно. Ощущение ничтожности захватило Деметру на второй неделе пребывания в квартире. Мрачная роскошь, где золото припылено приглушённым светом, осталась в особняках родителей и друзей. Последние настойчиво слали письма с приглашениями посетить их «скромное» жилище, в строчках упоминали и Вуда, но Оливер слал отказы от своего имени, а Дем вкладывал в сознание, что не надо стращать себя походами в музейные мэноры. Независимость мужа сначала восхищала, а потом раздражала. Абстрагироваться от материального после восемнадцати лет, проведённых под патронажем богатства и лоска, было крайне затруднительным делом. Да, это выглядело, как приключение, будто они сбежали из дома и увязались за цыганским табором. Жили как попало. Снимали маленькие комнатки без удобств в домах терпимости, питались раз в день в столовых для нуждающихся волшебников и перебивались случайными заработками у не самых благочестивых лиц. Они расписались тихо, без официоза. Родителей поставили перед уже свершившимся фактом. Те в качестве свадебного подарка прислали деньги (молодые, не помешает), но Оливер возвратил конверты. Неизвестность следующего дня не пугала; дни были свободны и не присвоены чужим людям, падким на время. Потом стала пугать, когда профессиональная деятельность Вуда загнала их в лондонскую квартиру, и рука тесноты сжала горло. Казалось, что развивалась клаустрофобия. Тюлевые занавески висели на окне с конца ноября, за порогом уже декабрь, и на карнизе хотелось видеть грузные портьеры, пахнущие орехом, а не летние занавеси, отдававшие яблоками. Оливеру же до уюта не было никакого дела, потому что это было само собой разумеющимся, данностью; потому что Деметра вложилась полностью в эту квартирку, чтобы сделать из неё нечто хоть отдалённо достойное её. — Это временно, пока всё не образуется. Ты капризная, избалованная девочка, я понимаю, — Вуд тронул её за плечо в скользящем движении, отходя, — хочешь вернуться к корням. — Посмотри на меня другими глазами, — она шагнула к мужу. — Ты хоть и чистокровный, но твои убеждения маггловские, упирающиеся в буддистскую трепотню и керуаковскую дорогу. Только тогда и сейчас мы ходим по кругу, не вырываемся из лондонской действительности. Оливер видел её другую, не чистокровную и забывавшуюся в своём подначивании над младшекурсниками слизеринку, а ранимую и участливую. На матче по квиддичу ему крепко досталось от охотника команды «Слизерин» — ручка метлы пришлась в центр правого ребра. Он бы продолжил играть, если бы не потерял сознание, и обязательно оспорил необходимость своего нахождения в больничном крыле, но очнулся поздней ночью в кровати лазарета. Судорожный вздох остался под рёбрами, застрял в ошпаренных костях. Он беспомощно выстонал поразившую организм боль. — Выглядишь жалким, Вуд. От слова совсем, — Деметра Адьяр стояла у стрельчатого окна, привалившись плечом на каменную стену. Мутный лунный блик сосредоточился на профиле девушки, придав чертам отполированной мраморности. Деметра обладала противоречивой теплотой внешних данных: в прозрачных сферических радужках глаз еле угадывался зелёный цвет, веснушки сползли из-под нижних век и углубились в скос скул, тёмные волосы оттенка оболочки зрелого фундука скрывали косточки на плечах. Миловидна, но геометрична — острые локти, колени, скулы, ключицы. — Гриффиндорская киска хотела бы виски, да? Мур-мур-мур, — девушка царапнула ноготками воздух. — Фыр-фыр-фыр. Вот только вы проиграли. — Лишь бы что-нибудь сказать? — Оливер приподнялся на кровати, превозмогая боль. — Вот только содержание хромает на обе извилины. Каково жить без мозгов, Адьяр? — Ты мне скажи, — двинулась к кровати парня. Грациозно, по-кошачьи. И кто ещё из них киска. — Остатки мозгов расщепились в свободном полёте? — неожиданно осела рядом с гриффиндорцем, потеснив бедром его ноги, и расплакалась. Чисто и звонко, как плачет дождь в предрассветном тумане. — Ну вот какого дементора, ты не удержался на метле, Вуд? В минуты своей необъяснимой злобы на жену Оливер вспоминал их встречу в лазарете; Деметра иногда подталкивала его к омуту памяти. Посмотри на меня другими глазами. Они были другими тогда. Безостаточными. Безрассудными. Безумными. Без… отстаивания позиций, относимых к шторам. — Тогда оставим эти занавески? — Да. — Как скажешь. Они мирно разошлись. Вуд отправился на тренировку «Паддлмир Юнайтед», а Дем озадаченно смотрела на занавески, сквозь которые был виден силуэт мужа. Он был страшно доволен собой. Несомненно.

*

Грязный снег был сбит с ботинок о порог антикварного магазинчика, упрятанного в улочку за голым сквером. Деметра зашла к старику Шератану в сопровождении своей матери Нормы Адьяр. Они тут же устремились вглубь магазина, не отвлекаясь на древние вещицы, вызывающие большой интерес. Времени у них было не так много. Вуд возвращался с тренировки в восемь часов вечера, стоило поторопиться, чтобы найти приличные, но не бросающиеся в глаза, портьеры и успеть их закрепить на карнизе. Норма была не в восторге от мужа дочери. Считала его самонадеянным и гордым кретином. Когда дочь сообщила, что они окончательно определились со своей жизнью, перестали позорить род Вудов-Адьяр и обзавелись квартирой, женщина окончательно успокоилась и дала передохнуть совам, которые выступали свидетелями того, что эти ненормальные юнцы ещё живы. Вот только добровольное отрешение детей от праздной стороны материального её, мягко говоря, расстраивало — садиться за обеденный стол, не достав фамильного серебра, было выше её понимания. Поэтому на отчаянную мольбу дочери — помочь выбрать шторы, — она не могла ответить отказом. Парчовые портьеры с вековой историей нашлись рядом с архаичной флорентийской мозаикой. Немного шика их квартире не помешает, а даже облагородит тоскливые метры, можно будет пригласить школьных друзей, заморачивающихся на предметах старины, и блеснуть жемчужно-белой тканью. Всё складывалось как нельзя удачно.

*

— Хм, — Вуд осмотрел новые занавески, спадающие на пол, для него это просто кусок переливающейся тряпки, и ему всё равно, как он называется, — интересно. Деметра недооценила мужа. От внимательного взгляда, подмечающего детали, не укрылись портьеры. Раньше они вместе ходили за покупками, дабы жена не распылилась на дорогие вещицы. А сейчас она вышла из зоны не комфорта, на мгновение вернувшись в привычный для неё мир красивых безделушек. — Это просто… дополнение к интерьеру. Будь проще. Я купила их в маггловском супермаркете, там этого добра хватает. — Не похоже. — Слушай, да, я попросила маму купить мне шторы. Доволен? И купили мы их не у кого-нибудь, а у старика Шератана. Врать Оливеру дольше нескольких минут было глупо. Он чуток ко лжи и изворотливости. К тому же они жили недалеко от Лютного переулка, в котором можно было достать зелье развязывающее язык. Пить консистенцию неизвестного происхождения не хотелось. — Мы вернём их Норме! — Нет, не вернём. Чего ты добиваешься, Вуд? — Независимости. — И кого ты хочешь ткнуть мордой в факт своей независимости? — Да всех. Наше окружение, например. — Такими темпами мы останемся без окружения с твоим чванством. А ты останешься без меня… Испугалась. Замерла от своих слов. Внутри похолодело, будто под грудной клеткой вывелся лёд. Никогда прежде она так решительно не говорила о расставании, даже в час, когда их ограбили по вине Оливера. Она тогда сжала крепче его руку. А сейчас она хочет её разжать? — Этот моток ткани того стоит? Вуд тоже как-то ужался, скрючился. В карих глазах нагрелась тревога, они стали темнее на тон. Создавалось впечатление, что зрачок растёкся по радужкам и незаметным венам, линовавшим белок. Он не двинулся к жене, не заключил её в объятия. Уперто ждал ответ на вопрос о целесообразности ухода. Чёрт бы с этими шторами! Ей просто не хотелось идти на уступки, ведь муж не пойдёт. — Думаю, мне не помешало бы пожить у родителей. Лёд в груди треснул, разошёлся трещинами и кольнул внутренности. Мерзкое ощущение безысходности. Она сама завела себя в тупик неподчинением устоям их деструктивной семьи. Задрожала от осознания, что придётся сделать шаг по направлению к двери. — Клятвы верности не имеют ценности, правда? Он отвернулся и ушёл. Надломленный, но бесконечно гордый. На это садистское безразличие ей хотелось вдарить разгромно — оставить кольцо на столе. Она не смогла, это бы означало точку невозврата. Деметра выбежала распахнутой из квартиры в студёный мороз.

*

Вторник. Среда. Четверг. Молчание. Жестокое и беспощадное. По настоянию матери приезжали школьные друзья, которых повергла в шок новость о разъезде молодой семьи. Они что-то пили, что-то говорили. Она была погружена в прострацию. Не ела, только что-то пила. От странного пойла хотелось прочистить горло и выпить стакан воды. Подруги затрагивали Вуда — вы жили подобно магглам, рано или поздно, это должно было сойти на нет, вы всё-таки волшебники, ей Мерлин! — и она отмирала, выбиралась из анабиоза, чтобы возразить или оправдать их за такую жизнь. Деметра ждала посылку от мужа, надеялась, что он отошлёт ей эти портьеры, как напоминание о бессмысленности их расставания. Оливер, похоже, не торопился с выводами. Наверное, привык за несколько дней к свободным квадратным метрам и не собирался ничего менять. Жаль. По мере приближения Рождества, девушка оттаивала. Полмесяца несоизмеримо мало с двумя годами, но ей удалось отделиться от монотонной, дремотной меланхолии, заглотившей душу. Она чаще выбиралась в город из огромного, как отныне ей казалось, родительского особняка. Готовила дом к празднику, заполняя внутреннюю пустоту. Попросту сублимировала. Воскресение. Ёлочные игрушки позвякивали в плотной бумаге. Она была довольна приобретением раритетных, стеклянных, спиралевидных игрушек. Они были похожи на вытянутые серебряные свирели. Его смех рассредоточился по улице. Адьяр обмерла, «свирели» перестали толкаться в бумажной обёртке. Вуд шёл по другой стороне дороги с девушкой в коконе вязаного шарфа. Они поскальзывались на наледи и смеялись, смеялись, смеялись. Её затошнило от представленного зрелища; хотелось выблевать из себя всю любовь и привязанность к нему. Так хреново ей не было даже тогда, когда их избили в один из тех «цыганских» дней за слишком известные фамилии, хотя они оставались в искусственной шкуре бедняков. И сейчас всё рухнуло. Игрушки выскользнули из рук и разбились о лёд. А они смеялись. Вечером в мэнор доставили портьеры. Это был цейтнот!