Учащенный пульс

      Пустота безликих больничных комнат порой казалось настолько жуткой, что все кошмары, которые оживали, когда бродишь по заброшенным старым, полуразрушенным клиникам, оживали и здесь, рядом с тобой. Ванда изо всех сил старалась вырваться из жуткого, тяжелого, обволокаивающего разум, подобно кокону, сна, от которого, казалось, невозможно пробудиться. Все давило на нее и вместе с тем — ничего. Она была одна, и вместе с тем рядом был каждый. Она не знала ни одного имени, но видела тысячи лиц. Слышала голоса, но не знала ни единого слова, кажется, вообще не знала ни одного звука. Она была всем, Вселенной, миром, каждым атомом, частичкой каждого на этой планете, и вместе с тем она — пустота. Ничто. Она даже не воспоминание, она даже не краткая мысль, она даже не искра, случайно вспыхнувшая в нейроне. Ничто.       Она разрывала тяжесть руками, не понимая, что лишь усугубляет все. Что-то родное. Должно было быть что-то родное, за что она смогла бы уцепиться, но ничего не было. Но она одна. И если бы кто-то рисовал одиночество, это был бы ее портрет. Если бы кто-то посвящал стихи одиночеству, это были бы стихи о ней.       Она не цеплялась ни за что, потому что вокруг лишь пустота. Тишина. Зуд. Тихий гул. Шепот. Голос. Имя. Ее имя. Значит, что-то все-таки было? Она резко раскрыла глаза и ахнула. Улыбнулась. Тихо засмеялась. Зашлась в кашле, заглушившем истерический хохот. Если она сходила с ума, ей осталось совсем немного до самого конца.       — Тебе не хорошо? — тихо осведомился Вижн, сидя на стуле возле ее постели.       — Нет, мне хорошо, — Ванда расплылась в улыбке, проводя руками вокруг себя, все еще разгоняя тьму, которая сгущалась вокруг нее, как только она закрывала глаза. — Очень хорошо.       — Мистер Старк сказал, что ты, хм… Под кайфом.       Жаргонное слово далось Вижну труднее, чем обращение к мисс Максимофф на «ты». Она огляделась, заметила маленький букет на подушке и улыбнулась еще счастливее, чем раньше.       — О, Вижн, это так мило, спасибо! — она попыталась сесть, но множество липучек, прикрепленных к ее телу, которые сканировали данные, не позволили ей шевельнуться.       — Это не от меня. Если быть точным, то принес я, но… по просьбе твоего брата, — Ванда даже рассмеялась от его откровенности.       Она уже жаждала увидеть Пьетро, потому что знала, что он помнит все. Каждую мельчайшую деталь, каждую секунду их жизни, каждый миг, каждый взлет и каждое падение. Она мечтала о встрече с ним, потому что хотела сказать больше, чем могла.       Тогда она осознала, что никогда по-настоящему не теряла его. Когда он медленно умирал, его душа не переставала ее любить, когда он выбирал друзей, а не ее, его душа все равно любила ее, каждый день, когда что-то шло не так, он не переставал любить ее. Но когда Пьетро заставили забыть о ней — его душа сгорела изнутри. Что-то в нем сломалось, и она с ужасом осознавала сейчас, что, быть может, это маленькая, но безумно важная часть ее брата не сможет восстановиться уже никогда.       Но она будет бороться. Всегда будет, в любом случае. Чего бы ей это не стоило, даже если ее тело, как и тело Пьетро не больше недели назад, будет нашпиговано свинцом, она будет бороться за него. Пока она не испустит дух, она будет сражаться за своего брата.       Вижн вновь окликнул ее, и прежде чем он успел выставить ей очередной диагноз, она обаятельно улыбнулась, хотя до конца не была уверена, что это выглядит действительно мило. Синтезоид в ответ повторил не возможное — приподнял уголки губ в улыбке, и Ванду вновь это привело в неописуемый восторг.       Послышались тихие шорохи, Ванда услышала, как за шторой, отгораживающей ее от остальной части комнаты раскрылась дверь, послышались тихие шаги, тихие голоса, словно все специально делали для того, чтобы не помешать кому-то. Ванда вновь дернулась, встрепенулась, но Вижн коснулся ее руки, и она тут же отвлеклась на него.       — Ты испугана, — он, как всегда, не спрашивал. Просто констатировал факт. Ванда, кажется, даже не имела права спорить.       — Нет, — все же попробовала возмутиться она, но по немного усталому взгляду Вижна, переполненному такими человеческими и такими реальными эмоциями, поняла, что попытка была неоправданной и незасчитанной.       — Да, — с небывалой уверенностью ответил он. — Частый пульс, расширенные зрачки.       Ванда усмехнулась и выдохнула. Она взглянула на Вижна, пытаясь предположить, сколько он здесь просидел. Разумеется, ничто не могло его выдать. Никакой смятой одежды, щетины на лице, мешков под глазами — всего этого не могло и быть. Он как всегда идеален. Даже слишком.       Штора, отгораживающая кровать Ванды от остальных, со скрипом отдвинулась и она испуганно повернулась, Вижн, не ожидая, так же встрепенулся и в миг оказался рядом с Вандой, готовясь ее защищать. Увидев причину — Ванда начала безудержно хохотать, придерживаясь за живот. Простреленный бок не давал в полной мере насладиться этим моментом, и ей было слишком больно смеяться.       Она еще раз взглянула на Пьетро, который, лежа на своей кровати, взял штатив капельницы в руки и, как жезлом, зацепил шторку и оттянул ее в сторону.       — Хэй, Вижн, я не ошибся, да? Может, оставишь нас на время, а? Мы и так не можем обняться, дай хоть поговорить один на один, — с обаятельной улыбкой произнес Пьетро, словно позади и не было ничего, что могло бы его изменить. Вижн проанализировал сначала его, затем Ванду, еще раз Пьетро, потому что не имел ни одной причины для того, чтобы доверять ему. Хотя, пожалуй, одна причина все же была — Ванда слепо верила ему, не думая ни о чем. Но именно «слепо», и это может подвести ее вновь.       Вижн повиновался и, бросив взгляд на Ванду, вышел из комнаты. Пьетро крикнул, до того, как дверь успела закрыться:       — Пожалуй, тебе лучше сидеть не за стеной, а там, где ты не можешь услышать!       И это Ванду тоже не пугало, хоть и должно было. Она, конечно, понимала. Ни что не проходит просто так. У Баки не прошло, с чего бы у Пьетро что-то пойдет иначе?       Вижн ушел из поля видимости, Пьетро, подождав еще немного, сел на кровати, повернувшись в сторону сестры, и свесил босые ноги. Он долго ждал чего-то, не смотря на нее, только в пол, словно боялся, или готовился, или ждал чего-то. Момента лучше? Все одинаковы, пока он не начнет действовать. Как только он улыбнется — ни одна секунда больше не будет похожа на другую. Пьетро наконец поднял глаза и взглянул на сестру, которая ждала этого.       — Прости.       Он сказал это слишком тихо, но она все равно поняла. Разобрала по губам, услышала по стуку его бешено бьющегося сердца, да просто знала, потому что у нее было двадцать лет на то, чтобы изучить его, и она отлично справилась.       — Мне не за что на тебя обижаться, — Ванда улыбнулась ему, надеясь, что, увидев, он сможет вдохнуть спокойнее. Но он не мог. Он терзал себя этим уже больше суток, все то время, пока его милую сестренку спасали врачи от пули, которую он своими же руками в нее засадил.       — А стоило бы, — осмелевшим голосом произнес он, вновь отводя глаза. — Я виноват, ты должна это признать. Я готов был убить каждого из вас.       — Но не убил, — тут же парировала Ванда. — Так не пытайся убить героя по имени Пьетро в моих глазах, это невозможно. С тех пор как ты спас меня впервые, просто появившись на свет, ты укреплял мою верю в тебя двадцать лет. Тебе понадобится тысячелетие на то, чтобы ее разрушить… Ты ведь помнишь?       — До последней детали, все. Абсолютно, — он выдохнул и тихо рассмеялся. — Как ты училась вместе с мамой плести венки, как ты выступала в школе во время Рождества, как ты впервые пыталась приготовить ужин, потому что мы впервые остались одни…       — Ладно, хватит, это был самый ужасный опыт в моей жизни, никогда больше не будем его вспоминать, — хмыкнула Ванда, тут же прижав бок рукой, Пьетро же засмеялся в голос.       Заметив, как на краткий миг ее лицо исказилось от боли, он подскочил, и прежде чем она успела заметить, сел на ее постель. Ванда несколько секунд сидела, не в силах сказать хоть что-то, но после произнесла какой-то неясный звук, и Пьетро тут же кивнул.       — Они сделали меня быстрее. Сильнее, — не смотря на то, что брат говорил тихо, пониженным, грустным голосом, Ванда все же смогла различить нотки ребяческого восторга в них. — А врачам удалось вернуть тебя, так что я не могу мечтать о большем.       Ванда дотянулась до его руки и изо всех сил сжала ее, хотя Пьетро едва почувствовал ее прикосновение. Он стал сильнее, выносливее, лучше — но все силы потеряла сестра. Она думала сейчас о знакомстве с Зимним Солдатом, и о том, что страх Стива за него — один из его главных страхов. Но Баки до сих пор не может вспомнить всего. Просто не может. Физически. И что стало тому виной? Долгое воздействие сыворотки? Или Стив не мог напомнить ему так, чтобы искоренить все годы сыворотки навсегда? Чтобы это все прошло, не оставив и следа?       — Ты теперь никогда?.. Это совсем?.. — в голове не осталось ни единого слова, и она все никак не могла понять, как будет правильнее спросить. Но на то он и ее близнец, чтобы понимать ее бессвязные речи и переводить окружающим, формулируя бессвязные междометия, тяжелые вздохи и крепко сжатые кулачки в прекрасные слова о том, что именно она имела в виду.       — Нет, не до конца. У меня бывают приступы, когда я перестаю помнить что-то. Они, кажется, спонтанны. По крайней мере, ни врачам, ни мне самому пока не удалось понять, что их вызывает, — Ванда испуганно на него взглянула, и ее и без того огромные карие глаза, увеличились еще больше, не умаляя ее красоты — этой сонной, бледной, измученной красоты. — Не бойся, теперь у меня есть небольшой маячок вот тут, — он провел пальцами где-то на затылке, и неловко улыбнулся, — данные постоянно сканируются, и выводятся на мои часы. У меня теперь есть часы! И на монитор врача. Как только что-то там начинает повышаться, приходит сигнал, и эти часы начинают раздражающе пиликать. Как та твоя шкатулка, помнишь? Родители на свое горе подарили ее тебе, когда нам было по пять.       — Это была отличная шкатулка! — тут же возмутилась Ванда, вспоминая любимую игрушку детства. Это была гордость любой девочки, да и даже когда она уже выросла из всех кукол, сидя в темной квартире с уже спящим братом и отсутствующей из-за вечной работы тетушкой, и мечтая о том, чтобы шкатулка была с ней. Но, увы, все пропало в той же бездне, где и любые человеческие чувства десятилетних близнецов.       Пьетро рассмеялся и согласно кивнул. Он все так же смотрел на сестру — в комнате было холоднее, чем на самом деле. Такое, наверное, бывает, когда убиваешь самого дорогого и любимого человека, человека, любящего тебя в ответ до последнего вздоха.       Он думал, действительно ли он сможет найти прощение? Он не сомневался в сестре, хотя знал, что ей стоило бы на него обидеться. На день, неделю, столетие, да хоть до конца жизни, но стоило бы обидеться на него. Он бы стерпел, он бы знал, что это правильно, абсолютно нормально, что так и должно быть. Но она этого не умела. Она умела ненавидеть весь окружающий мир, но не его. Она могла уничтожить каждого хоть щелчком пальцев, но не его. Она забыла, что такое любовь для всех, кроме него. И чем он отплатил? Выстрелом в грудь. Вот в чем он искал прощение. Он искал прощения у самого себя и не находил. Его сердце разрывалось от любви к вновь обретенной сестре, которую он потерял уже в миллионный раз, и из-за ненависти к самому себе. Эта была ненависть, которую он не хотел в себе подавлять. Это было то чувство, которого он не хотел лишаться, потому что это заставляло быть крепче, чем он был на самом деле.       — Все хорошо? — в тысячный раз спросила Ванда, и он грустно приподнял губы в улыбке.       — Все хорошо, — повторил он вслед за сестрой. — Знаешь, мне так надоело сидеть здесь. Пошли!       Он ухватил сестру за руку, и потянул ее за собой, но она удивленно воскликнула что-то, чего он не успел разобрать, и остановился.       — Тебе нельзя вставать! А еще все эти капельницы, так что нет! Да, все эти больничные стены давят, но нет, я не позволю тебе никуда идти в таком состоянии, Пьетро!       Он, рассмеявшись, снова опустил голову. Ну, вот. Она опять заботится о нем. Снова. Это была та забота, которую он не заслуживал. Та любовь, которую он предал. Те чувства, которые он искал в себе уже несколько дней, все то время, пока они, меняясь местами, жили в операционных и больничных палатах, пока их перевозили по бесчисленным коридорам, делая так, чтобы они не пересеклись, не встретились раньше времени. Только после того, как провели все тесты, и стали уверены, что Пьетро не навредит сестре, а может даже, от его пребывания рядом, ей станет легче, их перевели в общую палату, отгородив ширмой и посадив Вижна, лично вызвавшегося сделать это.       Пьетро только изредка просил его тихим, хриплым голосом, открывать ширму, чтобы посмотреть на сестру. И Вижн делал это, хоть и неохотно. Кажется, он даже ворчал, но все же смотрел как-то нечеловечески грустно, и не в том было дело, что он — просто машина, а в том, что даже человек не может пережить такую тяжесть во взгляде и на сердце. Слишком нереально. Слишком больно, тяжело, неестественно.       Желание убежать сильнее. Он подхватил сестру на руку вместе с капельницами, спустя секунду они уже сидели в парке, а она возмущенно смотрела на него. Она смягчилась в один миг и с благодарностью к нему прильнула. Ванда мурлыкнула что-то спокойно, придерживая рукой штатив, и оглядела парк.       Вокруг цвела и благоухала жизнь. Все хорошо. Все хорошо. Все хорошо. Это мантра, заклинание, молитва, все что угодно, но не просто слова. Она пропускала слово «будет», просто потому, что изо дня в день, как и раньше, заставляла себя верить в то, что все уже хорошо. И лучше будет, но сейчас — все просто прекрасно.       Так было всегда. Все было хорошо, когда Ванда верила в солнце во время дождей, подобных временам Ноя. Все было прекрасно, когда она стояла на пороге новой, пугающей, пустой квартиры. Все было просто замечательно, когда она глотала слезы, и кричала в подушку, чтобы никто не услышал, как бывает больно. Все было восхитительно, когда она переживала первое предательство брата. Почти счастлива после второго. Все было лучше, чем просто хорошо, когда второй человек, которому она решила довериться, поступил с ней хуже, чем кто-то мог подумать. Все было хорошо. Все было хорошо каждый день ее жизни. Она была достойна того счастья, что имела. Ведь так? Она же правда была достойна всего, что пережила?       — Эй, бродяжка, ты чего? — он поймал слезинку, побежавшую по щеке сестры и обаятельно улыбнулся, изо всех сил скрывая свою ненависть. Она страдает. А он… Что он? Как и всегда. Ванда тяжело всхлипнула и упала на его плечо, обессилено выдохнув.       — Все хорошо, — вслух произнесла она. Может, если сказать громко, то все так и будет? Может, Пьетро поверит? Может, она сама сможет поверить?       Ей хватило бы просто иллюзии того, что все вокруг прекрасно. Ей хватило бы картонного замка, поставленного над разрушенным домом. Ей хватило бы театральной смеющейся маски, картонного принца на картонном коне, воздушных шариков, заслоняющих темное небо. Она была бы счастлива, и если вокруг все было лживо прекрасным, наигранно правильным и искусственным, но нет, ее окружал слишком простой, слишком небезупречный, слишком несовершенный, слишком безрадостный мир. Например, ее брат ненавидел самого себя. Каждый, кто приближался к ней и прикасался к ее сердцу, скоропостижно умирал. Все, к чему прикасалась она — рушилось меньше, чем через секунду. Все, на что она смотрела, увядало.       Вокруг смеющиеся дети, счастливые излечившиеся, молодые растения, и все, кажется, замечательно? Но она все равно знала, какой мир на самом деле. Пыталась обмануть себя, но понимала, что даже, наверное. И картонный мир вокруг не скроет настоящего, как бы она не просила.       Она искала то, что может обмануть ее саму и даже не даст понять об этом. И нашла в своей силе. Как только она захотела щелкнуть пальцами, внушая себе иллюзии о прекрасной жизни, Пьетро окликнул ее по имени.       — Ванда? Можно я узнаю у тебя одну вещь? — хоть интонация и была верной, он не спрашивал. Он просто хотел знать.       — Разумеется, все что угодно, — милым и приятным голосом тут же отозвалась Ванда, заставив сердце брата сжаться от боли.       — Ты могла наслать на меня свои силы. Это бы как минимум обезвредило меня, а, если бы все пошло хорошо — очаровало, заставив вспомнить. Ты могла даже внушить мне, что я все вспомнил, Ванда! Не рисковать собой! И я уверен — ты знала об этом, так почему? — Пьетро замолчал, не в силах больше говорить, и решил просто дождаться ответа сестры. Но она молчала. То ли ждала, что он скажет еще что-то, то ли пыталась найти нужные слова — он впервые не знал, почему она молчала.       Она сидела так очень долго, пока ветер с нежностью касался ее волос, дети в парке беззаботно смеялись, а брат нетерпеливо ерзал на месте. Он пытался быть спокойным, но не мог — почему сестра решила, что имеет право жертвовать своей жизнью ради него? Он ей не разрешал. И никогда больше не позволит. Он, разумеется, может, пожертвовать собой ради нее, но не она. Это был один из немногих плюсов быть старшим — он сам создавал двойные стандарты, откровенно пользуясь этим лет до пятнадцати.       — Да. Да, могла, — наконец произнесла Ванда, поняв, что должна ответить хоть что-то. — Моя магия… Все лишь иллюзия. Ложь. А я просто не могу врать тебе. Никогда.