ЕХО И ОКРЕСТНОСТИ: (иллюстрации, нарисованные словами)

      …похожа на свежую рану. На тонкий, пока еще не заметный след от удара. Точного. Внезапного. Смертельного. Из тех, которые даже не осознаешь в первую тысячную секунды. Во вторую – перестаешь дышать. *** Ярость. Кристально-слепящая, ледяная, она белым огнем летит по венам, обжигая, останавливая сердце и время – и на одну благословенную секунду он целиком и полностью становится кипящим льдом, не-думающим, не-чувствующим, не-живущим – и бессознательно длит и длит это ощущение не-себя, потому что уже на следующем вдохе он осознает то, что осознавать невыносимо… …больно.       Вдох. Мир рассыпается на осколки, сухими, горькими иглами вонзается в грудь.       …два… четыре… …Безрассудный мальчишка!.. Безрассудный, отважный, самоотверженный, такой могущественный – и такой уязвимый. Балансирующий на кончиках пальцев над собственной бездной, и смеющийся, словно это остроумнейшая из шуток! Безумный, доверчивый, смешной мальчишка, сколько раз он играл в карты со смертью, сколько раз ты отталкивал его от самой грани… …а сколько раз он отталкивал тебя?.. Тонкая, в паутинку, линия, ползет по холодной меловой гладкости, вспарывая невозмутимую белизну, и та осыпается неаккуратными клочьями, обнажая серое развороченное нутро. Серое.       …шесть… восемь… Как пепел сгоревшего человека.       …двенадцать… четырнадцать… Как шерсть мертвого серебристого лиса.       …шестнадцать… двадцать… Больно Не имеет значения. Ничего больше. Не имеет. Значения.       …двадцать четыре… двад… Не уберег. Снова.       Выдох. Черная трещина на белой штукатурке рассекла мир на было и будет. На было и не-будет. *** Они больше не говорят об этом. Ни в тот день, ни на следующий, ни дюжину дней спустя. Улыбаются, пряча глаза, и резко замолкают, пережидая тишину острых, как иглы, внезапных секунд, прокалывающих воспоминаниями гладкое течение общей работы. Они держатся хладнокровно и бодро, отважно делая вид, что все не так уж и страшно. Тихий Город, в конце концов, не самое ужасное место во вселенной – не тот же свет, не к ночи будь помянут… вполне возможно, что сэр Макс там довольно хорошо устроился – а что, он у нас тот еще тип, и не из таких переделок выкручивался… Но у сэра Шурфа Лонли-Локли нет привычки лгать – ни себе, ни другим. Он много лучше прочих знает каким именно типом был сэр Макс. Потому что только он один знает, что такое – быть сэром Максом…       …это одновременно жутко и весело, легко и трудно, и непереносимо здорово и невообразимо безумно, и все же – в тот момент – единственно правильно.       …это значит не признавать запертых дверей и закрытых окон, врываться в сердца и комнаты одинаково беззастенчиво и радостно, не спрашивая позволения, будучи абсолютно уверенным в собственной уместности – здесь и сейчас.       …это значит балансировать на грани между экстазом и отчаянием, ужасом падения и радостью полета. Нести в себе бездну и ослепительный свет одновременно, сгорать и рождаться каждое мгновение – заново.       …это значит быть свободным – всегда и навек, от законов, границ и правил, даже от самого себя, быть просто дыханием, просто – быть…       …ветром, летящим сквозь миры. И сэр Шурф совершенно точно знает, что сэру Максу сейчас совсем не хорошо. Тихий Город – это приговор. А Мастер Пресекающий Ненужные Жизни, истина и палач, не умеет отменять приговоры. Он умеет только исполнять их. В том числе и те, которые вынесены ему самому. *** Несмотря ни на что сэр Лонли-Локли остается сэром Лонли-Локли. Сдержанность, ясность ума и четкость восприятия не изменяют ему, как не изменяли никогда. Его руки не теряют твердости, голос по-прежнему ровен (разве только чуть заметнее в нем металлические, неживые ноты), лицо бесстрастно (разве только тени на нем лежат глубже и резче). Да еще глаза, пристально смотреть в которые избегает даже Джуффин. Там, запертая в черное кольцо зрачков, беззвучно кричит пустота. Никто не заговаривает с ним об этом и не задает вопроса, и он рад этому, потому что не представляет, что отвечать. Как может чувствовать себя человек, которого наполовину – нет?.. Устранить ту трещину, что испортила стену – дело одной минуты. Закрыть ту, что проходит по самому центру сердца, невозможно. Потому что – нечем. Эта зияющая прореха невидимо стоит перед глазами, края ее медленно расходятся, как края раны, и оттуда сочится густая, холодная тишина, опадает вязкими серыми каплями, разделенными промежутками вздохов. Каждый из них прожигает душу до кости. *** …А мир живет. Мир одуряюще-ярок, весеннее-радостен и стозвонно-хмелен, мир живет жадно, взахлеб, торопливыми глотками пропуская через себя время, едва успевающее делиться на часы и минуты. Мир самозабвенно, откровенно, бесстыдно, невыносимо счастлив. И это кружит голову и отзывается болью в сердце. Потому что цену этого счастья не представляется возможным забыть. И – при всех бесчисленно разумных доводах – с ней невозможно примириться. Невозможно видеть солнце, сверкающее на мозаичных мостовых и – знать. От этого знания их пестрые камни теряют цвет. …Это довольно странно, но само по себе показательно, отрешенно размышляет сэр Лонли-Локли, это могло бы даже быть любопытным. Он вполне объективно осознает окружающее: яркие переливы мостовых Нового Города, пестроту оранжевой черепицы на крышах, темно-зеленые блики в водах Хурона… Осознает – но не видит. Он видит только один цвет – серый. …Насколько же все-таки зависит объективная картина мира от наших субъективных представлений о нем, и насколько в таком случае допустимо вообще говорить об объективности, если последняя настолько зависит от апперцепций персонально-семантического порядка?       «Нет, ну какой же ты великолепный зануда, сэр Шурф!» В самом деле, любопытно и интересно, не забыть поделиться мыслью с Максом, у него наверняка найдется сотня-другая совершенно нелогичных, но крайне интересных иде…       …       …вдох… Игла с размаху входит под ребро.       …четыре… шестнадцать… Замереть. Переждать ослепляющую, белую от ярости и боли, секунду.       …двадцать четыре… Выдохнуть. Потом жить дальше. *** Иногда реальность окончательно становится на грань выносимого: звуки и запахи бьют по рецепторам, режут сознание, внутренняя тишина становится слишком уж оглушающей, а пестрота бесконечных вариаций серого – слишком уж бессмысленной. Тогда он уходит к морю. В мире пляжей нет никого и ничего, кроме воды, песка, камней и ветра. Ветер кричит от ярости и плачет от боли, ветер мечется и бьется в низкое небо, как птица, попавшая в клетку, и море вторит ему, раз за разом бросаясь на камни – сотни безуспешных попыток – и в сто первый, и в сто второй раз разбивает грудь о скалы. Волны шепчут и причитают что-то, распластываясь по песку, бессильно зарывают в него ладони, ломая пенные пальцы. Только здесь в сером появляются краски. Только здесь тишина растворяется в плачущем шелесте волн. Только здесь он может позволить себе побыть не-собой. Он стоит на берегу – неподвижно и молча, не думая ни о чем. Ветер треплет белую мантию, разрушая безупречно уложенные складки, рвет тяжелые полы, и те трепещут, как сломанные крылья. Он стоит на берегу – долго, целых несколько вечностей подряд – запрокинув лицо в хмурое мокрое небо. И небо оседает горькой солью на его закрытых глазах. *** Самое ценное из умений Лонли-Локли – умение никогда не сдаваться. У него мало опыта и практики, но есть безошибочное чутье, дарованное связью Теней, бесконечное терпение и упорство. Он знает, что отыщет Макса – где угодно. Ему снятся сны, душные и лиловые. Это не его сны – и в то же время гораздо более его, чем только можно представить. Шурф знает, что даже так у него мало шансов дотянуться до Тихого Города. Но связь Теней не разорвать ни Хумгату, ни жадным до чужих судеб мирам – и раз за разом он скользит по прозрачной, едва ощутимой нити, все еще переплетающей их сознания, мысленно укрепляет ее, не давая разорваться. Она тонкая, эта нить, она тоньше волоса, она живая и горячая, она вибрирует и отзывается стеклянным плачущим звоном, она ритмично вздрагивает, словно сердце, свитое в нитку и протянутое сквозь бесконечную пропасть. Другой ее конец уходит в вязкую лиловую тишину, пахнущую медом и пылью, безмятежностью и забвением, глушащую движения и звуки. Тишина липкая и прочная, как паутина, сразу пробиться через нее не выходит – но раз за разом он продвигается все дальше по заветной нити, вырывая у пустоты дрожащие живые отрезки. На полвздоха. На вздох. Невозможного – нет. Сейчас он позволяет себе утвердиться в этой мысли прочнее, чем когда бы то ни было, потому что от его убежденности зависит больше, чем его собственная судьба. Он будет пытаться бесконечно, все дни этого Мира, если потребуется, и всех остальных миров тоже. Невозможного – нет. Он знает, что не может всего, но помнит, как это – когда можешь. Он помнит, как это – когда все вокруг становится легко и просто, и мир полон ужасов и чудес, и ты смотришь на него жадными глазами ребенка, для которого все впервые, и ощущения настолько остры, что кружат голову и валят с ног. Он помнит, как это – быть двумя одновременно, не ощущая, где заканчивается один и начинается другой. Ты сможешь, говорит он мысленно через пространства, миры и пустоту тому, кто не слышит его сейчас. Ты можешь все, прочий расклад дел во внимание не принимается, ересь, чепуха и бессмыслица. Ты – сможешь. И (где-то во сне, снящемся сну, увиденному во сне) по прозрачной непорванной нити, туго натянутой сквозь ничто, пробегает ответное:       «…мы – сможем». Рано или поздно – так или иначе.