Мандарины, граммофон и прочие радости

Все время, что Нина знает Андрея, он до раздражающего часто улыбается от уха до уха, даже когда нет соответствующего повода, постоянно забывает всякие мелочи и потом долго извиняется, по-детски краснея и отворачиваясь в сторону. Один раз о собственном дне рождения умудрился запамятовать, искренне удивляясь принесенному торту и открытке с поздравлением. Иногда кажется, что тот и голову бы оставил где-нибудь в общественном транспорте, выдайся такая возможность, что уж говорить о незначительных пустяках. Ужасно бесящая привычка. И хуже всего то, что все вокруг считают Нину обязанной следить за этим великовозрастным ребенком, будто это ее священный долг, доставшийся волей случая еще в детском саду. Дружба, зародившаяся в одной песочнице, почему-то многих умиляла, налагая свои стереотипные бредни, от которых, увы, было никуда не деться. – Совкова, а ухажер-то твой где? Вторую пару пропускает, того и гляди нарвется на неприятности, – выговаривает лектор, поправляя указательным пальцем вечно сползающие очки. – Терпение у меня не резиновое. Будь добра – так и передай. И девушка понуро кивает, устав объяснять, что сожительство в съемной двушке совсем ничего не значит и никакого особого влияния на парня у нее нет. Просто так дешевле выходит за аренду платить и вообще, а уж деньги никогда не были лишними. – А-а-а… Значит, Андрюха сегодня не с тобой. Давай рассказывай, что случилось, – заинтересованно галдят однокурсники, приготовившись не то сочувственно жалеть бедняжку, не то подбадривать, не то черт его знает что еще. – Милая, а к нам больше никто не заглянет? – щурясь, всматривается в темный коридор мать в тех редких случаях, когда дочь приходит навестить ее одна, потому как улыбчивый приятель частенько увязывается следом, хотя его вовсе не зовут. Боже упаси. Этот хитрющий тип сам напрашивается, зная, что у подруги есть завидное собрание виниловых пластинок, коллекционированием которых оба увлекаются, и, кажется, это единственное, в чем сходятся их интересы: остальные увлечения сильно разнятся, что стало особенно заметно еще в средней школе. Так что сейчас осталась лишь любовь к раритетным вещицам и глупая привязанность на уровне инстинктов: куда первый – туда следует и второй. Поэтому, когда месяц назад одному из ребят приспичило съехать из отчего дома, дабы ощутить вкус взрослой жизни, никто не удивился, что выпорхнули из-под родительской опеки те вместе. Знакомые шутили, мол, оперативно сработано, вот она – готовая семейная ячейка общества, жаль только, что на новоселье не позвали. О том, что решение было спорым и до конца не обдуманным, судачили не меньше. Молодые люди так спешили, что впопыхах при переезде оставили добрую половину нужного и не очень скарба в родных пенатах, за которым теперь приходилось время от времени наведываться. Да и унести все, если честно, с одного раза физически не представлялось возможным, вот и приходилось совершать мелкие, но частые набеги. И почему-то всегда в сопровождении, возражения по этому поводу попросту не принимались. Но если покопаться, то можно было вынести пользу даже из такого нахального эскорта, загрузив его барахлишком, пусть тащит, если уж пошел. – Ну ничего себе! Да тут даже Пинк Флойд семьдесят пятого! – радости в возгласе столько, что закладывает уши, а всего-то стоило дать подержать пару коробок с драгоценным винилом. – Какое только старье не откопаешь… А вот от этого становится уже обидно, даже если знать, что это лучший комплимент, на который только способен друг, погрузившийся в свое хобби более чем полностью. Нина недовольно морщится, как от зубной боли. Андрей слишком шумный, слишком навязчивый, суетливый, неугомонный, дурашливый и жизнерадостный, хотя последнее вовсе неплохо, но все остальное, по ее мнению, чуточку нужно бы поубавить. Вот зачем так орать, будто стряслось что-то невообразимое? В такие моменты она не перестает удивляться, как вообще можно было умудриться найти общий язык с тем, кто так разительно от тебя отличается. – Не нравится – не бери. – Выхваченная из рук пластинка едва слышно скрипит под пальцами. Еще чуть-чуть, и была б царапина. – Да ты что, я не об этом, давай меняться, – Андрей закусывает губу и щурится, силясь предложить что-нибудь равноценное. Лоб прочерчивает небольшая морщинка, сразу видно, что выбор дается нелегко. Из сколь-нибудь значимого на ум ничего не приходит, а то, что приходит, отдавать жалко. Будто от сердца кусок отрывает. – Предлагаю трио «Ромэн». В отличном состоянии. И упаковка оригинальная сохранилась. Нина скептически изгибает бровь. Маловато будет за такую редкость, да и не планировала ничего подобного, но послушать о гипотетических приобретениях ей приятно. – Хорошо, хорошо. Еще и инструменталка какая-нибудь на выбор, – из-под густой отросшей челки смотрят недоверчиво, будто проверяя. – И та блюзовая композиция, на которую ты совсем недавно «залипала», сверху. Но, знаешь, это уже совсем грабеж. – Аттракцион невиданной щедрости набирает обороты, но сыплющиеся раз за разом суровые «нет» под конец заставляют почувствовать себя порядочной стервой, хотя повода, вроде, и не было. И вообще… Глупо. Нина совсем не понимает чудачеств и излишней прыти. Куда проще было бы дать доставучему прилипале пластинку на неопределенный срок и даром, нежели торговаться. Ведь если задумываться, куда может запропаститься запись при столь близком сожительстве. Послушает, в руках повертит да вернет обратно, не есть же он ее собрался, а остальное ее мало волнует. Но Андрей считает иначе. – Коллекция на то и коллекция, что принадлежит только тебе самому, – с гордостью заявляет, сдувая неровно отросшие прядки, прилипшие к вспотевшему лбу, стоит девушке лишь намекнуть о иных возможностях, нежели обмен. Гордый-то какой собственник нашелся. А как сладкую булку клянчить, так это всегда пожалуйста. Свою, видите ли, успел обронить, а где, и сам не помнит. Сидит и так косится жалобно, напуская несчастный вид, что приходится сдаться. Не очень-то Нина и любит с малиной, а две ей тем более незачем, так, на всякий случай носит. На очень конкретный случай, что повторяется с завидной регулярностью. Стоило бы уже привыкнуть, но чувство ответственности в друге развивать как-то надо, поэтому сперва она выговаривает тому в лицо все, что принято при подобных обстоятельствах, а потом уж с чистой совестью протягивает мягкую ароматную сдобу. Андрей ест медленно, довольно жмурясь, словно кот, дорвавшийся до валерьяны. Мук совести по поводу повторяющегося изо дня в день нахлебничества нет и в помине. Воспитательный момент, кажется, терпит полное фиаско. На тихое и совершенно нелестное ворчание со стороны, что чавкать можно и потише, согласно кивает и только. Даже не возмущается, хотя мог бы, умеет это он просто превосходно, в отличие от учебы. В особенности не даются точные науки. Проблемы с высшей математикой, как правило, обозначаются у многих первокурсников, знаний хватает далеко не у всех, а профессор – щупленький мужичок в возрасте – объясняет из рук вон. Тихо, скомканно, еще и заикается. Так что приходится либо усиленно штурмовать учебник, либо смиренно выжидать конца пары, маскируя зевоту и упорно противясь сну, надеясь на великий и могучий авось во время сессии. Чаще и легче последнее. И Андрей из коллектива не выбивается от слова вообще. Даже случается, что задерживается перед парой, иногда и вовсе не приходит, зарабатывая для начала славу «заядлого опоздуна», а позже в журнале посещаемости напротив своей фамилии – внушительных размеров галочку – почетный знак позора и надвигающихся неприятностей. Эмоции накатывают на Нину волнами, ее бросает из крайности в крайность. Недоумение, шок, злость, бессилие, полное разочарование в окружающем мире и справедливости в частности, затем снова поднимается клокочущий гнев. Виноватая улыбочка Андрея и робкое подбадривание действуют весьма своеобразно: взвинчивая до предела и так расшалившиеся нервы. А последняя утешающая реплика и вовсе выглядит лишней, как ни крути. Издевательство какое-то. – Все будет пучком, не расстраивайся. – Пучком, – повторяет на автомате, задыхаясь от возмущения. Бросившуюся с кулаками Нину от парня удается оттащить не сразу, успокаивают и того дольше. – Все из-за тебя, дурак ленивый, – сжав в узкую полоску губы и глотая рвущиеся наружу ругательства, шипит в сердцах, вновь припоминая, как лишилась зачета. Обидно чертовски, до слез, когда долгожданная цель маячит перед глазами и ускользает в последний момент. Двух из трех рассказанных вопросов на билет было бы вполне достаточно для сдачи, если бы не... Всегда есть какое-нибудь «не». Ее «не» внаглую завалило дисциплину, отправившись на пересдачу. Отягчающим фактом стала треклятая галочка. Препод оказался злопамятным и слово свое сдержал. Проблемы прорезались. Причем у всех, кто так или иначе контактировал с Андреем. Коллективная ответственность – вещь странная. Логика до безобразия простая, но от того не менее угнетающая: раз не помог ближнему своему материал усвоить, то и сам недалеко ушел в плане образования. Такими нехитрыми вычислениями пострадавших набралось почти с треть группы. Влетало по степени тяжести, вернее, по степени близости общения с проштрафившимся соответственно. Глазастый профессор каким-то чудом все про всех знал. Некоторые считали, что именно потому и лекции тот вел отвратно, отвлекаясь и украдкой шпионя за студентами. Но вину самого Андрея, подставившего товарищей, это никак не умаляет, хоть они на него не так уж и взъелись. В отличие от Совковой, которой еще прилетел дополнительный нагоняй за «вроде как ее парня» перед всей аудиторией. Стыдно просто ужасно. И за себя, и за этого идиота. Как результат – объявляет тому первый раз в жизни демонстративный бойкот. С другом Нина не разговаривает почти неделю, молчаливо игнорируя все потуги завести беседу, что на удивление трудно. Неунывающий и, кажется, забывший о ссоре Андрей не дает проходу, порой его слишком много. Он буквально везде. В универе садится рядом, почти прилепившись надоедливым репейником. До дома топают вместе, потому что жилье общее, благо только, что комнаты разные. Захочется развеяться, свежим воздухом подышать, так Андрей тоже куда-то собираться начинает. Барин гулять изволит. Нет, он не преследует ее во дворе, шествуя безмолвной тенью, как какой-нибудь маньяк. Просто маршрут выбирает «удачный», что где-нибудь да пересекутся. Несколько раз. Конечно, ноги сами несут по знакомой дороге, а ходят порознь они не так часто, поэтому неудивительны столкновения, но все же. Бесит. Ее бесит излишне оптимистичный и полный наивной простоты взгляд друга на мир. Бесит его не по сезону легкая одежда, жутко модная, но вот совсем-совсем непригодная к носке. Бесит вся эта ребяческая несобранность. И смех его заразительный, без повода и по обыкновению сглаживающий неловкости, тоже выводит из себя сумасшедше. Все это терпеть молча становится невыносимо, потому что страдает в конечном счете от недостатка общения именно она, и это главное, что раздражает. Родители, названивающие со ставшим фирменным «как у вас там с Андреем дела», не считаются. И какое еще «вас»? Нет его. Под конец становится так тошно, что Нина кожей чувствует, как готова сдаться, проиграв собственным принципам. Гордость полузадушено хрипит, но еще теплится, когда девушка толкает присоседившегося по привычке Андрея в бок и вручает потрепанную тетрадь с формулами и основными тезисами, любовно выписанными аккуратным убористым почерком. Непонимающий сонный взгляд она комментирует сухо, но и это огромный прогресс после длительной молчанки: – Учи, а то опять попадет, – горло предательски сжимается, от чего голос дрожит. – Катастрофа ты ходячая. Парень удивленно моргает, а затем растягивает губы в широченной улыбке. И столько блеска в глазах. – Спасибо, – искренне благодарит и тут же переходит на какой-то посторонний треп, сбивая с толку. – О, кстати, о катастрофах. Знаешь, недавно фильм вышел – жесть полнейшая. Монстры, пришельцы и все такое. Апокалипсис в лучших традициях жанра, вот. Говорят, круто. Обязательно надо посмотреть. Как думаешь, сходить сейчас или лучше потом дождаться записи, хотя атмосферу зала с большим экраном ничем не заменишь? Но ждать ведь ох как долго. Бестактный и грубый переход, будто так и надо. Потрясающее нахальство, но выпячивать обиду вперед отчего-то не хочется, хотя неудовольствие все равно проскальзывает. – Нин, ты это, – беспокойно лопочет Андрей и замирает в нерешительности, растолковывая все по-своему, – если не хочешь, так и скажи, только не делай расстроенное лицо. Я ж не тиран, заставлять не буду. Правда. Такой рассеянный по обыкновению к себе и такой внимательный к мелочам окружающим, совершенно ненужным и неудобным собеседнику. Вот как с таким можно бороться. Нина мысленно отмахивается от надоедливой мысли, растворяясь в бессвязном бормотании из нелепых оправданий. Наслаждается компанией, которая не такая уж и навязчивая, если поймать нужный настрой. Сложно, но возможно. Правда вся идиллическая картинка портится с последней фразой, выхваченной из общего потока: – Но знай, ты многое теряешь, – со знанием дела заканчивает Андрей, оживленно размахивая тетрадью, что все еще сжимают напряженные пальцы. Потревоженные листы опасливо шуршат загибающимися краями. – А на обратном пути можно заскочить в магазинчик к старьевщику. По пятницам там приличные распродажи. Возмущенное хмыканье тонет в плохо замаскированном кашле. – Ой, да зазубрю я это, зазубрю, чтоб уж наверняка, не переживай. И она не переживает, глубоко вдыхая отчего-то потеплевший воздух, полностью доверившись оброненному обещанию. Даже проследит, чтобы это стало правдой. Дурак – приходит к выводу Нина, украдкой проверяя сводки о ближайшем сеансе в кинозале – нет, ну какой дурак. Хотя отдохнуть порой от проблем насущных все же можно даже таким, выкроив свободное время. Например, через полтора часа.

***

Шумный зал битком заполнен, крики и улюлюканье со всех сторон, в нос бьет приторный запах попкорна в карамели, а от суетного мельтешения уже подташнивает. Расслабиться и тем более получать удовольствие от процесса совершенно не выходит, вот хоть тресни, а Андрей вполне комфортно себе устроился, откинувшись на спинку кресла и сцепив руки в замок за шеей. Кайфует. Нина с завистью замечает, что ему вообще для счастья много в жизни не надо, сам найдет чему порадоваться. Может, это и есть то самое блаженное, характерное для не слишком вдумчивых, а может, это она неисправимая пессимистка, кто его разберет. Хотя приятнее полагать, что первое. В висках что-то тянет и болезненно сдавливает от нескончаемого ора, который, кажется, не закончится никогда. Чуточку легче становится, когда приглушают в зале свет и народ переходит на шепотки. Огромный проектор крутит типичную рекламу спонсоров показа и «в скором прокате». – Спасибо, что согласилась, одному совершенно не то, – щебечет Андрей, не отрываясь от экрана. – Вон, смотри, смотри, начинается. Классно ведь. Какой красивый взрыв! Вот и скажи после такого, что ненастоящий. Это сколько же баблища вбухано?! Ну ничего себе! – Угу. Офигенно, – переходит на рубленые фразы Нина, растирая замерзшие ладони. Вентиляторы под высоким потолком без устали гоняют цепкий шаловливый ветерок. Механизм работает на максимуме. И какой гений только додумался зимой включить систему охлаждения. Поэтому к середине фильма окоченевшие пальцы начинает покалывать. На языке вертится что-то не совсем красивое и уж очень некультурное. Девушка ежится, стягивая рукава куртки пониже. В расхлябанные манжеты сильно задувает, чтоб их. – Дубарь, – тихо жалуется в темноту неизвестно зачем. – Так ледяная пещера же, – на автомате отзывается Андрей, делая неопределенный жест в сторону экрана, где главные герои испуганно мечутся на фоне искристых снежных сугробов, убегая от неведомого существа, а затем разводит ручищи, видимо, стараясь передать масштаб развертывающейся трагедии. – Минус сорок или даже пятьдесят. Как думаешь? Нина невольно вздрагивает, когда наклонившийся спросить очередную чепуху парень касается плеча, и, повернувшись, ощутимо бьется лбом о нависшую над ее подлокотником башку. И почему, спрашивается, на месте ему не сиделось. – Чего творишь? Ушиб саднит. Только бы шишка не набухла, хотя на последнее толком не надеется. Кожа нежная и бледная – синяк выйдет изрядный. Вот тебе и поход в кино. – Так нечаянно ведь, извини, – спешит исправить глупую ситуацию Андрей, и даже в темноте видно, как краснеет, вызывая жгучую неловкость. – Сильно больно? Его лицо так близко, а сам взирает настолько обеспокоенно-преданно, что хочется взвыть. Да и просто неприлично так пялиться. Он с минуту моргает, молчит, переводит взгляд с трясущейся Нины на свои ботинки, потом на кожанку, лежащую рядом без дела, и снова на Нину. Озадаченно трет лоб, будто что-то вспоминая, и без лишних слов накидывает верхнюю одежку на девичьи плечи. – Теперь-то лучше? Жест до странного милый и очень уж непривычный. Нина даже не знает, как реагировать: стоит ли отказаться, обе куртки все равно погоды не делают – слишком озябла, или же принять. В любом случае Андрей решает за нее быстрее, чем Нина приходит к внутреннему согласию, и приваливается так тесно, что чуть ли не щекой трется о застежку молнии кожанки, которую теперь так просто уже не стащить. На взбрыки дурак не ведется, лишь больше стесняя. – Отпусти. Вялое сопротивление полностью подавлено. Андрей намертво прилип, весомо припечатывая: – Ага, а ты все с себя сбросишь, а потом замерзнешь и простудишься. Я ж тебя знаю как облупленную, – и опять следует это фирменная дурацкая улыбочка. Нина сконфуженно сопит и к неудовольствию обнаруживает, как некая дама через несколько рядов достаточно громко обсуждает со своим кавалером, почему это он не ухаживает за ней так же, как – Нина едва не подпрыгивает – тот галантный человек за Ниной. Становится смешно и дико неловко, а Андрей только масло в огонь подливает, доверительно сообщая, шепча на ухо: – Но, по-моему, действительно выглядим стремно. Как парочка какая. Сердце так и екает. Вот уж непозволительный бред. Нет, ну конечно же, бред. Она знает Андрея не первый год, но этот балбес ее до сих пор удивляет, вот и все. Просто в этот раз немного больше обычного. – Чушь ведь, – натужно смеется, выдавливая эмоции силой. – Хотя очень похоже, – совершенно серьезный тон обрывает смех. Нина таращится на Андрея, будто на диковинного зверя. – Заканчивай уже. – Не, все верно. Но друзья детства, наверное, всегда так выглядят со стороны. Вот будь ты мужиком, – хрюкает в кулак Андрей от подобной перспективы, – у окружающих не было бы повода для сплетен, а так приходится терпеть. – Будь я мужиком, – деловито замечает Нина, – давно бы уже ходил кое-кто с фонарем. Дурака кусок. Эй, и почему это я и парнем, сам-то в бабу не хочешь? Андрей притворно пугается, отодвигаясь в противоположный угол кресла, и крестится: – Страшная ты женщина, Совкова, и фантазии не лучше. В самом деле, какая из меня баба с сорок третьим размером ноги. А щетина! Вот пацаны… Кореша бы из нас вышли превосходные, – и подмигивает. Нина игру не поддерживает, гордо сбрасывая чужую кожанку. – Согрелась, – спокойно отвечает на незаданный вопрос и тихо шмыгает носом. – Чай не кисейная барышня, не помру. Это девушка упрямо повторяет и по окончании сеанса, и в фойе, и под проливным дождем вперемешку с градом на улице, и сидя в такси, которое все же умудряется вызвать Андрей, настояв, что ему надо срочно отлучиться по поводу одного очень щекотливого звонка, а так бросить «дружбана» он не может. Ну, что за придурок, правда, что за придурок. Нина устало вздыхает и называет водителю адрес, только после этого понимая, что действительно чувствует себя нездорово, кажется, температура, и что совершенно забыла о лавке старьевщика. О последнем особенно сокрушается, но не то чтобы уж долго. Ртутная полоска на градуснике бодро доползает до отметки в тридцать семь и два. Похоже, Андрей был не так уж и неправ, буквально насильно запихав ее, Нину, в машину, но ни признания, ни слов благодарности он явно не получит, больно рожа была счастливой, когда спроваживал. В этом как раз-таки и хочется разобраться. Не сразу, конечно, но поговорит обязательно, как подвернется подходящий случай.

***

И она его ждет. Ждет у окна, прислонившись горячим лбом к стеклу, запотевшим от ее частого дыхания и включенного совсем рядом обогревателя. Ждет уже несколько часов, кутаясь в плед и держа глаза широко распахнутыми, чтобы не пропустить тот момент, когда высокая фигурка в сером пальто под крокодиловую кожу чуть ниже пояса, нелепо растянутых джинсах и цветастых кедах мелькнет на подъездной дороге. Обзор хороший – просматривается почти весь двор и кусочек трассы, уходящий вдаль. Цепкий взгляд скользит по спешащим прохожим, передвигающихся мелкими перебежками в морозном мареве. Но этого улыбчивого идиота среди них нет. И где только черти носят в такую погоду? Пальцы с силой тарабанят по подоконнику. Нина злится, даже не зная на кого больше: на себя или все-таки на Андрея, хотя тот вовсе не обязан перед ней отчитываться. Да, по сути, он вообще ей ничего и никогда не был должен. В коридоре слышен резкий щелчок дверного замка, а затем и звуки шагов. Нина вздрагивает и напрягается, будто натянутая струна. Неужели все-таки проворонила? – Я пришел, – он широко улыбается, теребя раскрасневшийся нос, и довольно протягивает пакет с шоколадом и ранними мандаринами. Такими маленькими, яркими, блестящими и сладко пахнущими. – На, попробуй, тебе сейчас нужны витамины. Она не спорит, даже не собирается, при простуде и вправду, говорят, помогает, только вот сейчас отчего-то совсем не хочется пробовать. Просто скупо благодарит за заботу, выдавливая любезности и украдкой бурча что-то о дураках, разгуливающих зимой без банального шарфа, уходит в комнату, стараясь не замечать топчущуюся у порога Лерку Симонову, которую в гости совсем не звала. Сил на то, чтобы беззаботно болтать еще с ней, не осталось, подмечая, как та ненавязчиво крутит в руках спелый фрукт, любуясь оранжевыми боками, что-то шутит и тоже заразительно хохочет, ероша коротко стриженные каштановые волосы, придающие ей сходство с нахохлившимся воробьем. Какая-то их бывшая общая знакомая оказывается не такой уж и бывшей, что совсем неприятно осознавать, даже ревниво. Это Нина понимает неожиданно отчетливо с приходом оной. За каким-то местом Андрей теперь частенько пропадает у этой бесшабашной пацанки ночами, начиная с момента треклятого бойкота, на что Нина сказать ничего не решается. Приходит под утро, порядком измотанный, но счастливый, таща с собой цитрусы, которыми весь провонял. Расхваливает их как нечто невероятно ценное и полезное, эдакое вкусное чудо. Весь остаток дня он проводит с Совковой, доставая неиссякаемым оптимизмом. – Подарок, – хвастается. И таких подарков скапливается уже будь здоров, вон, даже на балконе складывать некуда. Леркины подношения теснят коробки с драгоценными пластинками, ютятся в прихожей и в кухне. Ребяческая радость Андрея от мандаринов просто поражает, всякий раз смотрит на них, затаив дыхание, а Симонова все подкармливает и подкармливает. Тетя ее снабжает, видите ли, ей не жалко. Нина бессильно сжимает кулаки. В самом деле, сколько можно?! Будто молодые люди только и делают, что жуют эти чертовы мандарины, оставаясь наедине. Достало. – Нин, – Андрей заглядывает в щелочку одновременно со стуком, что тоже ему не в плюс. – Тебе случайно не нужны… – Хватит таскать что ни попадя, – голос срывается, горло саднит. Хочется сказать больше, да что уж там, хочется высказать все от и до, но она надеется, что парень догадается сам. – Ты чего, я даже не договорил, – удивляется бурной реакции Андрей. – И вообще о чем речь? «Прогони Лерку», – вертится в голове. – Заканчивай с мандаринами, – произносит. – Все не съешь, а гниль и плесень разводить ни к чему. Андрей расстраивается, мол, Симоновой их тоже девать некуда, вот и раздает друзьям, лишь поэтому, что тут такого. Как же. Здравый скепсис твердит обратное. Будь шастанья за цитрусовой дрянью в дневное время, понять было бы можно, но наведываться за фруктами ночью – видать, крепкая «дружба» завязалась. И тот факт, что Андрей держит ее за дуру, радости не прибавляет. Ведет себя будто маленький. Нет чтобы взять и сказать как на духу. Вся эта чепуховая конспирация кажется абсурдной, совершенно ненужной, а еще свободное пространство захламляется с поистине пугающей быстротой. О последнем она открыто заявляет вслух. – Выкинь хотя бы половину, – настойчиво требует. – Лерчик обидится. – Перебьется. – Вот сама ей так и скажи. – Пусть Лерчик, – на последнем слове внутри образовывается тяжелый скользкий ком, что отвратно горчит. Тошнотворно ласковое сокращение, – тогда свою оранжевую свалку обратно забирает. – Злишься опять. – Иди уже. – Тебе чувств девчонки не жалко? – А меня, меня не жалко? – вырывается прежде, чем Нина успевает остановиться. – Я тоже, между прочим, девчонка. Андрей застывает, обдумывая сказанное, и у Нины вдруг возникает острое желание побиться головой о стены. Ох уж этот длинный язык. – Ты, – подбирает слова Андрей, и Нина до дрожи в коленках боится услышать сравнение с сестрой или, как выразился этот идиот ранее, дружбан. Тоже неплохо, но все же не то, чего бы хотелось, – другое дело. Нина обмирает, осторожно выведывая: – Какое «другое»? Парень мусолит губы, мнется и тут же улыбается. Своей фирменной. От уха до уха. – Нинчик, – тянет Андрей, и по коже пробегают мурашки. И эта волна вдоль всего позвоночника, почти болезненно стискивающая ребра и тесно давящая на грудь… Придурок определенно треплет нервы намеренно, иначе и не назовешь. Его улыбка расползается шире и шире. – Видишь ли, – секунды тянутся неприлично долго, – не звучит. И на этом все. Нина ошарашенно подходит к двери, дергает за ручку и тычет в сторону зияющего межкомнатного проема указательным пальцем, лаконично оповещая: – Вон. Андрей хохочет, и от этого обиднее вдвойне. На повторяющуюся просьбу удалиться реагирует так же, принимая за шутку, и намеков не понимает. Приходится выталкивать насильно. Смотрится это, конечно, комично, но Нине не смешно совершенно. Не ахти какую дверь она запирает основательно: на оба оборота и тонкую цепочку, оставшуюся от прошлых квартиросъемщиков – людей подозрительных и очень мнительных. И сквозь рвущиеся слезы тихо-тихо шепчет: – Непрошибаемый дурак.

***

Утро следующего дня наступает внезапно и сердито под дребезжание стекол, жуткий грохот, а потом и нецензурную брань, и Нина все же выползает из кровати посмотреть на причину ранней побудки. Сия обнаруживается быстро. Рассыпанные по полу коридора мандарины еще катаются вокруг Андрея, рядом валяется сломанный табурет, а сам парень, потирая затылок, оглядывает творящийся бедлам. – Я тут немного запамятовал, что у этой деревяшки ножки разъезжаются, – и добавляет, подумав: – Забавно, да? Нина глядит на Андрея так, будто думает: наорать на него или поинтересоваться о самочувствии. Смотрит долго, внимательно. Двоякие чувства грызут изнутри, и бороться с ними сложно. – А нечего на антресоль запихивать было витамины свои, – колко бросает, присаживаясь на корточки и сгребая в первый попавшийся кулек ошметки раздавленных плодов. Андрей выглядит погрустневшим и каким-то сникшим, но тараторит в привычном темпе. – Так я это, – запальчиво начинает, – наоборот, их того хотел, достать, а они – раз, а потом из-под ног табурет – ух. В общем, не вышло. Нина крутит пальцем у виска, мол, сам он «того». Придурок пожимает плечами и ворчит, что это для нее все было, а Леркины гастрономические сюрпризы он все же нашелся, куда пристроить от греха подальше. И с мандаринами признается, наверное, и правда перебор вышел, раз даже такой терпеливый человек, как Нинка, запсиховал. Вот когда он кубарем с антресолей летел, то тоже эти цитрусы ненавидел. Теперь-то понимает. Нина качает головой, ни черта он ни в чем не разбирается, и, чтобы отвлечься от въедливых глупых мыслей, после уборки собирается и уходит бродить по улицам. Бесцельное шатание. И на этот раз подальше от дома, да хоть к тому же кинотеатру, неважно, главное не думать об Андрее, который, кстати, упоминал о недавно открывшемся магазинчике с антиквариатом. Всякие потрепанные безделушки, бесполезная на первый взгляд чепуховина, видавшая виды. Даже запах пыли особенный: терпкий, едва прогорклый, самую капельку, что ей всегда нравилось. В таких местах полно отживших свой век вещей, иногда складывается впечатление, что есть абсолютно все. Один красавец-граммофон чего стоит, Нина даже им невольно залюбовалась. Дорогой, зараза, но справедливо стоит каждой копейки, кривовато выведенной на «кусачем» ценнике. Личный электрофон выглядит по сравнению с ним убого. – Уже продано, – разводит руками старьевщик. – Не давеча как вчера, хотя отложен был для одного клиента еще недели полторы назад, так что вряд ли кто-то другой мог его купить. Заберут совсем скоро. Жаль. Действительно, вещь по-настоящему классная. На квартиру возвращается по-прежнему в растрепанных чувствах, отвлечься все-таки не удается. В прихожей пустые коробки и пакеты, мандаринов нет, но специфический фетор еще стоит. Из кухни слышен гвалт знакомых голосов. Судя по всему, приехали родители. На повышенных тонах обсуждают Нину и ее странное поведение. Андрей, зараза такая, греет уши и изредка поддакивает, а под конец, когда речь заходит о нем самом, с гордостью хвастает, что нашел то, что так долго искал, но не знает, как отреагирует Нина. Больно нервная стала, а так бы он сразу ей все рассказал, хотя побаивается, мол, личное слишком. На ватных ногах девушка поворачивается обратно. Личное. Да пошел этот дурак со своими секретами, будто ночевки у Симоновой такие уж незаметные и совсем-совсем неподозрительные. – Поздравляю, – отзывается Нина, пойманная с поличным у самого выхода. Подводит дрянная скрипучая дверь. – О, так ты теперь знаешь, – немного расстраивается Андрей под недоуменные взгляды гостей и безэмоциональный тон Совковой, а следом и сам вытаращивает глаза так, что кажется, будто те выпадут из орбит. – Нин, с тобой точно все в порядке, да? – участливо интересуется, поднимаясь из-за стола. – Какие еще совет да любовь? Матери пораженно охают, отец Андрея сдвигает густые брови к переносице, а Нина чувствует, как теряет контроль, выдавая целую тираду. – Что молчишь, не так что ли? – краснея, выдыхает, набирая в легкие побольше воздуха. – Да какая любовь? – подскакивает Андрей, выдергивая рваным движением из кармана чек. – С покупками. Ты в своем уме? – Не с ними. – А с кем? – С Леркой, – уже остывая и тушуясь, цедит Нина. Андрей нервно улыбается. – А что Лерка-то? Помогал с программами на компе, у нее с этим делом совсем плохо, а ночью – потому что спокойнее мне так, да и смена у нее дневная на подработке. Никак по-другому не выходило. Взамен обещала помочь отложить у продавца ненадолго одну вещицу, контакты у Симоновой там налажены, понимаешь?! Надеялся, что обрадуешься, не для одного себя же покупал, – и вздыхает так, будто всю печаль мира осознал разом. – С сюрпризом, черт возьми! – А мандарины? – спрашивает по инерции Совкова, ощущая неимоверное облегчение. – А мандарины ей действительно тетя шлет, – почему-то охрипше говорит Андрей, заметно краснея. – Нин, я к тебе прикипел уже. А так нафиг вообще эта Лерка кому сдалась, мне и с тобой хорошо, с детства знаем друг друга. Вот где я еще найду дружбана, что на виниле помешан, напоминает все постоянно, подкармливает, да и вообще человек хороший, бескорыстный?! – Девушку, – шепчет мать Андрея чуть ли не по слогам, а Нинкины родители согласно кивают. – Девушку. Парень недоуменно на них оборачивается. – Ну да, я так и сказал. – Дурак, – беззлобно бубнит Нина, прикрывая вспыхнувшее лицо ладонями. – Есть Разница. Андрей хмыкает. – По мне, так никакой, все равно только тебя так и называю. И перекус, взятый из дома, между прочим, тоже терял специально. Ты еще так забавно потом дулась и за руку меня теребила, чтобы слушал внимательнее. – Во дает готовая семейная ячейка, – привычно шутят родители, до того почти не вмешивавшиеся в происходящее, вгоняя ребят в краску. – Выдумали тоже. Дружбаны. А потом кто-то выкрикивает: – Так что там с чаем? И никто уже не обращает внимания на грязно-белый клочок бумажки, лежащей на столе. Чек из лавки старьевщика с крупной надписью «оплачено». Граммофон «Монтеклер» c геликон-трубой, пластинка в комплекте.