Тамао отряхивает рубашку — и...

Тамао отряхивает рубашку и смотрит в небо. Щурится, хмурится, прикрывается ладонью от света, но наваждение не проходит. Он отмахивается от парящего комка пуха — и собственных полуоформленных мыслей, — и закуривает. Дни вяжут прогорклой слюной под языком, кислым пивом и пыльными встречами, застревающими песком на зубах, но это его дни, и если бы его спросили, он сказал бы, что сам для себя это выбрал. И люди по плечо от него поймут. Он с ними, как они всегда есть для него, даже когда он не просит. Он в принципе не просит, — точно не за себя, — но и не нужно. Это незыблемо, и он предпочел бы отставить это таким, пожалуй. Должно же быть таким хоть что-то. Но они приходят и уходят, не спрашивая и спрашивая (чаще отмалчиваясь), задерживаясь и не глядя в глаза. Тамао наблюдает, стряхивая пепел, внимательно и цепко, и шуточно отпускает благословение всем без разбора. Тамао знает: в мегаполисе слишком много дорог и распутий. — Чем займешься? Серидзава затягивается. Выдыхает на пальцы. Перебирает костяшками, рассматривая, как те, проступая, белеют под обветренной кожей. Он смакует смол под ребристым сводом гортани и тянет с ответом, но Токио не подгоняет. Он улыбается — Тамао угадывает, не видя, — и обращается к городу лицом. — Я думаю податься на врача. Заявление настолько неуместное (нелепое) в стенах Судзурана, что Тамао прыскает сквозь сжатые губы. — Эй, не смейся! Токио пинает его в плечо, и Серидзава всё-таки смеется, вяло закрываясь предплечьем и расслабленным кулаком. Токио окидывает его крошечный срыв мягким взглядом. Отворачивается, снисходительно хмыкая. — Я серьёзно. Серидзава тушит усмешку, как недогоревший окурок — почти манерно из-за халатной нерасторопности. А может поспешности. Тамао всё казалось, что с чем-то он сильно опоздал. — Из Судзурана в колледж, — Серидзава хмыкает, мотнув головой, — будешь первым, сынок богатого папочки. Тамао не знал точно, зачем это сказал. Зачем сказал это так, — последняя искра затухла. Тамао почти услышал треск, с которым в лужу ныряет сигарета. Он никогда так не говорил, не вспоминал ему этого, хотя Токио не обижался, когда шутили о его отце-денежном-мешке, — может, поначалу; не теперь. Тамао был тем, что заядло клеймят разгильдяем, своим положением не гордился, но и других давно не задирал. Наверное, слишком повзрослел. А теперь — вот так низко. Сейчас, рядом с таким уверенным Токио, он вдруг чувствовал себя потерянным. Он знал: Токио твёрд и теперь в решении своём не отступит, и сам Тамао давно всё для себя решил. Он просто всегда это знал. Да и что другого светило ему? — школа, дыра этого города, выпуск напополам с удачей и вкалывать в расчёте на успех. Просто и ясно, без прикрас, как удар с замахом. Совсем немного времени на подготовку. Но теперь, сидя плечом к плечу с хмуро заткнувшимся Токио (он умел так — не просто заткнуться, а именно с настроением; сейчас, с лёгкой подачи Тамао, настроение стало ещё не паршивым, но уже подпорчено), Серидзава чувствовал себя не в своей тарелке. Будто он сидел всё это время с картами на руках, и вдруг вскрылось, что игра не в покер, а — чёртов преферанс. И в эту чёртову игру Токио так и не научил его играть — не потому что не хотел, потому что Тамао каждый раз отмахивался и смотрел сквозь пальцы в другую сторону, будто и видеть не хотел. Так оно и было. Тамао вздыхает, глядя сквозь засранное окно на вишню. Полуиссохшая коряга, криво торчащая посреди внутреннего двора. У земли роятся мушки. — У тебя получится, — Серидзава встаёт, отпихнув стул, скрипнувший в отместку, — это главное. Так ведь. Он попытался задать вопрос, но оба поняли, что это утверждение. Тамао смотрит на Токио; тот, наконец, поднял на него задумчивый взгляд. Тамао вдруг замечает в ладони окурок. Ссыпав черную шелуху на пол, Серидзава запускает его в пыльный угол. Они прослеживают раскосую дугу. Отмирают только, когда у дальней стены глухо хлопает. — А ты, — Токио добавляет в голос напор; сжав ладони на спинке перевёрнутого стула, прочищает горло, оборачиваясь, — чем ты займешься, Тамао? Тамао стоял вполоборота к грязному окну, кричащему выцветшим пятном, к замершему Токио, к стульям, сдвинутым вплотную. Он стоял и щурился на близящимся к оранжевому лучам. И что дальше? Он не ленив, не боится перемен — жизнь идёт своим чередом, и он из тех немногих, кто это принимает. Кому всегда перепадало немного удачи. Но какая-то его часть была согласна сидеть в этом захламленном классе за ободранными собственноручно столами, негромко переговариваться с другими, такими же, и хохоча, перебрасываться потёртыми картами. Токио прослеживает его взгляд, и — Тамао может поклясться, — видит. — Знаешь, — негромко зовёт Токио, почёсывая кончик носа; Серидзава смотрит на его подсвеченный, серьёзный профиль, — ты всегда можешь на меня положиться. Тамао усмехается, непривычно. Кто бы мог подумать, что к концу их посиделки, ни к чему не обязывающие, обернутся таким эффектом. Гало. Отряхивая ладони, Тамао опускает взгляд на стоптанные тапки. — Да, — отпускает он, как само собой разумеющееся, — ты тоже. Токио, задержавший дыхание, — сколько ещё это будет повторяться, недоверчивый засранец? — выдыхает, опуская плечи. Тамао отряхивает рубашку и смотрит в небо. Встряхивает на слух пачку сигарет и поворачивается к солнцу спиной. Он всегда держал вид, дающий понять: он знает, что делает. Переступая сбитый порог Тамао впервые задумывается, так ли это. В день выпускного они лепят свои аттестаты на ту самую стену, у которой каждый провёл от силы полномерную половину целой жизни, — Генджи, сучёнышь, тулит свою бумажку выше. С тем же непрошибаемым видом, что в моменты просветления пытается объясниться. Тамао наблюдает, сузив глаза. Такия ловит похлопывания и усмешки, вполне искренне, бесхитростный болван, и вдруг оборачивается. Он смотрит, не отступая; Тамао легко читает все его мысли у него же на лбу. Генджи склоняет голову, засунув кулаки в карманы. Пока Серидзава подкуривает, никуда не спеша, Такия хмурится и кидает на него короткие взгляды. Тамао затягивается и терпеливо ждёт. Он вообще терпеливый — если не наступать на мозоли, и сегодня не вторник. Календарно — законный четверг; на уровне четвёртого парит остервенело, и у парней немного осоловелые взгляды. Генджи подошёл к нему решительно — без того вида напыщенного индюка, который он давно бросил разыгрывать перед Тамао, но всё-таки. Покачиваясь, он остановился перед Серидзавой под испытывающие взгляды тесной компании, и заинтересованные — Токио и Идзаки, переговаривавшихся со стороны Тамао. Генджи тянул слова на языке, как резинку рогатки, — Тамао вдруг вспомнилось детство. Он представил Такию лет на десять мельче, но от этого было мало толку. Мелкий засранец с окурком в зубах. Тамао усмехнулся. Такия, вскинув подбородок, расценил это по-своему. Он повёл плечами по кругу, расправляя, открыл-закрыл рот вхолостую. Серидзава щурился на солнце, подмигивающим из-за спины Генджи. Чертовски иронично. Но Тамао обид не держит. — Я... — бросил Генджи, как вызов. Серидзава отнял сигарету от губ. — Поздравляю, — выдохнул вместе с дымом, и в лицо ему покладисто усмехнулся, — босс. Из-под облаков отдавал гул самолёта. Тамао стоял к солнцу лицом, порываясь повестись в сторону. Токио засмеялся, потряхивая смутившегося Генджи за плечи. Цуцумуто, прикурив, бросил Чикусе зажигалку; тот ловит на лету. Они надираются в клубе, как настоящая компания — с десятками тех, кого Серидзава-глава-Судзурана никогда и не пытался запомнить по имени. Кто теперь блуждает от столика к столику, в громкой полутьме. Все со всеми на ты, особенно с Такией, что пьяно улыбаясь, может с одинаковой вероятностью выбить челюсть и полезть обниматься. Тамао фыркает, отпивая из кружки светлого. — Не обидно? — бурчит Токаджи, кивая в сторону, шмыгает носом. — Это мог быть ты. По тому, что не «должен», а «мог бы», Тамао понимает. Он, в принципе, смирился. Токаджи переводит на него требовательный, затравленный взгляд. Тамао пожимает плечами и, не долго думая, прикладывается к бутылке. Ему никогда и не было обидно. Он никогда по-настоящему не стремился к тому, куда так упёрто продирался Такия — в конце концов, Генджи заслужил. Теперь, наблюдая за всем со стороны, Серидзава даже не чувствует себя вытесненным на обочину; он только думает — чья это была мечта? — и не находит ответа. Их всех. Он делал это для них, но не может же он быть таким альтруистом. Может, они были лучшим, что было в нём самом, они были его лучшей частью. В последнее время он часто решает: пора; переосмысливает весь свой набор ответов на все случаи жизни. Раньше у него не было времени сомневаться, ни времени, ни права. А в этот вечер он отпускает всех — и просто расслабляется. Тамао вздыхает, сползая на стуле, и подпирает кулаком голову. Кто-то орёт про караоке, перекрикивая музыку. Чута и Макисе удерживают босса от перелезания поручней, окольцовывающих верхнюю площадку. Серидзаве не нравится такая атмосфера: в ней он с чего-то чувствует себя заядлым одиночкой, мечтающим слинять от ухающих герц подальше, прихватив свою бутылку под куртку. Он, наверное, остался слишком трезв, или может, наоборот, чересчур надрался, — не решишь, пока не попытаешься встать. Ноги Тамао держат, и он, отпихивая чью-то пьяную морду, безошибочно выцепляет Токио в толпе. — Пошли. И они, действительно, идут. Они плетутся по ночному городу, покорно притихшему, распахнув рубашки и не глядя под ноги. С редких деревьев веет сухой, чопорной свежестью. После задушенного клуба в лёгких покалывает резью улица. Тамао затягивается воздухом, пока в груди не распирает от тесноты. Пустая магистраль выцеплена фонарями из темноты, Тамао дёргает воротник и смотрит на Токио. Щурится, хмурится, и — посмеивается. Токио, расфокусированный, оглядывает его, как в первый раз видит. Он, видимо, пьянее самого Серидзавы, потому что предсказуемо виснет у него шее, скрючив под собой ноги (Токио из тех, кто, напившись, начинает ныть по поводу и без). — Ну, ну. Тамао похлопывает того по лопаткам, выслушивая невнятное бормотание у уха, перемежающееся с обрывистыми всхлипами, и изо всех сил пытается не ржать слишком сильно. Да что сегодня за день? — сутки, вечер. Его твёрдость немного размыло по краям, но валяться посреди раскалённого шоссе настроения нет. Очевидно, не у Токио. — Тамао-о-о, — жаром пыхает Токио, мелко моргая, — ублюдок! — Да-да. Пошли. Тамао закидывает на своё плечо руку, почти взвалив его на себя, тянет Токио к бордюру. Впереди сигналит запоздавшая машина, пока они, кое-как, тащатся.

***

У него билет на электричку до ближайшего портового города. С раннего утра он, всё ещё немного хмельной, покачивается на перроне, как буй на куцых волнах. Ему надо уехать, — он просто это знает, вот так вот легко, — он засиделся. Пока что хватит. Никто не провожает. Никто и не знает, что Тамао сбегает, — вообще-то это, конечно, не так, но всё же. Тамао просто не изменяет себе. Он зевает под гудок состава, поправляет сумку в крепко сжатой руке, плащевина растирает загрубевшую чешуёй кожу. Тамао поправляет футболку и кидает взгляд на вокзал. Небо — хмурое. Настроено на взрыв или хотя бы истерику. Серидзава усмехается через плечо и, отбросив окурок, наступает на железную подножку. Состав туго заворачивает, делая выброс крюком. В окне виднеются пологие, застроенные склоны, выныривают из-за густого зелёного. На горизонте мелькает солнечным гладь, — она наверняка шуршит щебнем, перекатываясь наползающими на берег языками. Тамао огибает пальцами отворот, насчитывая крики чаек и смахивая пылинки. В тускнеющем свете они вспыхивают, как осыпающиеся бенгальские огни. Сойдя с вагона, Серидзава подмигивает проводнице, и первым делом бросает сумку на асфальт, чтобы подкатить джинсы. Тамао уверен: он больше не дерётся. Заносите в списки пацифистов хоть сейчас, это больше его не касается. Ну может, почти. Он где-то слышал, будто к морю едут, когда всё надоедает. Когда пытаются всё бросить, увозя с собой себя. У Тамао — полный старых номеров список контактов; вчерашняя пачка сигарет, вскрытая под аккомпанемент нескладного смеха. Он вытряхивает одну, роняя огрызки табака, зажимает зубами; роется в поисках спичек. В заднем кармане находится чья-то зажигалка. Тамао не брезгует. Никогда не станет. Пальцы прокручивают металл без сознательного импульса — срабатывает мышечная память. Серидзава присвистывает, невольно вскидывая брови. На гладкой, отливающей боковине высечен китайский дракон. Тамао примеряется, считывает фирменное «Zippo» на дне, вертит с разных сторон. Дракон следит за ним кроваво-багряными стекляшками вместо глаз, крошечными, но броскими. Тамао в упор не помнит, когда, как и у кого умудрился умахнуть такой сувенир. Из парней такой побрякушкой мог похвастаться разве что Токио, но за ним такого не водилось. Так кто? Токаджи? В его стиле, но не бюджете. Стянул у кого-то в клубе. Там вчера всё было вперемешку, вверх дном. Чёрт с ним. Крышка отлетает чуть затяжно, щёлкнув. Тамао затягивается, задерживается, выдыхает, приоткрывая рот; пепел крошкой осыпается на грудь. Тамао отряхивает футболку и усмехается. Некоторые привычки можно и оставить при себе. Как часть себя. Небо двоится по обе стороны горизонта, как в зеркале. Тамао решает — на удачу.

***

Ветер обдувал обрывочно, взлохмачивая волосы — Тамао затягивает резинкой, неясно зачем, потому что тут же заходит в квартиру и захлопывает за собой дверь. Привычка. Старая. Не страшно. Звонит телефон. Серидзава вытягивает из бокового кармана, поглядывая на дисплей. Хмыкает. А вот и хозяин зажигалки объявился. Тамао отвечает, усаживаясь на пол около стены. — Да? На том конце молчание звучит удивлённо. Тамао достаточно уверен. Не было ожидаемо, что он ответит так скоро, так просто. — Если это всё, я кладу трубку. Молчание переходит в упёртое сопение (такое знакомое, что слыша его, Тамао усмехается уголком губ). — Ну? — Ты свалил. — Не свалил. Уехал покорять новые вершины. Чуешь разницу? — Смеёшься? Тамао не смеялся. Он думал: было бы наверняка забавно увидеть озадаченную рожу Генджи, но смешно почему-то не было. Тем более, когда он понял, что Генджи говорил о попойке в клубе. А теперь, похоже, догадался. Когда не надо он умудрялся стать вообще чересчур понятливым. — Здесь тепло, — невпопад отвечает Серидзава. Он ругает себя, когда слышит на том конце выдох, заходящийся в старой трубке хрипом — тон вышел какой-то глупый. Так он точно не собирался. Не для этого уехал. Хотя после предыдущего прокола тут что угодно было бы невпопад. Тамао цепляет взглядом руку, свисающую с колена. Подносит ко рту, покусывает ноготь. За окном его новой комнатушки стемнело. Ему не привыкать. — Ты доволен? — спрашивает он, откидываясь затылком к стене. Он ловит себя на том, что ему действительно интересно. — А ты? — переспрашивает Такия, и это так ребячливо, что Тамао усмехается, а Генджи наверняка опять понимает это по-своему. Он вообще понимает Тамао по-своему. — Может быть. Помолчали. — Верни зажигалку. — С чего ты взял, что она у меня? — Знаю, и всё. Доложили. Тамао продолжает усмехаться. Он как будто соприкасается с жизнью, которую оставил далеко за; это ведь было — всё это — только вчера. — Молчишь? — Я не в городе. — Уже свалил? Тамао рассчитывал на что-то вроде «твои проблемы». Тогда он смог бы как-нибудь красиво увернуться. Тамао не нравится, как его жизнь звучит через Генджи. Да пошёл он, что он поймёт? — А ты? Пошёл по стопам отца — Да, — отрезал он. И повесил трубку. Серидзава не был доволен собой, когда опускался до мелких подколов. Он держал телефон у уха по инерции следующую минуту, ничего, по сути, не ожидая. Мобильник взорвался музыкой. Тамао, вздрагивая, нажал на кнопку — отбой, как он понял по многозначительному безмолвию после. Отняв телефон, он глянул на экран просто чтобы наверняка. Поколебавшись, поставил на беззвучный и закинул в сумку. Курил он за дверью. По привычке, чуть было, не отправился по лестнице вверх. На крышу. Перед тем, как увалиться спать, вспоминается — отрывает телефон среди пожитков. Не то чтобы это важно, просто из любопытства. Смс лаконично: «Вернёшь зажигалку». Вполне в духе Генджи. Серидзава хмыкает себе под нос и, сбросив брюки, заваливается спать. Ему надо — пусть забирает.

***

От ныряния в морской воде голова ватная, веки щиплет. Тамао к такому непривычен (с чего? – но ещё будет время наверстать). Немного даже мутит, только почему-то в самом горле. Похоже, мисо в порту оказалось не самым смежим – Тамао был слишком голоден, чтобы принюхиваться. Теперь расплачивайся. Развалившись на кресле с колючим покрывалом, по расцветке напоминающем пончо, Тамао таращится в стену, не видя её, какое-то время. Соседи гремят посудой – надсадно. Моргать тяжело: глаза заволокло соляной слизью. Знакомство с морем вывернулось сомнительным.

***

Следующим позвонит Токио, — уверен Тамао. Он не зацикливается на этом, отбежав из порта на обеденный перекур, просто знает. Генджи в первенстве тоже кажется закономерным. Этому индюку с фейерверком в голове вообще сложно не приписать — да чего угодно. Тамао не слишком бы удивился, если бы в один день узнал, что Такия на досуге почитывает итальянских классиков. Одно это ещё не значит, что он начал их понимать. Когда Тамао докуривает вторую, телефон визжит входящим от Токаджи. — Тамао, — Юджи на взводе, запинается (чтобы сглотнуть, — отстранённо замечает Серидзава, ощущая лёгкое разочарование). — Тамао, это правда? — Может быть, — не возражает Тамао; отпускает дым. — Смотря что. — Скажи, что это чушь. — Токаджи, не играй со мной в загадки. У меня нет на них время. — Почему, — бурчит Юджи, в растерянности. Тамао подыгрывает. — Скоро кончается перерыв. — Ты нашёл работу? Серидзава рассматривает бок баржи, шелушащийся краской. — Да. Тамао прихлопывает комара и, оглядываясь, выбрасывает бычок. Непотушенный, он курится чахлым дымком из жестяного жерла банки. — Тамао, — заговаривает Юджи, в его голосе глухая обида, почти тоска. — Почему ты ничего не сказал? — Что я должен был говорить? — Тамао, — просяще тянет Юджи. Серидзаву это вывело — как слетевший спусковой крючок. — Тамао, Тамао, — огрызается он, — что Тамао? Пора жить своей жизнью. Токаджи может быть решительным непомерно, грубее его самого, напористее, но это он звонит ему и дышит тяжело — то ли обиженно, то ли виновато. — Понял. — Да ни черта ты не понял, — цыкает Серидзава, отворачиваясь. Солнце в зените. Двое рабочих, загорелых до чёрного, подходят, пересмеиваясь. Останавливаются перед углом, притихая и приглядываясь. Скупо кивая, выуживают пачку Мальборо — одну на двоих. Тамао, сверля их взглядом, кивает в ответ, вздыхая. — Тамао, — пробует было Токаджи заново. В этот раз Тамао пресекает: — Я занят. Сбрасывает. Так сухо, что тошно. Без суеты, но. Наверно, в этом и соль. Ему некуда спешить. Широким шагом Серидзава направляется к месту работы. Через полчаса, остыв, он вспомнит, что забыл стрельнуть Мальборо, красный. Тамао сплюнет, замерев на месте, и утрёт запястьем лоб, глотая приморский воздух. Не лучший день. Первый, который катится к хренам. Не так он себе это представлял.

***

Возвращаясь домой, Тамао понимает. Он просто ощущает на уровне инстинктов: его ждут. Занёсший ботинок над нижней ступенью лестницы, он делает шаг. Следующий. Перехватывает хрустящий пакет и взбегает по лестнице — почти бесшумно. Генджи, усевшись под дверью, докуривает третью — перед ним валяются два окурка, не примятых. По другую сторону стены, перебрасываясь с ним фразами, точно так же сидел Тамао, бросая глупости, попахивающие изнеженной меланхолией. Серидзава хмурится, смутившись. Может быть, он предпочёл бы чтобы этого разговора не было, только его теперь точно не спрашивают. А его последствие само притащилось к нему под дверь. Как хренов пёс — не к хозяину, а за игрушкой. Генджи поднимается на ноги, запуская окурок за оградку этажа. Он чует Тамао тем же особым чутьём, они знают это оба, и внутренне уже напряжены. Эти инстинкты вбивает под кожу Судзуран. Даже теперь, зная, что опасность между ними отсутствует, ни один не может отделаться от этого чувства до конца. Чувство присутствие другого хищника, не меньшего по силе. Они чувствуют это острее других, потому что оба были лидерами — оба подпустили Судзуран слишком близко. Для Генджи вороная масть осталась стилем жизни. Тамао смог бы это сказать, даже не зная, что тот подался в якудза — увидев его, держащегося вот так, в его манере, его взгляде. На секунду Серидзава готов был выщипнуть смоляное перо у него из-за уха. — Всё продолжаешь бродяжничать. Такия усмехается. На секунду это сбивает Тамао. Серидзава замирает у лестницы. — Ты тоже не изменился, — бросает он без выражения, достаёт ключи и проходит к двери, оттесняя Такию. Странно. Ведь он рад его видеть. Здесь оказалось немного одиноко. — Конечно, дома за тобой по пятам ходил Токио, — хмыкает Генджи, проходя следом и без стеснения оглядывая комнатушку. — Ну, и другие. Серидзава смиряет его взглядом, но без толку: Такия не замечает, подцепив брошенный у входа кулёк и уже живо перебирая содержимое. — За тобой до сих пор шарятся, ты же теперь большой босс, — Тамао уходит к дивану, — забирай зажигалку и вали. Серидзава добросовестно ожидает колючек в ответ, но в коридоре стоит тишина. Он сбрасывает потную рубашку и, натянув футболку, выглядывает в коридор. Такия оборачивается, по-прежнему с кульком в руках, и с претензией дёргает подбородком, как всегда делает, когда недоволен: — А где пиво? — и ухмыляется прежде, чем Тамао успевает открыть рот: — Я задержусь. И задерживается — на чёртову неделю. В воскресение, заваливаясь на диван, Тамао смотрит на сидящего рядом Генджи — в шмотках Тамао, потому что, олух, не взял ни хрена с собой, кроме денег и сигарет, которые давно кончились; пялящийся в мелкий экран телика, наезжающий на комментатора и заливающийся пивом. Наконец, он замечает пристальный взгляд Тамао, и метнув на него в ответ, между делом интересуется: — Что? — Какого чёрта? — хмыкает Тамао; открывает пиво. — Ты засиделся, Такия. — Чего? — хмурится тот. — Только же сели. — Сели, да, — Тамао отпивает, переводя взгляд на матч. — Ты сел мне на шею хренову неделю назад. Пора сваливать. Генджи вдруг серьёзнеет. Тамао такого не ожидал. Такия отставляет бутылку и хмурится, скрещивая пальцы, уложив локти на колени. — На счёт этого, — Генджи оборачивается через плечо, и Тамао приходится посмотреть в ответ, потому что тот не перестаёт молча сверлить его взглядом; поймав взгляд Серидзавы, отрезает: — Ты должен поехать со мной. Тамао кажется, что он заснул, а по каналу крутят дебильный сериал. – Я тебе ничего не должен, Такия. – Холодно напоминает Тамао. Но Генджи это не смущает (только не Генджи). – Знаю. Поэтому прошу. Поехали. Тамао не может собраться. Его слух явно барахлит, в голове – ватой обложено, и ни одной внятной мысли. А он вроде не так много выпил. Впрочем, так даже интересней. Тамао признаётся – но только себе, – что ждал чего-то с того момента, как увидел Такию под дверью (надеялся?). Не за зажигалкой же он притащился, в самом деле. – Продолжай, – сипит Серидзава; откашливается и делает вид, что снова пялится в телик. – Ты был прав. Отец уступил мне. Но… – Дай-ка угадаю, – хмыкает Тамао, ухмыляясь одним уголком губ, смоченных в пиве, – не все визжали от радости. – Решили, что старик выжил из ума. — Генджи хмыкает, склоняя голову, потирает горлышко бутылки. — Он их быстро построил, конечно, но это теперь моя забота. Не его. Тамао, – Генджи дёргает Серидзаву за плечо, и тот оборачивается, накалываясь на тяжёлый, острый взгляд. – Мне нужна правая рука. Свой человек. Серидзава глаз не отводит. Тамао подкалывает Генджи весь вечер, пока они, попинав друг друга, не укладываются спать. Серидзава, конечно же, понял, конечно, он понял всё. Понял, почему Генджи обратился именно к нему, к Тамао. По правде, поймав взгляд Такии, Тамао уже всё для себя решил: он скажет ему «пусть будет по-твоему» через какой-нибудь чёртов месяц. Ночью порывами беснуется ветер. Тамао прислушивается, как подрагивает в старой деревянной раме стекло. Ветер силён, но плавен, грозит, заискивая. Серидзава предугадывает, что днём он возобновится. Пока они ночуют у Тамао, перед днём отъезда, Серидзава не собирается изменять желаемому расписанию ни на йоту. Он сидит до полуночи, пялясь в крошечный запылившийся телик, и хохочет над немецкой чёрной комедией. Где-то на этом промежутке Генджи поднимается на ноги и ковыляет в уборную в потёмках. – Такия? Бесполезно. Генджи так же проходит обратно, заваливается на футон, чихает и затихает. Тамао прислушивается, повернув голову в сторону. Выключает телевизор, промывает содранную кожу между пальцев перекисью и после ещё какое-то время таращится в оранжево-серый потолок под абсолютно пустую голову, гудение холодильника и потрескивание часов. Свет, ослепивший вспышкой, нарушает идиллию. Тамао, щурясь, с непониманием наблюдает, как Такия, хмурый и молчаливый, осматривает по косой траектории комнату. Останавливается на Тамао, решительно ковыляет к нему. Прежде, чем тот успевает сообразить, шлёпает Серидзаву по руке, которой тот прикрывался от лампы. Протягивает руку, мыча: – Комар. И с прежним алгоритмом уходит на место. Тамао, пришибленный, таращится вслед. Хмыкает в голос, качнув головой, и уходит стелить диван. Увалившись на софу, поскрипывающую вялыми пружинами, Серидзава надсадно чихает. Скребёт расчёсанный укус на заднице. Закидывает руки под затылок. Ох уж это лето. Тамао переворачивается набок, закрывая глаза. Засыпая, он слышит отдалённый храп Генджи и заглухающий писк комара.

***

Тамао замирает перед массивными воротами. Арка отгораживает резиденцию Генджи от обыкновенного тротуара, серого и с крохотными царапинами, от слишком простого для него мира, упуская Такию вперёд. Тот ждёт недолго, притопывая подошвой, и окликает. – Пошли уже, бродяга! Среди этих бумажных стен Тамао понимает, как он успел просолиться в порту за последние недели (три месяца недель). Теперь всё это кажется сном, где Тамао — наконец очнулся.

***

Генджи замялся на пороге. В темноте коридора теперь, одному, неожиданно становилось… не по себе. В такие моменты накатывало осознание: вот он я — тот, кем стал. Он чувствовал на своих плечах ответственность. Именно теперь стало важным — действительно, важным, — знать, что он думает о нём, о Генджи. О том, что он делает. Кого выбирает. — Такие люди, как Серидзава, — Хидео покачал головой; отхлебнул из стопки, поморщился. — Впрочем, он всё равно не знает, куда себя деть. Генджи пытался понять, что это значит на пальцах. Наверное, ему самому это играло на руку, но почему-то хотелось, чтобы это место стало для Тамао именно тем самым. Конечно, только потому, что Такия не любит оставаться в долгу, и всё. Конечно. За окном прокряхтели вороны. Генджи вздрогнул, но в окно не выглянул. Он знает и так. Вовсе не только поэтому.

***

Когда Тамао делали татуировку, Генджи уселся в соседнее кресло и закурил. Он явно хотел что-то сказать, и теперь у него это стало получаться лучше, чем в школе. И всё-таки. — Твой последний шаг в новую жизнь. — Дебил? — Тамао фыркнул, поведя плечами. — Ещё сеансов пять точно будет. Переглянулись. Прыснули сдавленным смехом. Такия, закуривая, унимал подрагивающие со смеху руки, думая: какой всё-таки Серидзава засранец. Тамао раздумывал, из какого записника Генджи выдрал этот отрывок мыльной оперы, ухмыляясь в сгиб локтя чуть ненормально. Генджи пускал дымные кольца, Тамао видел, как он улыбается — слабо, едва-едва, и всё-таки. Тамао сидел с голой спиной, уложив подбородок на спинку кресла; ему под кожу, жужжа, вбивалась трафаретом краска, и он понимал: это, пожалуй, навсегда. Выходя из тату-салона (Генджи тащится следом, переругиваясь с кем-то по телефону), Тамао отряхивает рубашку. Отряхивает рубашку — смотрит в небо. Щурится, хмурится, прикрывается ладонью от света, но наваждение не проходит. Он отмахивается от парящего комка пуха — и собственных полуоформленных мыслей, — и закуривает. Но мысль вертится в голове и никуда не девается. Тамао усмехается, подбрасывая на ладони Zippo. Если в его новой жизни будет место для него прежнего — только для лучшей, его лучшей части себя, — он готов к переменам. Всегда.