Между жизнью и смертью

       Моё имя - Бенджамин Фриман. Я родился 21 февраля 1908 года в небольшом городке Арлингтон-Хайтс штата Иллинойс. Я был пятым и самым младшим ребенком в семье. На момент моего рождения матери было неполных тридцать семь лет, а отцу шёл сорок четвёртый год. Мой отец был очень влиятельным человеком, его предки были одними из первых, кто в 1842 поселился в этом городе. Нашу семью очень уважали, мы были интеллигенцией. У нас был огромный фамильный особняк, построенный моим дедом в 1852 году, в котором мы жили поколениями, продолжая род Фриманов. Но в начале XX века разразилась сильнейшая в истории эпидемия малярии. Моя семья практически не пострадала, за исключением меня и моего брата Томаса. Отец позвал лучших врачей, Томаса удалось спасти...        В марте 1929 года в семье Фриманов случилась страшная трагедия — умер их младший сын - Бенджамин Маркус Фриман. Вот так я и покинул этот свет. Все так думали, потому что видели это. Я и сам видел свое безжизненное, ещё горячее от лихорадки тело. Мой организм не смог побороть вирус, он сдался.       Стоя около своего тела, я не мог поверить в произошедшее: я стал тем, во что не верил вплоть до этого самого момента, — сущностью, затерявшейся между жизнью и смертью в бесконечном коридоре времени. Я стал призраком, моё тело погибло, но душа по-прежнему здесь.        Я видел собственные похороны... Нет ничего ужасней, чем видеть скорбящие лица своих родных и близких, оплакивающих тебя. Мать переживала это труднее всех, никому не удавалось её утешить. Она ещё долгое время не могла смириться со смертью сына. А точнее, целых пять лет.        Эти пять лет были для меня вечностью, хотя мне ещё рано было судить об этом. Каждый год причинял мне всё большие страдания. Всё это время я провел в доме, наблюдая, как мои близкие увядают и уходят из этого мира. Через два года моя мать умерла, а ещё через год умер отец. Я не знаю, где оказались их души. Я остался один на один с пустотой внутри и вокруг.        Следующие двенадцать лет дом пустовал. Я провёл их в полном одиночестве. За это время я переосмыслил всю свою жизнь, довольно яркую, но, пожалуй, слишком короткую. Я обнаружил, что могу прикасаться и брать в руки всё, что пожелаю — совсем как при жизни. Весь дом был полностью в моём распоряжении. Тогда я перечитал все книги из нашей семейной библиотеки, сосчитал все ступени в доме и перевесил все картины, как пожелал. Каждые три дня я убирался: мыл полы и протирал пыль. Эти занятия помогли мне убить время, полное тоски, одиночества и обречённости.        Прошла война, но дом не пострадал. Она не коснулась меня и моего маленького мира. Однажды я вышел на улицу и увидел, как прямо на моих глазах расстреливали людей, они умирали, а я не мог им помочь. Это было слишком жестокое зрелище, и с тех пор я больше не выходил на улицу.        И вот, в 1949 году, мои братья продали наше семейное поместье, разделили между собой деньги и разъехались по миру. Я же не мог покинуть своего родного города. Все попытки убежать оказывались тщетны — какая-то неведомая мне сила останавливала меня каждый раз, словно парализуя. Моя душа заперта здесь навсегда.       Но долго ли это "навсегда"? Не знаю. Но теперь в моём доме чужаки, и я не дам им покоя.        Новые владельцы переехали из Чикаго, поближе к природе и подальше от городского шума. Они мне сразу не понравились. Это была обычная семья: мужчина и женщина среднего возраста и их сын лет десяти. Сына звали Шон, а супругов — Уолтер и Элизабет Розенберг. Они жили в среднем достатке и всё время стремились поменять весь интерьер в доме. Мистер Розенберг пытался выкинуть портрет моего деда, но я успешно помешал ему, схватив картину и повесив обратно. Он сильно удивился, потом испугался и убежал в свой кабинет. Я заметил, что он не спешит рассказывать о произошедшем жене, наверное, боялся, что она примет его за сумасшедшего. А мне понравилось портить этой семейке жизнь, и я не собирался останавливаться на достигнутом.        В следующий раз, когда миссис Розенберг варила суп, я схватил нож для нарезки овощей и стал расхаживать с ним по кухне. Она закричала на весь дом таким пронзительным криком, что я чуть не выронил нож. Затем я взял банку с соусом и написал им на столе «Вы поплатитесь за то, что приехали сюда». Я не знаю, что на меня нашло: дикая злость прожигала меня изнутри, и я жаждал избавиться от людей, занимающих место моей семьи. Почему? Может, отчасти я завидовал. У них есть возможность жить. И дышать. У них есть семья, и это постоянно напоминало мне о том, что у меня её нет.       Миссис Розенберг заорала ещё пронзительней и стёрла надпись со стола. Мне это не понравилось, поэтому я снова схватил соус. Остатков хватило только на надпись «Я убью вас». На этот раз всё было серьёзней: бедная Элизабет упала на пол, потеряв сознание. Я вовсе не собирался никого убивать. Просто хотел запугать.       Никого кроме нас двоих дома не было: мистер Розенберг работал, а сын находился в школе. От страха женщина упала в обморок. От вида беззащитного человека я слегка опешил: ярость испарилась, и я почувствовал комок в горле. Я вытер надпись, доварил суп и отнёс миссис Розенберг в её спальню. Одновременно я чувствовал вину, но и некое наслаждение.        Хозяйка дома очнулась за час до прихода мужа. Похоже, она всё помнила: она подозрительно озиралась по сторонам и вздрагивала при каждом шорохе. Спустившись на кухню, она увидела, что всё в порядке, и сочла произошедшее за сон. Я вздохнул с облегчением. Но нет! Она повернула голову в сторону стола и заметила пустую банку от соуса.       — Ты здесь? — спросила она дрожащим голосом. – Ответь!        Я молчал, не желая выдавать себя. Теперь я понимал, зачем призраки так поступают — это дикий драйв. Тебя больше нет на свете, и ты всеми силами стараешься привлечь внимание, доказать, что ты существуешь.        Так и не дождавшись ответа, Элизабет поднялась наверх и выпила успокоительное. Затем уселась в кресло и стала читать какой-то любовный роман. Вскоре мистер Розенберг и Шон вернулись домой. Они поужинали всей семьёй, беседуя на разные темы, а я расположился на свободном стуле и слушал их разговоры. Было интересно узнать про нынешнюю ситуацию в мире. Столько новых слов, событий, людей. Это ещё одна жутко обидная вещь — знать, что с твоей смертью жизнь не останавливается, и время течёт по-своему, игнорируя твоё отсутствие. Я жадно проглатывал всю новую информацию, проводя ещё много вечеров с Розенбергами. Но они не догадывались о тайном, четвертом слушателе.        Следующие восемь лет я пугал Розенбергов своими выходками. Особенно я любил Хэллоуин. Как известно, в этот день люди особо суеверны и уязвимы. Я никогда не упускал возможности порисовать кровью на стене, порезать тетрадь, поменять расположение вещей в гардеробе или выбрасывать книги с полки на глазах у хозяев. Чего они только не делали, пытаясь меня изгнать: вызывали священников, шаманов и охотников за привидениями. В основном это были шарлатаны, а если даже и нет, у них ничего не выходило. Розенберги вложили в этот дом свои последние деньги, другого жилья у них не было, поэтому им пришлось смириться с моим существованием.        Но в этот год всё изменилось, это был 1957 – последний год Шона. В этом доме, разумеется. Он уезжал на учёбу в Чикаго, хотел стать юристом. Уже не совсем молодые родители отдали ему все свои сбережения и, пожелав удачи, расстались со своим единственным сыном. Они не хотели отпускать его, и я тоже. Нет, я уже давно потерял свою сентиментальность, просто был огорчён, что лишился своей любимой «игрушки».        Так я прожил ещё шесть лет c Розенбергами, пока в шестьдесят третьем не скончался пятидесятитрёхлетний Уолтер. В тот год Шон заканчивал обучение и не смог приехать на похороны отца. Старушка Элизабет недолго горевала и уже через четыре года отправилась вслед за мужем. Дом по наследству перешёл к их сыну. И в этот раз Шону не удалось приехать, так как его жена была беременна и совсем скоро у них должен был родиться сын.        Ещё двадцать девять лет в доме никто не жил. Шон так и не решился продать его, за что я был ему безмерно благодарен. Я привык к Розенбергам и тяжело перенёс расставание с ними. Сейчас мне хотелось одиночества. Я снова перечитал нашу семейную библиотеку (спасибо Розенбергам, что сохранили её) и снова стал мыть полы и протирать пыль каждые три дня. С уходом моей новой семьи всё вернулось на свои места. Я снова переосмыслил свою жизнь, только на этот раз другую — жизнь с этой семьёй, и она снова оказалась не менее яркой и насыщенной, но, опять же, слишком короткой...        Я открыл для себя новое занятие — выходить в город и пугать местных жителей, забирая у них шляпы и подтягивая штаны. Иногда мне удавалось разбить все рюмки в баре или перевернуть полку с напитками, перевернуть стол или ударить пьяницу стаканом. Это было весело, и время шло незаметно. Появились мобильные телефоны, и телевизор стал показывать цветную картинку, менялась мода, люди и стиль общения. Я старался ни в чём не отставать и узнавать новое, посещая дома горожан и общественные места.        И вот, прошли уже те самые двадцать девять лет. В последний год я всё чаще стал засиживаться в баре. В тот вечер старик Шон приехал в Арлингтон-Хайтс навестить друзей детства и сообщить радостную новость – неделю назад у него родилась внучка по имени Ингрид. Он поклялся, что завтра же составит завещание и перепишет на неё особняк. И когда она вырастет, то будет там жить.        — Мой сын отказался от такого наследства, — говорил он. — Надеюсь, внучке понравится наше семейное гнёздышко!        Не думаю, что он забыл о моём существовании, он просто хотел как лучше.        С тех пор прошло уже девятнадцать лет. Шон и вправду выполнил своё обещание: переписал дом на имя внучки. Он умер два года назад, в 2013. На его похоронах собралось много народу, все любили весельчака Шона. Как жаль, что он так и не дождался совершеннолетия Ингрид, когда она стала полноправной владелицей особняка...        Теперь у дома была новая хозяйка, и я не мог дождаться её появления. Уверен, что она совсем скоро объявится. Я был рад, что снова будет кто-то, с кем я смогу разделить свою участь в ближайшие годы. И я был счастлив, что этим человеком будет девушка по фамилии Розенберг, ведь я так к ним привязался.