Анастасия. Возвращение к жизни

Владимир проснулся от странного чувства – ему показалось, что пальцы ног кто-то колет иголками. Чувство было необычно и мимолетно, и исчезло, едва он открыл глаза. «Сон, - подумал Владимир, - сон…» Это было уже несколько раз. Доктор Штерн на его вопрос ответил предельно ясно: «Едва ли это настоящее чувство, скорее уж воспоминание о нем. Ваш разум все еще помнит, каково это, - задумчиво проговорил он, но, спохватившись, продолжил, - но Бог знает, Владимир Иванович, чем это обернется – я просто не хочу вас обнадеживать, поймите меня верно». Руки его покоились на светлом пледе ручной вязки, непонятно откуда взявшемся. А впрочем, понятно. Анна. Владимир вцепился в мягкое полотно и в ужасе глядел, как оно пачкается от его рук. Вот так все – все, к чему он прикасается, теряет свою чистоту. Он все заслужил. Он. Все. Заслужил. Положа руку на сердце, он никогда не считал себя хорошим человеком. Пыжился, что-то там лепетал о чести, о достоинстве. Вся его жизнь словно бы на виду, разыгранная перед обществом, перед близкими, перед самим собой. И как итог – кресло, чьим рабом ему суждено остаться навек. И желание спрятаться от всего мира. Его ноша была бы не так тяжела, останься он один на один с недугом. Но он тащил за собой Анну. И эта мысль убивала его. Он не знал, совсем ничего не знал о том, почему она все еще здесь. Он пытался ее прогнать – нет, не от старых обид. Какие уж тут теперь обиды? Тогда, много месяцев назад, пылая праведным гневом, он бы уверен в том, что она предала его. Он запретил себе думать о ней, избавился от всего, что могло напомнить о болезненном прошлом. Он убедил себя в том, что теперь ничего чувствовать не может. Теперь же сама жизнь доказывала ему, что все еще живо в его душе, как и в то проклятое залитое солнечным светом утро, когда она оставила кольцо на столе. Господи, случись ему вернуться назад, он бросился бы за ней, силой затащил бы в дом, посадил под замок и заставил ее стать счастливой послушной женой. Скольких бед удалось бы избежать. Ему была невыносима мысль о том, что теперь она чувствует себя привязанной к нему и, что еще хуже, испытывает вину за прошлое. Это больно задевало его гордость. А гордости Владимиру Корфу было не занимать. Неожиданно луч солнца скользнул по пледу. Владимир засмотрелся на то, как золотится бежевая нить в ажурном узоре. И впервые за долгие месяцы в сердце его шевельнулась нежность. Такая нежность, что запершило в горле, защипало в глазах, а желание броситься немедленно к Анне было сильнее всех прочих. Но что он мог дать ей теперь? Что он мог? - Владимир, - тень скользнула по рукам. Владимир поднял глаза и увидел Петра Долгорукого, - признаться, не ожидал увидеть вас в саду. Прекрасно, что вы идете на поправку. - Петр Михайлович? Чем обязан? – непривычно было смотреть на князя снизу вверх – к такому созерцанию домашних он успел привыкнуть. - Да мне уж давно следовало повидать вас, но я, признаться, все решиться не мог. Обоим было неловко. Владимир с недоброй усмешкой вдруг вспомнил, как когда-то, хватаясь за сердце, этот человек упал на пол в его столовой, изображая приступ. Теперь он едва ли выглядел здоровее, чем тогда. Но и едва ли намного хуже. О смерти князя Андрея Владимир был наслышан от Репнина. Видимо, Петр Михайлович уже оправился от этой утраты. Либо сам Владимир относился к нему с некоторой предвзятостью. В любом же случае, время и жизнь искалечили молодого барона гораздо, гораздо сильнее, чем старого князя. И обоим старинным родам в этой ветви суждено было угаснуть. - Пройдемте в дом? – спросил Владимир, желая показаться более радушным хозяином, чем был в действительности. Как бы ни было, приличия никто не отменял. - О, нет, не стоит. Воздух нынче замечательный. Я в последние дни не так часто выхожу. Нужно пользоваться возможностью. - Мне некуда пригласить вас сесть. - Это лишнее. Обмен любезностями начинал утомлять. И, кажется, не только Владимира. - Вот что, Володя, - проговорил Петр Михайлович взволнованно, - вы уж простите меня, старика… Муки совести – самые страшные муки, и я… - Князь, - перебил его Владимир, - не будем ворошить прошлое. - Вы правы, правы! – спохватился Петр Михайлович. – К чему говорить о прошлом… Новость о вашем ранении потрясла меня. Но главное – вы живы. - Относительно, - усмехнулся Владимир. - На все воля Господа. Вы мужественный человек, барон. Но я не о том пришел говорить. А о Настеньке. Владимир недоуменно приподнял бровь. Признаться, за эти месяцы он уже успел подзабыть всю ту историю с Полиной и Марфой, в которую так гадко оказался замешан отец. - Подумайте о ней, - продолжал Петр Михайлович, приводя Владимира в еще большее недоумение, - к чему вам еще и ее мучить? Вы не подниметесь, а ей надеяться не на что. Она не оставит вас – так уж устроена. Но нужно ли вам портить бедной девочке жизнь? Вы ведь знаете, какое будущее ее могло ожидать, не оставь она двора и не отправься в деревню с вами. Прогоните ее. Да, я понимаю, какой это будет для вас жертвой. Но принесите эту жертву во имя того, что любили ее когда-то. Ведь меж вами давно все было кончено, и не будь вашего увечья… Вид полезших на лоб глаз барона Корфа, заставил старика замолчать. - Я ничего не понимаю… - прочистив горло, проговорил Владимир, - вы ведь сейчас не о Полине говорите? Князь Долгорукий побледнел, не в силах найтись, что ответить. - Вы уже проснулись! – Анна вышла из дома и направлялась к нему. Он смотрел, как она идет, чувствуя, что сердце медленно отбивает ритм. На ней было привычное уже серое платье, достойное экономки, в сущности прислуги, но никак не княжны. Аккуратный белый воротник немного украшал это платье. Других украшений она не носила. Старенькая, еще времен батюшки, шаль из мягкой некрашеной шерсти, была небрежно накинута на плечи. А он почему-то думал о том, как она должна была выглядеть в роскошных нарядах придворной дамы. И никак не мог себе этого представить. Кажется, она всегда одевалась скромно, со вкусом, привитым батюшкой, однако это шло ей, как никому. - На стол уже накрыли, - проговорила она, пристально глядя на него и, наверное, даже не ожидая ответа – она видела прекрасно, что он мрачен, а значит, сегодня ей предстоит разговор с собой. Она привыкла к таким разговорам. Но сейчас это было лучше молчания. Однако Владимир удивил ее. Едва она приблизилась, он внимательно окинул ее холодноватым взглядом и тихо сказал: - Я не голоден, Анастасия Петровна. Только что приходил ваш отец. Анна остановилась, почувствовала слабость в ногах, но присесть было некуда. Лицо покрыла бледность. Как глупо! Она так и не смогла сказать. Сначала было не до того, иные вещи имели первостепенную важность. Все вокруг по-прежнему звали ее Анной, даже Илья Петрович, так и не привыкший, что она теперь княжна Долгорукая, не говоря уже о домашних. Потом – стало страшно. Да ведь они с Владимиром почти и не говорили. Он вел себя так, будто они были чужими людьми. А теперь так нелепо выходило, что скрыла. - Я объясню это недоразумение, - сдавленно прошептала Анна. - Что объясните? – спросил он. – Разве есть, что объяснять? Все предельно ясно. И в самом деле, объяснять нечего. - И это ничего не меняет, – твердо сказала она – крепостная я или княжна… я буду с вами. И никакие слухи и пересуды меня не пугают, если Петр Михайлович говорил с вами об этом. - Слухи? Ну как раз слухов вам едва ли следует опасаться, душа моя. Мужчиной я теперь не считаюсь. И впервые за последние месяцы громко засмеялся – но таким смехом, что она почувствовала, как по коже пробегает мороз. Казалось, это избитая собака где-то лает. Потом смех оборвался, и он смерил ее взглядом, от которого она запылала, чувствуя, как подкашиваются ноги – в нем было столько боли, отчаяния и чего-то, чему не было имени. О, она прекрасно поняла, что он имеет виду. Доктор Мандт сказал в самый первый осмотр, что наследников у барона не будет, и эта сторона жизни для него недоступна. Но что же это меняло для нее? Все. Все и ничего одновременно. И теперь она пылала от его взгляда, почувствовав странное волнение, о котором почти позабыла за время разлуки. Все было кончено. Владимир оторвал от нее глаза и отчаянно закрутил дуги колес коляски, направляя ее к дому – так, будто за ним гнались черти. Анна бросилась следом, взялась за коляску сзади и стала толкать ее, помогая ему. - Оставьте меня в покое. Хоть ненадолго. Я прошу вас, - ледяным голосом процедил он. Ей ничего не оставалось, кроме как выполнить его просьбу. Она так и осталась стоять в саду, глядя, как он все приближается к лестнице дома. Там его ждал Григорий, он помог преодолеть лестницу и въехать в двери. Владимир так и не обернулся. А Анна, едва она скрылся, перевела взгляд на неглубокие черные борозды на мягкой податливой после дождя земле, оставленные колесами. Сил не было. Она сама была как эта изрытая земля. К ужину, как ей показалось, страсти улеглись. Суровый вид барона неожиданно сменился улыбкой и даже нежностью, звучавшей в голосе. Она удивлялась произошедшей с ним метаморфозе. Он был непривычно спокоен и даже расслаблен. Поминутно задерживал на ней взгляд и, когда ему казалось, что она не видит, буквально впивался в нее глазами. Но она видела, чувствовала на себе эти взгляды, отчего заливалась краской и никак не могла себя понять. Одно она знала наверняка – что-то изменилось. Если бы только знать, что. Ведь не могла безобразная сцена в саду произвести такого эффекта. - Вы совсем перестали играть, - вдруг сказал Владимир, когда вино уже начало кружить ей голову – кажется, впервые за долгое время она позволила себе чуть больше обычного, но всему виной было его странное поведение. И те страшные слова днем о том, о чем говорить вслух нельзя, - я почти позабыл ваш голос. - Мы иногда говорим. - Мало. Жаль. Так вы сыграете? Анна покорно пошла к инструменту, находившемуся в соседствующей со столовой гостиной. Услышала позади себя скрип колес по полу. Владимир следовал за ней. - Что вам сыграть? – спросила она. - Да что угодно, лишь бы не Алябьева, - с улыбкой ответил он, - я наслушался его, когда вы были еще девочкой, на всю оставшуюся жизнь. - Какая досада, - засмеялась Анна, - ваш батюшка очень любил Соловья. Владимир неопределенно пожал плечами. - Что ж, - сказала Анна, присев за пианино и задумчиво переворачивая страницы нотной тетради, - Алябьева, стало быть, вы слушать не хотите. А как насчет господина Ломакина? - Понятия не имею об этом господине. - Неужели? Это упущение с вашей стороны. Но учтите, я не пела… давно… очень давно не пела. Потому заранее прошу прощения… Анна бегло пробежала пальцами по клавишам, а затем по комнате разлилась музыка, от которой у Владимира перехватило дыхание. Когда она запела своим чистым, сильным и глубоким голосом, он вдруг понял, что она поет совсем, совсем иначе, чем раньше – услышь он ее теперь в салоне, вероятно и не узнал бы. Впрочем, в салоне такому голосу делать нечего. Это была истинная, совершенная красота. Она пела лучше, чище, чем в прежние годы. Словно бы песня шла откуда-то из самого ее сердца. КОЛЬЦО Слова Алексея Кольцова Я затеплю свечу Воску ярова, Распаяю кольцо Друга милова. Загорись, разгорись, Роковой огонь, Распаяй, растопи Чисто золото. Без него – для меня Ты ненадобно; Без него на руке – Камень на сердце. Что взгляну – то вздохну, Затоскуюся, И зальются глаза Горьким горем слез. Возвратится ли он? Или весточкой Оживит ли меня, Безутешную? Нет надежды в душе… Ты рассыпься же Золотой слезой, Память милова! Невредимо, черно, На огне кольцо, И звенит по столу Память вечную. 20 сентября 1830 Когда смолк последний аккорд, растворившись в вечерней тишине дома, она слышала только его судорожное дыхание за своей спиной. Обернулась к нему, обнаружив его в опасной близости от себя. Взгляды их встретились – глаза их теперь были вровень. - Как же я люблю тебя, - хрипло выдохнул он прежде, чем она бросилась к нему, обхватила руками шею и прижалась губами к его губам. Это длилось лишь одно мгновение. Потом он оторвал ее руки от себя, сомкнул уста, прекратив поцелуй. И выдохнул ей в волосы: - Уже поздно. Идите спать, Анна. Она лишь покорно кивнула. Поднялась, чувствуя себя безвольной куклой. И побрела прочь из гостиной. В который раз за этот единственный невозможный день она чувствовала себя обессиленной. Она шла и ничего не видела перед собой. Войдя в комнату, упала на постель, не раздеваясь. И разрыдалась в подушку так, будто не плакала целую вечность.