Анастасия. Возвращение к жизни

С коляской неожиданно помог доктор Штерн. Еще один немец, он чувствовал себя уязвленным в том, что его не вызвали немедленно к больному, которого он совершенно искренно считал априори своим пациентом. Его обиженное выражение лица забавляло даже Владимира. - Отчего господин Мандт так уверен в том, что имело место рассечение позвоночника? – спросил он после первого осмотра. Гематома постепенно спадала, но вид поясницы все еще был ужасен. – Вполне вероятен ушиб. Они имеют сложные последствия, однако они обратимы или отчасти обратимы со временем. - Что это значит? – спросил Владимир. Кривая усмешка на его лице сменилась холодной мрачностью. - Это значит, что, возможно, со временем вы почувствуете некоторое улучшение. - Я смогу ходить? – без единой эмоции ровно спросил Владимир. - Ну… - доктор Штерн замялся, - я не господь бог, и твердо обещать вам этого не могу. Покажет лишь время. Когда окрепнете, начнете постепенно делать гимнастику, и, как знать… После его ухода, Анна тихо сказала: - Вы слышали? Может быть… - Не может! – отрезал Владимир. – Полдюжины лекарей, которых так усердно приводил Репнин, сошлись во мнении, что я калека и калекой останусь. А доктору Штерну… Доктору Штерну просто хочется верить. - А я все-таки буду надеяться, - упрямо сказала Анна, - я всегда надеялась, с первой минуты, как увидела вас после разлуки. Владимир долго-долго глядел в окно, словно бы не решаясь перевести взгляд на нее. А потом устало, словно бы сдавшись, проговорил: - Бедная вы моя, бедная. Всю жизнь вам мучение от меня. Голос его звучал так, словно бы он смирился, наконец, с чем-то неизбежным. Отчаяния и тихой ярости в нем более не было. А Анна почувствовала, как к лицу приливает кровь, как отчаянно бьется в груди сердце. Как за спиной постепенно начинают расти те самые крылья, которые без него просто исчезали. - Я счастливая, - тихо и твердо сказала она, - вы живы, вы рядом. Чего же еще мне теперь нужно? Я только лишь хочу, чтобы вы стали хоть чуточку спокойнее. - Вам нельзя быть счастливой со мной, - ровно ответил он, - вам не стоит жить так… Никому не стоит. На следующий день доктор Штерн привез коляску. - Покуда вы дождетесь своего чудесного новомодного кресла из Бата, и на этом поездите, - немного ворчливо заявил он, - это креслице привезли в прошлое лето – итальянское, по личному заказу господина Берестова. - Что же господин Берестов не ездит? – мрачно спросил Корф. - Умер зимой, - простовато ответил доктор, - родственники мне отдали – дескать, может пригодиться, а им оно лишним болезненным напоминанием о покойном служило. - Что ж, стало быть, буду донашивать за покойником, - вдруг улыбнулся Владимир, - а он был франтом, этот ваш господин Берестов. Кресло и в самом деле имело франтоватый вид. Выполненное из красного дерева, с резными ручками, покрытыми лаком, обитое пурпурным бархатом, оно было особенно ценно тем, что на нем можно было передвигаться самостоятельно – при ручном вращении колес, коляска приходила в движение. Все было довольно просто. К тому же, кресло было легким, и слугам не составляло бы большого труда катить кресло впереди себя. И уже скоро Владимир учился заново передвигаться – как только ему было позволено сидеть. Анна следила за тем, чтобы он старательно выполнял гимнастику, руки его крепли благодаря постоянному вращению колес, что поначалу было очень трудным. Втихомолку она радовалась его успехам, однако сердце ее неизменно сжималось при одной мысли, каким трудом все это дается молодому барону, баловню судьбы и любимцу женщин. Внешне все было спокойно. Нет, не хорошо, а именно спокойно, насколько могло быть при нраве Владимира. Они мало говорили. И Анна боялась того, что могло происходить в его голове и в его душе. Временами ей казалось, что они далеки друг от друга, как никогда прежде, а временами – что ближе людей нет на свете. Она не решалась нарушить установившееся между ними равновесие – вдруг сделалось бы только хуже. Довольно было того, что он позволял ей находиться рядом. Они неизменно ужинали вместе. Владимир облачался мундир и выглядел почти прежним, если не обращать внимания на роскошное, но оттого еще более страшное кресло под ним. Только суровая складка залегла в уголку губ. Когда он бывал чуть более расположен к беседе, то в шутку, вспоминая об отце, называл это кресло последним седлом солдата. Раны на его лице постепенно заживали, даже не оставляя за собой шрамов. Самый чудовищный шрам был в его душе – он сам сделался этим шрамом. Днем они с Анной почти не встречались. Владимир избегал этих встреч. Когда она была рядом, он словно еще больше ощущал свою немощь. Она терпела его мгновенно вспыхивавшую злость, его грубость, его не проходящую усталость. Труднее всего было сносить его молчание. Она упорно каждое утро входила в его комнату, чтобы справиться о его здоровье. И каждый вечер спускалась к ужину. Большего он не позволял, словно бы боялся, что не выдержит большего. И он сам не знал, у кого сил и выдержки меньше – у него или у нее. Каждую ночь он ждал, что утром она не войдет, оставив по себе лишь прощальное письмо – приговором и единственным итогом всей его жизни. Но каждое утро ее голос заставлял его сесть в проклятое кресло и двигаться дальше. И как заведенный, он день за днем преодолевал себя, боролся с собой, только бы не останавливаться, только бы не думать. И каждый день ненавидел сильнее – себя. В конце апреля он, наконец, стал выходить на воздух. Время неумолимо делало свое дело, возвращая ему силы. Его молодость и здоровье оказались крепче желания не жить. И еще Анна. Было бы лицемерием отрицать ее роль в его восстановлении. В то утро, после первой весенней грозы, воздух казался переполненным звенящей постоянно движущейся силой. Хмурое небо глядело сквозь рваные тучи угрюмо, безо всякого интереса. Несмотря на то, что земля была изрядно промочена дождем накануне, а воздух едва ли можно было назвать теплым, Владимир потребовал вывезти его в сад на привычную уже прогулку. Анна наблюдала за ним со стороны – из окна библиотеки, когда он, не зная, что она видит его, усиленно вращал колеса коляски, наматывая круги по саду, не жалея себя и в то же время почти с остервенением вымещая на дугах колес скопившуюся в душе злую, отчаянную энергию, которой теперь так трудно было найти выход. Она не впервые следила за Владимиром. Вот так, украдкой, она узнавала его заново – ставшего совсем другим, но остававшегося прежним. Бог знает, что произошло с ней, но в какую-то минуту, она смотрела уже не на него, а в себя. Что-то изменилось. Она полюбила его. Нет, не то... Она всегда любила Владимира Корфа. Всю жизнь, даже не осознавая этого. Но даже будь это не так, будь они едва знакомы, она бы полюбила его сейчас, в эту самую минуту. Она ждала его. Всегда. И теперь ее душа была бы готова принять его окончательно и бесповоротно – если бы уже не приняла. И этого уже не изменишь. Так на роду написано. У нее на роду. Бог знает, сколько времени Анна стояла у окна, напряженно вглядываясь в стекло. Владимир выбился из сил. «Когда-нибудь загонит себя» - подумалось ей, но как-то отстраненно, будто думал кто-то другой, а не она. Она только смотрела на всю эту странную фигуру – он. И он в кресле. Глядит серыми глазами в серое небо. Веки, конечно, тяжелеют. Такие нагрузки не ко времени. Голова медленно клонится к груди. Ниже, ниже. Пока она не поняла, что он все-таки заснул. Ей стало холодно, будто и не весна расцветала, а все еще февраль тянет из нее все жилы – как в Петербурге в последнюю зиму, будто бы в другой жизни. Так же, почти ни о чем не думая, она отправилась в свою комнату, достала из шкафа новехонький бежевый плед, который сама и вязала когда-то немыслимо давно – в подарок Ивану Ивановичу. Подарок так и не пригодился. Старый барон преставился прежде, чем ему справили очередные именины. Мягкое полотно с простым ажурным узором приятно касалось кожи пальцев. Анна прижалась к нему щекой, вдохнула его запах. Он пахнул новым, никому не принадлежащим, неодушевленным. Вышла в сад, запахнула поплотнее шаль – ветер и впрямь был не слишком щадящим. И пошла туда, где единственной точкой, ставшей самой важной на свете, весь мир для нее удерживал Владимир. Он действительно спал, уронив голову на грудь. Отросшая челка падала на лицо, закрывая его, а руки безвольно свесились с кресла. Он дышал ровно, размеренно, будто бы и не на холодном воздухе, а у камина. Анна торопливо набросила плед ему на колени, надеясь, что тот окажется кстати. А потом только заметила его ладони – они были черными от грязи. Как просто – эта чудесная коляска имела один-единственный недостаток. От вращения колес неизменно пачкались руки. Долго-долго, не моргая, она смотрела на его тонкие ладони, длинные музыкальные пальцы с засохшими на них пятнами, вспоминала, как эти пальцы когда-то касались ее лица. И почувствовала, как в сердце мучительным жжением отдается одна только мысль о том, что того, прежнего, уже не вернуть никогда – и она сама виновата. Единственная, на ком вина. Порывисто опустилась на землю, взяла его ладонь в свои руки и прижалась к ней сухими губами.