das Treffen

«Вы, проклятые немецкие сволочи! Убийцы! Грязные ублюдки! Посмотрите на себя! Вы отняли у меня всё, что было! У меня – у музыканта! Вы отняли у меня мою душу!» - невысокий бритый мужчина, бывший заключенный лагеря, нынче кричал в колючую проволоку, за которой теперь находились плененные русскими офицеры и солдаты Вермахта. Взгляды немцев на мужчину разнились: кто-то смотрел на него с презрением, а кто-то виновато прятал глаза, стараясь не смотреть на колонну освобожденных поляков. Лишь один человек, неловко поднявшись на ноги, и, поморщившись от резкой боли в ребрах, с трудом подошел к колючей проволоке, надеясь, что хотя бы его он выслушает. - Вы музыкант? - Да, музыкант! – ответ был буквально выплюнут в лицо бывшему офицеру. - Тогда, возможно, Вы знаете Вашего коллегу Шпильмана с Польского радио? – в потухших голубых глазах пленного промелькнул крохотный огонек. Польский музыкант недоверчиво посмотрел на подошедшего, словно раздумывая, стоит ли отвечать: - Конечно, я знаю Шпильмана! - Если Вы увидите его, напомните обо мне! Я помогал ему, когда он скрывался! – подошедший конвоир грубо оттолкнул его от ограждения, отбросив к остальным пленным. - Как Вас зовут? – спросил поляк, но ответа уже не услышал. На немца наставили оружие, запретив открывать рот, а бывшего музыканта толкнули вперёд по дороге, не давая ему перекинуться ещё хоть словом с пленным нацистом. Ледницкий пересказывал Владеку эту историю, мрачно помешивая чай и стараясь не встречаться взглядом со Шпильманом. Владислав слушал его со смешанными чувствами, не зная, что ещё добавить. Он не знал ни имени, ни звания офицера Вермахта, укрывавшего его год назад на чердаке в штабе немецкой обороны Варшавы, но сейчас он отдал бы все, чтобы узнать имя того, кто помог ему, кто отдал ему свою шинель, которую он до сих пор сохранил, несмотря на то, что советские солдаты чуть не изодрали её в клочья, называя мерзкой и поганой. Владеку вспомнился их самый первый диалог, он спросил о национальности человека, который нашел его в последнем укрытии. Офицер сказал, что он – немец, но покраснел и чуть ли не крикнул запальчиво, будто бы пианист его обидел: «Да, к сожалению, я немец. Я прекрасно знаю, что творилось здесь и что происходило в Польше. И мне стыдно за мой народ.» Этот человек не дал ему умереть с голоду, хотя по убеждениям должен был ненавидеть Шпильмана. Он не мог быть плохим, Владислав знал это, сам не ведая, откуда. Зигмунд исподлобья наблюдал за эмоциями Владека, пытаясь понять его реакцию. Со слов коллеги он знал, что последние несколько месяцев ему помогал выживать некий немецкий офицер, но незнание имени и звания довольно усложняло его поиски. - Владек, ты хочешь найти этого человека? Шпильман поднял глаза на Ледницкого, и одарил его таким взглядом, словно тот спрашивал нечто совершенно глупое. -Конечно. Этот человек спас мне жизнь. Как минимум, я хочу отблагодарить его. Как максимум – спасти.

***

Несмотря на то, что здание военной комендатуры в Варшаве было почти полностью изрешечёно бомбами, а восстанавливали его медленно, работы там не прекращалась ни на минуту. Толпы прибывающих военных, возвращающиеся военнопленные и гражданские, все эти данные требовали обработки, соответственно, работа кипела. Начальник комендатуры - суровый мужчина с длинными усами – совершенно не желал никого видеть, плюс пару дней назад для временного содержания пригнали с бывшей территории Варшавского гетто несколько пленных немцев, среди которых было три офицера. Нельзя сказать, что пан Бжезински был рад свалившейся на него дополнительной нагрузке, но ему была нужна информация. Кто знает, чем поделятся нацисты перед тем, как предстанут перед судом? Что расскажут дабы смягчить свое наказание? В дверь, его чудом сохранившегося кабинета, постучали. Бжезински, не поднимая головы от бумаг, дал утвердительный ответ на тихую просьбу «Можно войти?» с обратной стороны двери. В кабинет твердой походкой вошел Зигмунд Ледницкий, скрипач с Польского радио, с которым Бжезински связывала крепкая дружба. - Пан комендант! – приветствовал его Зигмунд, сняв шляпу. - О, мой дорогой друг! – впервые за долгое время лицо сурового коменданта тронула искренняя улыбка. – Рад Вас видеть, как всегда! Вы по делу или просто поболтать? - О, мой друг, я прекрасно знаю, сколько у Вас работы, поэтому, не буду говорить прямо. Я пришел по делу, так как слышал, что несколько дней назад к вам перевели троих немецких офицеров, это так? - Да. – Выражения лица Бжезински тут же изменилось и стало куда жестче, а из тона сразу же пропали радостные нотки, - С какой целью Вы интересуетесь? - Дело в том, что среди этих пленных офицеров может быть тот, кто в свое время спас нашего с Вами общего друга. - Это какого же друга, позвольте полюбопытствовать? – на лице коменданта отразилась некоторая доля сомнения. - Владека Шпильмана, пан комендант. Бжезински побледнел, но быстро взял себя в руки. - Насколько я помню, Шпильман – еврей. Неужели, в самом деле нацист помогал беглому еврею? Вы сами верите в этот бред, если учитывать, сколько людей погибло от рук этих ублюдков? - Позвольте мне поговорить с ними, комендант. Пожалуйста, мой друг, Вы чрезвычайно меня обяжете. – Ледницкий был готов умолять его, если потребуется. - Вы же знаете, чем это грозит нам с Вами. Да и не положено это. – было заметно, что комендант сомневался. - Пожалуйста, проводите меня в камеру, - Ледницкий настойчиво смотрел в глаза Бжезински, словно пытаясь загипнотизировать рослого коменданта. - Я… ладно, пойдемте. Но если Вы расскажете кому-либо об этом в этой комендатуре, клянусь, посажу Вас рядом с ними! - занервничал комендант. Дело принимало опасный оборот, и если один из этих немцев действительно помог Шпильману – это определенно примут во внимание при вынесении приговора. Да и эти бесконечно приходившие прошения на имена этих офицеров со всего воеводства. Жители просили за них, поскольку немцы помогали им по мере своих возможностей, тайно, но все равно помогали, рискуя своими жизнями. Но комендант, привыкший за время войны никому не верить, просто не отправлял эти прошения советским спецслужбам, которые и определили нацистов в его комендатуру. И сейчас, спускаясь по полуразбитым ступенькам к камерам, он начинал сомневаться в правильности своего решения. - Aufstehen sie*! – выкрикнул Бжезински. Трое мужчин в камере тут же вскочили со своих мест и повернулись лицом к решетке. - Пан Ледницкий, Вы узнаете кого-нибудь из этих людей? Зигмунд пристально вглядывался в лица пленных, пытаясь вспомнить того офицера, который звал его в тот день и спрашивал про Шпильмана. Лишь один из троих мужчин смотрел на него открыто, не пряча взгляда ярко-голубых, хотя и очень усталых глаз. Ледницкий не сомневался: нацист тоже узнал его, но не подавал виду. - Sie. Wie heißen Sie?* – Обратился он к голубоглазому мужчине. - Wilhelm Adalbert Hosenfeld. – голос мужчины звучал очень тихо, полузадушено, но уверенно. - Это он. Этот человек говорил со мной тогда, когда я возвращался из лагеря. – Зигмунд прикрыл веки и почувствовал, как внезапно на него наваливается дикая усталость. – Я приду завтра вместе с Владиславом Шпильманом, пан комендант. Подготовьте, пожалуйста, этого заключенного к нашему визиту. – С этими словами скрипач пулей вылетел из карцера, оставляя коменданта в недоумении и растерянности. «Тоже мне, ишь раскомандовался тут!» - Пан Бжезински задумчиво нахмурил лоб и приказал отвести заключенного Хозенфельда в отдельную камеру.

***

Шпильман не находил себе места. Зигмунд прибежал на радио весь взволнованный и красный, сообщив, что нашел того самого офицера и уже завтра они смогут встретиться. Черт возьми, это все казалось настолько нереальным, что Владек уже просто не осознавал, где ложь, а где правда. Что он скажет этому офицеру? Как вести себя и как вытащить человека, который был не повинен ни в чем кроме того, что выполнял свой долг перед страной? Этим мысли не давали ему покоя всю ночь. Бесцельно проворочавшись на кровати несколько часов, под утро он забылся беспокойным сном. Утром он встретился с Зигмундом. Скрипач был бледен, но по его лицу блуждала странная рассеянная улыбка, которая явно сообщала окружающим о хорошем настроении Ледницкого. Владислав же был спокоен, но по мере их приближения к зданию комендатуры его нервозность нарастала. Пан Бжезински проводил их в отдельную камеру, где уже сидел бывший офицер Вермахта. Бледный, худой, но гордо смотрящий перед собой. Он знал, что скоро встретит того, кому он спас жизнь. И осознание того, что он спас в свое время чужую жизнь, делало его собственную не такой никчемной в его личном понимании. Бжезински и Ледницкий расступились, пропуская в камеру Шпильмана. Дверь за его спиной закрылась, а позади встал конвоир с автоматом. Шпильман приблизился к столу, где сидел заключенный Вильгельм Хозенфельд, как гласила надпись на личном деле, которое ему сунули в руки незадолго до того, как Владек переступил порог комендатуры. - Здравствуйте, Вильгельм. - Добрый день, Владислав. - Я так хотел увидеть Вас. – Владислав сел напротив Вильгельма, глядя в пронзительно-голубые глаза немца. – Вы спасли меня. Взамен я хочу спасти Вас. - Вы удивительный человек, Шпильман, я бы не позволил Вашему гению умереть. Я понял это с той секунды, как Вы заиграли Шопена. - Но я… - Ничего не говорите, Владислав. Если все же меня не выпустят и приговорят к смертной казни, моим последним желанием будет послушать Вашу игру снова. Не откажете мне в такой маленькой просьбе? – Глаза немца искрились, он походил на человека, который много лет назад потерял своего старого друга, а сейчас снова обрел. Шпильман взял его за руку, мягко улыбаясь в ответ. - Я буду играть Вам всю оставшуюся жизнь, мой друг. * - Встать! (нем.) * - Вы. Как Вас зовут? (нем.)