Don't try to understand

      Палома сидела на том же самом злополучном диване в полнейшей, звенящей тишине и допивала остатки вина – прямо из горла бутылки. Она снова и снова прокручивала в голове недавно произошедшие события, не зная, куда деться от обилия нахлынувших эмоций. С одной стороны, она была готова сгореть от стыда: дурёха, потеряла контроль, полезла, словно надеялась на что-то; с другой стороны, её охватывал сильнейший страх, который был сравним с настоящей катастрофой: она всё испортила, разрушила всю их дружбу. Она задавалась вопросом: что будет, если Ноэль больше не сможет относиться к ней так, как прежде? Не сможет общаться с ней, как раньше, отдалится от неё и, в конце концов, окончательно вычеркнет её из своей жизни? Палома не представляла своего существования без этого человека, пускай даже в качестве не более чем друга.       А может быть, так оно и должно было быть? Может, иного исхода у её попытки и не предвиделось? Ведь ему действительно лучше с Ллианой. Палома невольно вспомнила, как, пару лет назад, на вечеринке в честь какого-то мероприятия они с Ллианой разговорились: последняя рассказывала всяческие забавные происшествия из их с Ноэлем жизни. Так у них и завязался разговор о человеке-вороне. Палома отчетливо помнила, как Ллиана, с улыбкой умиления на лице, рассказывала, каким очаровательно лохматым и домашним бывает Ноэль по утрам. А Палома слушала и лишь, в привычной для себя манере, звонко смеялась, представляя себе эту картину.       Звонко смеялась, искусно скрывая сдавливающую грудь тоску. Болезненные укусы ревности, от которых хотелось плакать. Зависть в отношении того, что Ллиана имеет возможность каждый день просыпаться с Ноэлем в одной постели, видеть его разлохмаченным и домашним, целовать его, быть рядом столько, сколько вздумается. Возможность, которой у неё, Паломы, никогда не было и не будет.       Палома в очередной раз вспомнила огромные голубые глаза Ноэля, во взгляде которых порой хотелось просто потонуть и не возвращаться, его улыбку Чеширского кота, его вечный «ураган» на голове, его удивительный, проникновенный голос, от одного звука которого сердце было готово словно выпрыгнуть из груди.       Она любила его и, в тот же момент, ненавидела. За всю ту боль, которую он, сам того не зная, ей причинил. Но больше всего она ненавидела саму себя: за то, что была не в силах его разлюбить.       Она обещала себе, что никогда, никогда в жизни не будет плакать из-за мужчины. Не будет унижаться ни перед кем, ведь никто не достоин её слёз. Но теперь эти самые слёзы предательски катились по щекам, и она уже ничего не могла с этим поделать.