Свидетелем был Берлин.

15 марта 1955 года

Как будто мы с тобой и не было разлук. Как будто той весной мы не расстались вдруг. Как будто ты ждала, как будто ты искал, Своей любви причал... И. Круг и А. Брянцев "Как будто мы с тобой"

      Лёгкая пелена сумерек начала покрывать ясное московское небо. В весенний, но ещё по-зимнему морозный вечер усталые жители города возвращались с работы домой. Не была исключением и Софья Александровна Лисицына, учительница истории, шагавшая по тротуару со своей девятилетней дочкой Полиной, весело рассказывающей маме о том, как прошёл её день в школе.        Женщина внимательно прислушивалась к тому, что щебетала её девочка, и чуть улыбалась, когда Полинкин градус восторженности начинал зашкаливать. Софье нравилось видеть дочку такой жизнерадостной и подвижной, пусть иногда даже чересчур болтливой, потому что этот человечек для неё был всем на свете. Лисицына слишком хорошо знала, какой холодной и беспросветной может казаться человеку жизнь, и оттого все минуты, когда ее дочурка была искренне счастлива, неизъяснимо грели сердце матери. Возможно, если бы не дочь, то женщина давно застрелилась бы от полного одиночества, ведь война забрала у неё всех родных людей.       Однако прошло уже десять лет после возвращения Сони из Германии. Клара Софи фон Фюрстенберг осталась в прошлом. Вместо неё, будто вынутое из гардероба пальто, снова явилась миру Софья Лисицына, еще в сорок пятом доросшая до звания майора и сразу же вышедшая в отставку. С каждым годом разведчица училась жить по-иному. Привычки, выработанные в логове врага, начинали сглаживаться, забываться. В первые годы после возвращения в СССР Софья не могла привыкнуть даже думать полностью на русском. Бывало, мысли смешивались: она начинала думать на своём родном, а заканчивала на немецком языке.       Ушла и почти болезненная настороженность, мучавшая её гораздо дольше, чем путаница с языками. Спать спокойней Софья начала совсем недавно. Призраки прошлого, приходишие к ней в кошмарах, не давали спокойно провести ни одной ночи. Но постепенно всё встало на свои места. Соня начала жить как обычный человек. И не так давно она пораженно осознала, что её наконец-то всё в жизни устраивает, и она счастлива. - Мам, ты меня слушаешь? – послышался чуть обиженный голос девочки. - Конечно, родная. И я более чем уверена, что тебе нужно поучаствовать в конкурсе чтецов. Ты ведь так выразительно декламируешь стихи, - ответила мать, незаметно скосив глаза на задумчивую Полинку. - Думаешь? – все еще сомневалась та. – Там ведь будет много опытных участников… - Почему это я слышу сомнение в голосе? Выше нос, ты всё сможешь! – приободрила Софья дочку, приобнимая ее за плечо. - Надеюсь, - вздохнула Полина, но тут же просияла в хитрой улыбке. – Мам, а помнишь, ты говорила, что отпустишь меня к Юле в пятницу на ночёвку? - Помню, - кивнула Соня. – И отпущу.       Женщина иногда вздрагивала, когда дочь так улыбалась. Девочка неосознанно копировала улыбку отца, а взгляд серых, как и у него, глаз порой приобретал особую лисью лукавинку, которую Софья могла бы узнать из тысячи. Сейчас Лисицына уже привыкла к таким проявлениям папиных черт у дочери, пусть у нее порой и пробегали мурашки по коже.       Что и говорить, конечно же, Соня не забыла Шелленберга. Он так или иначе снился ей, пусть не каждый день, но раз в неделю точно. И всегда эти свидания во сне обрывались звонком будильника на самом интересном месте. Просыпаясь, Соня иногда не могла поверить, что это был сон.       Казалось бы пора забыть его, начать новую страницу в личной жизни, но женщина не могла этого сделать. Более того, по-человечески она должна была ненавидеть мужчину, буквально бросившего её одну. Но нет. Лисицына не смогла разбудить в себе злого чувства к Вальтеру, как бы ей этого не хотелось.       Подходя к дому, Софья поздоровалась с соседкой, сидевшей возле дома на лавочке. С этой добродушной старушкой женщина познакомилась, когда переехала девять лет назад в этот дом. Как ни удивительно, но впоследствии оказалось, что пожилая дама была когда-то знакома с мамой Сони и даже бывала в гостях у семьи Лисицыных. Экс-разведчица не помнила ее, потому что эта женщина переехала в другой город сразу после февральского переворота, когда Софья была годовалой малышкой.       Поднявшись на третий этаж, учительница открыла ключом дверь своей квартиры. Пропуская дочку вперёд, Соня зашла в уютную прихожую, зажгла свет, повесила пальто на вешалку. Она чуть улыбнулась, ощутив приятную усталость после рабочего дня.        «И всё же работа учителя не проще, чем труд разведчика. Просто приходится задействовать другие силы, а усталость почти та же. Только теперь я своей работы не стыжусь, а получаю от нее удовольствие. Хотя временами сомнительное», - мысленно усмехнулась Лисицына, проходя в небольшую, но достаточно просторную кухню, и включая чайник.       Она посмотрела на настенные часы над плитой. Стрелки показывали пять часов двадцать три минуты. Дурацкая привычка из прошлого – высчитывать время в точности до минуты. Соня не могла от неё избавиться, да она и не думала, что следует это делать. "Самые счастливые люди на земле те, кто могут вольно обращаться со временем, ничуть не опасаясь за последствия", - любил говорить Штирлиц. Вот только жизнь показывает, что таким счастьем не обладает ровным счетом никто. Поэтому привычка сохранялась, не мешая, а чаще помогая в быту.        В детской комнате слышалось шебуршание, и временами что-то звонко падало об пол. Когда звуки наконец стихли, на кухню с небольшим рюкзачком вбежала Полинка и, звонко чмокнув мать в щёку, произнесла: - Ну, всё, я пошла к Юле. Не скучай. - А ужинать кто будет? – чуть более наигранно, чем было нужно, приподняла бровь в вопросе Софья. - Я не голодная. И кстати, нас все равно ее бабушка накормит. Под завязку, как говорится, - бесхитростно ухмыльнулась дочь. - Ладно, беги, - добродушно улыбнулась мама. – Завтра в час дня, чтобы была дома. И ни минутой позже. - Хорошо, - энергично кивнула дочь.       Через секунду Полинку как ветром сдуло. Хлопнула входная дверь, и Соня, наслаждаясь полной тишиной, блаженно прикрыла глаза. Иногда по пятницам дочь уходила в соседний подъезд к своей подружке и однокласснице Юле Скворцовой. Тогда Софья могла, расслабившись в кресле, почитать книжку или в тишине проверить тетради. Признаться честно, она любила эти дни. Все-таки работа учительницы прежде всего учила именно ценить тишину. Но хорошо было и то, что длилось отсутствие дочери недолго. Всего один вечер в неделю или месяц. Этого женщине было вполне достаточно, чтобы морально отдохнуть и не начать скучать или грустить в одиночестве.        Со свистом чайника совпал внезапный звонок в дверь. Выключив газ, Лисицына медленно, чуть не на цыпочках прошла к двери, приоткрыла ее на цыпочку и замерла, не поверив своим глазам. - Максим…– казалось, не осознавала реальность происходящего женщина. - Здравствуй, девочка моя, - еле слышно произнёс мужчина, мягко улыбаясь.        Соня, сняв онемевшими пальцами цепочку, не произнося ни слова, осторожно, будто сзади находился обрыв, отошла от двери, пропуская гостя на порог. Она не могла до конца прийти в себя и, не отрываясь, смотрела Исаеву в глаза. Её взгляд обегал его такое знакомое и в то же время заметно изменившееся лицо, будто ища какой-то подвох, которого не было. Это, конечно, был он. Макс Отто фон Штирлиц, каким она узнала его в тридцатых. Максим Максимович Исаев, как сообщили ей вместе с новостью о его гибели. Он окончательно поседел, и волосы снежной шапкой нависали над совсем уже старческим (а ведь ему только пятьдесят с лишком!) лицом, изрезанным новыми морщинами. Опытный взгляд Софьи отметил на его подбородке и скуле белые нити новых шрамов. - Мне сказали… - на глаза женщины навернулись слёзы, когда в голове снова зазвучал голос сурового генерала, начальника Советской разведки. – Мне сказали, что ты погиб... что тебя раскрыли еще тогда, в сорок пятом... - Сонечка, - осторожно, будто она была стеклянная, обняв Лисицыну, произнёс Максим Максимович. – Пожалуйста, не плачь. Со мной случилось очень много разного с той весны... но давай не будем сейчас об этом говорить. Оба мы живы, и это главное. - Ты живой… - шёпотом проговорила Софья, прижимаясь щекой к плечу друга. – Все-таки выкарабкался…        Она, как ни старалась, не могла успокоиться и перестать плакать. Ей было необыкновенно стыдно за то, что когда-то она поверила размытым словам начальника и, не попытавшись что-либо выяснить и предпринять, похоронила Исаева, буквально вычеркнула его из своей жизни. А в сорок девятом она покорно согласилась на просьбу верного друга ее отца, генерала Щербатова: он по своим каналам заменил Исаева в свидетельстве о рождении Полинки на им же выбранное имя одного из ее московских коллег. Николай Петрович, ничего толком не объясняя, с видимой тревогой говорил, что так будет гораздо лучше и для дочери, и для матери. Уже тогда у Сони екнуло сердце. Подумалось, что такие действия могут быть связаны только с невозможным возвращением на Родину Исаева. Но собственные проблемы и отсутствие новостей быстро заставили забыть об этой мысли. Как оказалось, напрасно.       Силой воли женщина наконец-то заставила себя успокоиться и отстранилась от мужчины. - Прости, кажется, я стала слишком сентиментальной, - утирая слёзы, немного в нос сказала Софья. – Проходи, пожалуйста. - Нет, Соня, ты теперь просто больше женщина, чем офицер, - с чистой и искренней улыбкой произнёс Максим, снимая пальто, и достал из своего небольшого, будто бы тоже учительского портфельчика, коробку конфет. – Держи. - Спасибо, - все еще вытирая руками мокрые щеки, улыбнулась в ответ Лисицына. – У меня как раз чайник вскипел.       Они вдвоем прошли на кухню. Софья, кивнув другу на стул, достала из верхнего кухонного шкафа две чашки. Удивительно, но она до сих пор помнила, сколько ложек сахара положить ему в чай и в какой пропорции налить холодную и горячую воду. С грациозной ловкостью женщина, поставив чашки на стол, села напротив Штирлица, открывая конфеты. - Ну что ж, рассказывай, как ты сейчас поживаешь? – отпивая небольшой глоток горячего и крепкого, как смола, чая, спросил Исаев. - После возвращения в СССР я подала в отставку, хотя мне обещали спокойную работу и повысили до майора. Но, ты и сам, наверное, знаешь: чем спокойней работа у людей нашей профессии, тем она грязнее, – увидев, как затвердели скулы на лице коллеги, Соня поспешно продолжила. - Через девять месяцев я родила девочку. Как ты и просил, записала отцом тебя. Правда шесть лет назад генерал Щербатов как-то странно посоветовал срочно заменить твое имя в Свидетельстве на другое. Надеюсь, ты простишь, что я послушалась его тогда. Назвала дочку Полиной, в честь своей мамы. Первые годы было очень тяжело да ещё и с ребёнком на руках, но всё же друзья отца помогли, все подозрения с меня быстро сняли, дали квартиру, и теперь я часто думаю, что могло быть гораздо хуже. Устроилась на работу в обычную школу в этом районе. Как могу, взращиваю юные умы "птенцов гнезда Иосифова", с коллегами "поддерживаю дружеские отношения", воспитываю Полинку. В общем, не могу желать ничего большего, даже счастлива, пожалуй. Знаешь, иногда складывается ощущение, будто всё, что было в Германии, было не со мной. Как затяжной страшный сон, который кончился только сейчас. Ну, а ты? Когда вернулся? Почему не давал о себе знать?        Штирлиц знаком попросив разрешение у хозяйки, закурил. Побелевшие пальцы цепко сжимали фильтр, а глаза Исаева смотрели с усталой и мрачной иронией. Соня с ужасом заметила страшные шрамы у оснований его ногтей, будто когда-то давно их вырвали вместе с мясом. - Вернулся я, как ты, наверное, уже начала догадываться, как раз в сорок девятом. После разгрома Рейха я не по своей воле некоторое время жил в Испании и Италии, все связи с Центром после Победы оборвались, приходилось рассчитывать только на себя. Потом работал в Латинской Америке... Были некоторые обстоятельства, только после окончания которых я смог вернуться домой. Или скорее меня вернули... Ну, а после... Думаю, ты и сама понимаешь. Тюрьма, лагерь. До смерти Берия. Жену и сына тогда тоже арестовали, еще до моего возвращения. Саньку даже.... в общем, он попал в психбольницу. Не хочу вспоминать об этих страшных годах, нам троим чудом удалось уцелеть. Щербатов очень смело и благородно поступил, избавив тебя и Полину от этого ужаса. Он сильно рисковал, и ты правильно послушала его. Потом мы два года жили в Германии и Швейцарии. Пастор Шлаг (еще не забыла его?) с сестрой приютили нас у себя. В Италии я нашел отличного специалиста, и Санька пошел на поправку. Месяц назад мы наконец вернулись домой. Так странно было снова очутиться на Родине, не опасаясь за себя и семью. Почувствовать давно забытую домашнюю обстановку, в которой можно не накидывать на себя маски, а жить... Просто жить, о, какое это счастье, Соня! Твой адрес я нашел через контору, там о тебе, к сожалению, не забыли. Пришел, как только мы немного обжились в Москве. Сын уже слушает лекции на биофаке, Сашенька - учитель словесности в младших классах. Я тоже ушел в педагогику. Буду преподавать историю в МГУ, - к концу рассказа осветив жесткое лицо улыбкой, поведал о себе Максим. - Какое совпадение, - Соня тоже немного натянуто улыбнулась, тайком всматриваясь в лицо друга, после рассказа ставшее для нее более понятным и слегка пугающим. Ее бросало в дрожь при одной мысли о том, через что пришлось пройти ее другу и его семье. Усилием воли она заставила себя не думать об этом. – Я ведь тоже учитель истории. - А что нам еще остаётся делать? – философски подняв брови, сказал мужчина, - Когда столько лет буквально вершишь историю своими руками, потом полагается анализировать содеянное. - Действительно, - усмехнулась женщина. - А где Полина? – спросил Исаев, делая глоток чая и не спуская с экс-напарницы прицела глаз. - К подруге с ночевкой ушла, - ответила Софья и, тут же доверительно коснувшись руки Штирлица, проникновенно сказала. – Ты знаешь, она так похожа на Вальтера характером и взглядом, и улыбкой, а его мимика и жесты… Что такое? Штирлиц спрятал глаза и, сцепив руки на коленях, задумчиво произнес: - Я не знаю, стоит ли… - Говори, Максим, твой приход все равно уже настроил меня на воспоминания о прошлом, - потребовала Соня, хотя в ее голосе слышно было больше не требования, а тревожной просьбы. - Я видел его в Турине. Почти перед самым отъездом. В больнице мне нужно было встретиться с одним специалистом, проконсультироваться напоследок, и случайно я услышал фамилию "Шелленберг". Попросил отвести меня к нему. Соня, об этом тяжело говорить, но это был уже не тот Вальтер, которого мы знали, наш хитрый и обаятельный шеф, которого уважало все РСХА. Не буду вдаваться в подробности, чтобы не нагонять на тебя уныние, но выглядел он, честно говоря, отвратительно. - Он узнал тебя? – кое-как выдавила из себя женщина, пытаясь удержать родившийся в горле судорожный всхлип. - Узнал, - задумчиво кивнул Максим Максимович. – Я не стал говорить, где провел последние десять лет, да он и не спрашивал. У нас завязался разговор, в котором наш бывший шеф и упомянул твое имя. Но, думаю, лучше тебе самой прочитать то, что он сказал бы при последней встрече…       Исаев полез во внутренний карман своего пиджака, и через мгновение протянул женщине конверт. Дрожащей рукой Соня взяла письмо и аккуратно распечатала его. Она ещё не знала, что там, но острый комок слёз уже было не проглотить. Солёные дорожки влаги пролегли на её щеках. Тяжелые капли падали, размывая строчки письма. Его прощального письма.        «Здравствуй, моя милая Клара!        Вот и прошло почти десять лет с момента нашей последней встречи. И я надеюсь и верю, что сейчас твоя жизнь счастливей и светлей, чем была когда-либо, а рядом с тобой по жизни идёт достойный и любимый тобой мужчина. По крайней мере, я точно знаю, что останься ты со мной, твоя жизнь стала бы сущим адом.       Тогда, в апреле, написав жестокое письмо, я знал, что причиню тебе боль. Я ненавидел себя за это и надеялся только на то, что и ты возненавидишь меня так, что это поможет тебе забыть меня или хотя бы разлюбить и послать ко всем чертям. Я знал, что время вылечит ту боль, что я причинил тебе, и в твою душу снова придёт весна. Те лживые строчки письма были ключом к твоему счастью, которого я бы тебе никогда не смог дать.       Я понимал, что с концом войны придёт конец моей сколько-нибудь спокойной жизни, а, может быть, и жизни, вообще. После Нюрнбергского трибунала мне приходилось часто переезжать в другие города и страны, менять имена. Я бы не хотел, чтобы ты пережила то, что пришлось пережить мне и моей семье. Именно по этой причине я и написал в том письме, что никогда не любил тебя.       Но в действительности, Софи, ты была моей единственной в жизни искренней и большой любовью. Те годы, когда мы были друзьями, коллегами, а позже и родными, любимыми друг другом людьми – это, кажется, были лучшие годы моей жизни после бездумного детства. До сих пор я часто вспоминаю твой смех, бархатистый голос, мягкий шёлк волос, искристый взгляд твоих дивных глаз, в которых я мог тонуть часами. Ты необыкновенная женщина, Софи. И я необычайно рад, что ты была в моей жизни. И пусть ты будешь не со мной, Пусть буду я уже с другой, Когда придёт мой час, не скрою, Я вспомню нежный образ твой. С любовью, Твой Вальтер».        Письмо с размытыми до нечитаемости строчками упало на пол, а Соня закрыла лицо руками, чтобы скрыть заплаканные, уже ничего не видящие из-за сдерживаемых слез глаза и покрывшиеся алыми пятнами щеки. Она чувствовала, как больно содрогается в неровных ударах сердце, будто пытается подстреленной птицей оторваться и улететь, чтобы больше ничего не ощущать, не биться. Одним письмом Вальтер Шелленберг снова разрушил всю ее заново построенную жизнь, все давно устоявшиеся мысли и выводы, которые женщина сделала для себя о так и не забытом романе. В данный момент Софья даже не знала, что было страшнее: письмо десятилетней давности или это? Она, вообще, ничего сейчас не понимала. В голове кружила только одна мысль: «Как же так?!»        Бесшумно встав со своего места, Исаев подошёл к женщине со спины и мягко положил свои ладони ей на плечи. Плавно поглаживая Софью по плечам и рукам, он чувствовал, как она начинает расслабляться, нервная дрожь спадает, а дыхание становится глубже. Пусть Максим ничего и не говорил, но Лисицына ощущала его мысленную поддержку и будто даже слышала в голове: «Поплачь, девочка, поплачь…». Спустя некоторое время она накрыла пальцы Исаева своими, облокотилась спиной о его ноги и устало посмотрела в окно. - Спасибо тебе за то, что отдал мне его письмо, - надтреснутым голосом произнесла Соня. – Благодаря ему я поняла, какой груз во мне накопился за эти годы и какая обида на Вальтера оставалась где-то в глубине души, как, наверное, у любой брошенной женщины. - Ты думаешь, я мог не передать тебе его последнее слово? Я считаю тебя сильной, девочка. А для сильного человека нет ничего дороже правды. Ты должна была узнать ее, - спокойно ответил Максим. - Разве ты знаешь, о чём он написал? – удивлённо спросила женщина. - Не сложно было и догадаться, но я знал точно. Шелленберг предполагал, что ты можешь выбросить письмо, не читая. Тогда он просил меня коротко передать тебе все на словах. Видимо, для него это было тоже очень важно, - ободряюще сжав плечи женщины, ответил Максим и со вздохом посмотрел на часы. – Я с радостью провёл бы у тебя больше времени, но, к сожалению, мне нужно идти. - Надеюсь, как-нибудь свидимся, - встав со своего места, с робкой улыбкой произнесла Софья. - Без всяческих сомнений, - улыбнулся ей в ответ бывший разведчик.       Она проводила мужчину до двери и подождала, пока он оденется. Обняв подругу на прощание, Исаев пожелал ей не грустить и держаться молодцом и через минуту уже спустился по ступенькам подъезда на улицу. Он вдохнул полной грудью морозный воздух, посмотрел на небо, на котором постепенно начали зажигаться звёзды. Двор был почти пуст. Лишь у входа в подъезд, стоял среднего роста мужчина в чёрном пальто и курил, не повернувшись на звук открывающейся двери. - Добрый вечер, - поздоровался с ним Максим, направляясь в сторону автобусной остановки. - Добрый вечер, - тихо ответил в спину разведчику мужчина и, затушив сигарету, быстро зашёл в подъезд.       На мгновение экс-полковник остановился. Этот голос показался ему необыкновенно знакомым. Настолько, что сердце в тревоге застучало чаще. Но обернувшись, Исаев никого не увидел у подъезда и, мотнув головой, чтобы отогнать наваждение, быстро пошёл дальше.       Закрыв дверь за гостем, Софья хотела было, удобно устроившись в кресле, окунуться в раздумья, но не тут-то было. Не успела женщина зайти в спальню, как снова раздался звонок в дверь. С лёгкой улыбкой на губах она вернулась в прихожую, ожидая увидеть Максима, который очевидно что-то забыл, но стоило Соне открыть дверь, улыбка с ее губ сползла, а лицо окаменело то ли от ужаса, то ли от крайнего удивления.       На пороге стоял мужчина лет сорока пяти – пятидесяти. Взгляд его серых глаз, виноватая полуулыбка, худое лицо заставили Софью отпрянуть и прислониться к стенке, чтобы не упасть прямо на пол прихожей. Её руки мертвенно похолодели, а лицо стало таким бледным, будто его хозяйку глодала смертельная болезнь. - Ты? – заставила она шевельнуться онемевшие губы. - Здравствуй, Соня, - приглушённым голосом поздоровался этот человек из прошлого. На его лице читались смущение и сомнение в уместности собственного прихода. Русские слова в его произношении отдавали несильным акцентом, а в голосе чувствовалась неуверенность, даже дрожь. - Нет, этого не может быть, - выдохнув и отведя взгляд от нежданного гостя, произнесла женщина, с силой сжав пальцами виски. – Словно во сне... - Но это реальность, - его голос заставил заледеневшее сердце снова биться. Биться чаще и чаще, в бешеном темпе. – Я действительно здесь. - Зачем? – она привалилась спиной к стене и посмотрела на мужчину с горькой усмешкой, тогда как в глазах ее читалась плохо скрываемая мука. - Я надеялся… - На что? – женщина не могла больше сдержать саркастически-отчаянного тона. – Ты наделся на то, что я страдаю в одиночестве? Как видишь, ты оказался прав. Снова.       Вновь оглушённая обидой, которая норовила перерасти в истерику, Софья только сейчас поняла, что свободно разговаривает с мужчиной на русском языке. Она удивлённо вскинула глаза на него, такого потерянного и пристыженного сейчас. Их наполненные болью взгляды встретились. Вся злость и желание разговаривать с ним на повышенных тонах внезапно исчезли, а внутри что-то непроизвольно сжалось, кольнуло под сердце. Глаза женщины, недавно готовые загореться искрами ненависти, наполнились слезами. - Соня, - тихо позвал её мужчина. Её имя, настоящее имя, так странно звучащее из его уст, звонко и сильно ударило в дверь женской души, отчего Лисицына потеряла силы сопротивляться. - Заходи, - сквозь слёзы сказала Соня, отходя дальше в прихожую, и в тот миг, когда входная дверь закрылась, а мужчина оказался в ее квартире, Лисицына безнадежно почувствовала, как глухо щёлкнул и замок на двери, ведущей к её душе. В ней перегорела ненависть к нему, но теперь она не чувствовала ничего. Подумалось бессильно: "Как у зубного. Заморозка души". - Прости меня, - прошептал человек, чьё имя Лисицына не могла произнести, не ощутив дрожь во всём теле.       Тот, которого она любила и ненавидела, презирала и боготворила. Вальтер Шелленберг. Только сейчас она совершенно не видела в нём прежнего Вальтера. Перед ней стоял абсолютно другой человек. Но в то же время она не смогла бы назвать его чужим. Софья совершенно запуталась в своих ощущениях и даже, испугавшись, отпрянула, когда мужчина провёл ладонью по её щеке, стирая сбегающую слезинку.        Однако с каждой минутой, проведённой в едином для них двоих молчании, всё её тело, кажется, начало вспоминать его. Каждая частичка кожи и без прикосновений знала, как он может быть нежен. Губы вспоминали поцелуи, талия - их прощальный вальс, а руки - ласковые ободряющие пожатия. И вдруг, в одну секунду, Соне остро захотелось вновь почувствовать тепло его рук и теплое дыхание у щеки. Словно без этого она так до конца и не поверила бы, что это действительно он, ее Вальтер, стоит перед ней, живой и ощутимый. Но какой-то внутренний барьер не давал Соне кинуться в объятия немца. А сам Шелленберг больше не смел к ней прикасаться. - Я безумно скучал по тебе все эти годы, - первым нарушил звенящее натянутой струной молчание он. - И я тоже все время помнила о тебе, - глухо и жестко ответила Соня, стирая слёзы с лица. – Это как старая рана. Тупая, ноющая боль. А остро дергает только первое время. - Прошу, прости меня за то, что я натворил... Тогда казалось, что так было надо. Ты ведь прочла письмо... Сейчас я порой сомневаюсь. И в эти моменты думаю, что никогда не прощу себя за то, что заставил испытать тебя тогда. И я бы понял, если бы ты сейчас хлопнула дверью и не стала слушать. Когда звонил, почти не надеялся на то, что ты даже заговоришь со мной. Молчание было бы правильным и логичным ответом. Наверное... - Я простила тебя, Вальтер, - с холодом в голосе ответила женщина, посмотрев мужчине прямо в глаза. Она по-прежнему сохраняла между ними натянутую пустоту как в материальном, так и в психологическом смысле. Обида, не желавшая отпускать, запрещала Соне впустить в своё сердце тепло, жалобно просившееся войти и наполнить его до краев. - Как ты жила все эти годы? – чувствуя барьер, установленный Софьей между ними, Вальтер отошёл к противоположной стенке и тоже оперся о неё спиной. - Жила я, не сказать, что плохо, но и процветанием это никак не назовёшь. Жила и жила. Первые годы только и думала, как поставить дочку на ноги и вырастить из неё хорошего человека. В принципе, меня и сейчас это заботит больше всего, только ещё время на себя появилось, - совершенно будничным тоном рассказала Соня, не поднимая на собеседника глаз, но, закончив, всё же со скрытым интересом бросила быстрый взгляд на Вальтера, наблюдая за его реакцией. - И рядом с тобой не было отца девочки? – непонимающе спросил Шелленберг. - Судя по всему, отец девочки в это время мотался по разным странам со своей второй семьёй и пытался хотя бы выжить в нашем жестоком мире, - звенящая на грани слез ирония в голосе женщины заставила мужчину замереть. Казалось, что он даже не дышит, а сердце его не бьётся. Бледность, доныне покрывавшая лицо Сони, перекинулась на Вальтера. - Ты хочешь сказать… - он не верил в происходящее, пару раз слабо качнув головой из стороны в сторону. – Стой, Софи, ты сейчас шутишь? - Думаешь, мне сейчас до шуток? – нервно дернула бровью в вопросе Лисицына, не отрывая настороженного взгляда от того, как реагирует на новость Вальтер. Она не могла уловить в его растерянном взгляде, белеющих губах и сильно сжатых на шляпе пальцах ни единого фальшивого аккорда. Великий экс-шеф политической разведки Рейха был абсолютно искренен. - Ты была беременна от меня? – также напряженно всматриваясь в ее лицо, неверяще спросил Шелленберг. - Ну, не от Гитлера же! – с прорвавшейся истерикой воскликнула женщина. – Я никого и никогда не любила так сильно, как тебя. После возвращения в СССР у меня не было ни одного мужчины, потому что, чёрт тебя дери, они не могли сравниться с тобой ни по каким критериям!       После этих слов в груди у Софьи что-то вспыхнуло, взорвалось, со звоном вылетело, как иногда стёкла при пожаре. Отчего-то на сердце сразу стало легче. Она прикрыла рот рукой и испугано отвела взгляд, не веря в то, что произнесла эти слова вслух. Вальтер тоже отвёл от неё взгляд. Несколько долгих мгновений они стояли, не смея сказать друг другу что-то ещё. Прошло не меньше вечной тягучей минуты прежде чем, прикрыв глаза и облизнув пересохшие губы, Соня заговорила приглушённым срывающимся голосом: - Её зовут Полина. Ей девять лет, и она очень хорошая, добрая и умная девочка. Любопытная и смелая. Порой, даже слишком. Однажды она задала мне вопрос: «Мама, а где папа?». Я знала, что рано или поздно она спросит меня об этом, но так не заготовила ответа. Немного подумав, я сказала ей, что папа ушёл на войну и не вернулся. Она на это ответила мне, чтобы я не переживала, ведь он обязательно должен вернуться. Её ответ, такой детский и наивный, заставил меня тогда проплакать полночи, - немного помолчав, она продолжила, - Ты не представляешь, как она похожа на тебя. Её глаза… иногда мне кажется, что это не она смотрит на меня, а ты.       Она поймала глазами его заинтересованный, впитывающий взгляд и мягкую полуулыбку. Казалось, что он сейчас пытается представить дочь во всех подробностях. Но тут же мечтательная улыбка сошла с его губ, а в серых глазах поселилась печаль, и Софья поняла, что в глубине души сейчас волнуется и сопереживает Вальтеру, понимая его тревогу за хрупкую надежду встретиться с Полинкой. Кажется, разговор о дочери начал растапливать стену между ними, и мороз, охвативший ее сердце, постепенно отступал. - Хотел бы я хотя бы одним глазом увидеть её, - женщина пыталась уловить хоть какую-то неискренность в его словах, наигранность, но не смогла. Он говорил с лёгкой грустью и мечтательностью, так, как говорят о самых заветных и самых недоступных мечтах. Соня знала, что могла осуществить это – дать Вальтеру увидеть Полинку, его и её дочь, но Лисицыну что-то сдерживало одобрить это свидание отца и дочери. И Софья сама понимала почему. Дело было в ней самой. Как бы она ни любила Вальтера Шелленберга, но она боялась снова остаться одной, преданной, брошенной. Как бы она ни хотела впустить его в свою жизнь снова, но этот лютый страх не давал ей сделать это. «Но Боже, ты только посмотри на него. Этот человек сейчас похож не на чистокровную домашнюю собаку, а на брошенную на улице дворнягу, которая пытается прибиться к какому-нибудь человеку и найти в нём хозяина, - спорила внутри себя Софья. – Пусть он и одет подобающе, но видно, что судьба его и так побила и покусала. К тому же, он же сам тебе написал, что ему пришлось тебя оставить из-за обстоятельств. Спорим, ты прожила эти десять лет лучше, чем он? Неужели я уговариваю себя сейчас начать всё сначала? Как он вообще здесь оказался? Надолго ли в Советском союзе?» - Боюсь, что пока твоё желание увидеть дочь не может быть исполнено… - Я всё понимаю, Софи, - улыбнулся он чуть болезненной улыбкой. – И я чувствую, что тебе я стал неприятен, чужд. И пусть ты говоришь, что простила меня, но всё-таки внутри тебя говорит обида. Соня, скажи, чем я смогу помочь тебе, и я уйду. - Куда? – женщина сама не понимала, как она решилась на этот вопрос. - Если ты думаешь, что я приехал не так давно из другой страны, то ты ошибаешься. Три года я живу в Советском союзе, здесь же работаю, свободно дышу, но только под другим именем. - Почему ты за эти года даже не дал о себе знать? – спросила Софья, пристально вглядываясь в глаза мужчине. - Потому что ты бы меня не стала слушать вовсе, если бы не знала правды, - объяснил Шелленберг. - Я знал, что Макс вернулся только недавно из Италии, знал, что в любом случае он захочет увидеться с тобой. И знаешь, каково было моё удивление, когда сегодня я увидел, как он идёт к твоему подъезду. Я понял, что пришло время самому показаться у тебя на глазах. Но сейчас всё же, как я ранее говорил, я был слишком самоуверенным болваном, когда думал о том, что всё-таки, если ты захочешь меня выслушать, то у нас состоится более тёплая беседа. Я уйду и больше не побеспокою тебя никогда, только скажи, чего бы ты хотела? - Чтобы ты остался… Эти слова пусть и дались женщине нелегко, но они были правдивы. Всего чего Соня хотела – это то, чтобы он остался. В последние секунды она поняла это, когда осознала, что Вальтер говорит на полном серьёзе, и он действительно может больше не вернуться. - Я не ослышался? – он пристально вглядывался в её глаза, чтобы удостовериться, что это была только что не шутка и не игра его собственного воображения. Но то, как она невзначай смотрела на него и вновь прятала взгляд, то, как вспыхнули её щёки почти пунцовым пламенем – всё говорило о том, что просьба была реальной и очень даже серьёзной. - Нет, - покачала головой Соня. – Ты не ослышался. Я действительно хочу, чтобы ты остался и больше никогда не уходил из моей жизни. Каждая её потаённая мысль была сейчас как камень, привязанный к сердцу прочной верёвкой. Но когда женщина начала озвучивать эти мысли вслух, камни начали падать вниз, причём неизвестно куда, придавая необычайную лёгкость и проводя по телу небольшое электричество при этом падении в бездну. - Моя милая Соня, - ласково произнёс мужчина. – Знала бы ты, как я рад это услышать. Эта необычайно тёплая дрожь в его голосе, чем-то походящая на кошачье мурчание пробудила в Софье шквал воспоминаний, опаляющих её с ног до головы. Перед глазами внезапно встала сцена: вечер, особняк Шелленберга, она и Вальтер смотрят вдвоём на рассвет, в какой-то момент атмосфера в комнате накаляется и тогда Соня, тогда ещё Клара, признаётся ему в своих чувствах. Губы Лисицыной вспомнили первый поцелуй с шефом внешней политической разведки, и то, как он прошептал: «Моя милая Клара»… Одновременно они шагнули навстречу друг другу, сливаясь в столь долгожданных объятиях. Софья ощущала, как перестало ей хватать воздуха от нарастающего чувства где-то внутри. Ей казалось, будто бабочки, которым положено было давно умереть, стали снова оживать и порхать, заставляя блаженно улыбаться и кутаться в объятия Вальтера сильнее. Вальтер, ощущая что-то подобное, не мог до сих пор до конца осознать, что это не сон, а явь. Что он здесь, а его любимая Соня рядом с ним, в его руках и не пытается как-то оттолкнуть его, отстраниться, сказать что-то резкое и язвительное. Вдыхая цветочный запах её белокурых волос, Шелленберг вспоминал, как обнимал эту женщину на прощанье, не надеясь больше увидеть, прикоснуться к ней вновь. - Как думаешь, что скажет наша дочь? – еле слышно спросил Вальтер не без тревоги в голосе. - Ничего плохого она не скажет. Будет немного удивлена, но жутко обрадуется, пусть, может, сначала этого и не покажет, - ответила Соня, живо представляя реакцию Полинки. – В любом случае, я надеюсь, что всё наладится. Просто так судьба второй шанс не даёт, ведь так? За что-то же мы перетерпели всё это? На последних словах голос Лисицыны дрогнул, будто она была отчасти не уверена в своих словах. Невзначай, робко, она подняла взгляд на мужчину. - Конечно, моя милая, ты права, - улыбнулся Шелленберг, с нежностью посмотрев в глаза любимой женщине. - Судьба не даст второго шанса просто так. Теперь нам остается лишь не спугнуть господина по имени Счастливый Случай. Уголки губ Сони дрогнули. Поселившееся в груди тепло разлилось сладким тёплым мёдом по всему нутру и отразилось лучезарным светом в глазах. Кажется, последние льдинки в душе майора в отставке начали оттаивать... Им предстояло еще немало сложностей. Нужно было снова научиться жить вместе, привыкнуть друг к другу. Впереди ждало множество новых проблем и неразрешимых вопросов, споров и обид. Но вместе с тем необъяснимых словами радостей, которые никогда не испытает человек, выбравший одиночество. Ведь счастье - это не застойное болото, а быстрая река. С подводными течениями и красивейшими берегами. Со своими тихими бухточками и своими коварными порогами. Мы рассказали, какое у той реки было начало, дальнейшее каждый может рассказать и сам. И каждый - по-разному. Ведь у каждого эта река своя. Не всегда правы классики. Полностью счастливых семей не бывает, а потому каждая из них счастлива по-своему.