Своя игра, или "Тихий Дон" - 2

       Когда Наталья возвратилась, дети ещё спали, но дом уже был наполнен праздничной суетой, как будто произошедшей трагедии так и не было.        — Что случилось? — спросила Наталья у Дуняшки, подвернувшейся под руку.        — Братец с фронта возвращается! — ответила та.        Вскоре Наталья уже была у большого зеркала (подарка её свёкра), стоящего в её комнате. Она готовила себя для мужа. Сняв с головы заколку, она распустила свои чёрные как смоль блестящие волосы. Они были настолько добрые, что равномерно покрывали её крепкие, но не потерявшие женственности, плечи, доходя до самой поясницы. Взяв гребешок, она присела на табурет чтобы привести волосы в порядок. Ухаживая за волосами, она представляла себя русалкой, сидящей на выступающем из воды камне, и пела песню...        Из-под гладко спадающих с плеч волос, выглядывала её весьма богатая двойня — радость всех грудничков. Чуть ниже просматривался волнующе-упругий живот...        "Пожалуй, это единственное, что осталось от девушки, увлекающейся гимнастикой, — думала Наталья. — А задница-то..."        Ещё чуть ниже — пышные, подобно каменным изваяниям, ноги...        "А была-то... тростинка!"        Наталья вздохнула:        "За то есть, за что муженьку держаться!" — утешила она себя.        Единственное, что её не устраивало — шершавые ладони рук.        "Рабочие, — успокаивала она себя. — У Аксиньки-то, небось мягкие, как пух..."        Вспоминая эту жалмерку, она передёрнулась, потому, что один её образ чуть не вызвал у неё рвоту.        — Сгинь, нечистая! — приказала она, и образ сгинул, а внутри вдруг всплыло:        "...Блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие!.."*        Где она это слышала? Где-то. Или читала.        "Спасибо!" — поблагодарила она мысленно, и подошла к своему сундучку, открыла его и взяла отделанную золотом шкатулку, в ней — помадка, и всё прочее...        — Дашка! — позвала она.        — Да.        — Помоги...        В меру накрасившись, переодевшись как настоящая казачка, не скрывая, но наоборот, выделяя свои достоинства, Наталья вышла в сени.        Облегающая стан из голубого сатина кофточка с узкими кружевными в кистях рукавами, и бугрившаяся на её мягкой большой груди; синяя юбка, с расшитым морщиненным и широким подолом внизу, и облегающая талию вверху — всё было для него... Расцвела и похорошела она диковинно. Гладко причесанные черные блестящие волосы, собранные позади в тяжелый узел, оттеняли ее радостно зарумянившееся лицо.        Дети были на руках у Ильиничны, когда Наталья, протиснувшись вперёд, прижалась к Григорию. Коснувшись губами его щек, усов и, вырывая из рук Ильиничны сына, она протянула его Григорию.        — Сын-то какой — погляди! — звенела с горделивой радостью.        Закутанную в платок девочку она посадила на другую руку папочки.        — А дочь-то, Гри-и-иша!..        Наталья посадила на другую руку Григория, и он, растерявшись, не знал, на кого ему глядеть: то ли на Наталью, то ли на мать, то ли на детишек. Насупленный, угрюмоглазый сынишка вылит был в мелеховскую породу: тот же удлиненный разрез черных, чуть строгих глаз, размашистый рисунок бровей, синие выпуклые белки и смуглая кожа. Он совал в рот грязный кулачишко, — избочившись, неприступно и упорно глядел на отца. У дочери Григорий видел только крохотные внимательные и такие же черные глазенки — лицо ее кутал платок.        Держа их обоих на руках, он двинулся было к крыльцу, но боль пронизала ногу.        — Возьми-ка их, Наташа… — Григорий виновато, в одну сторону рта, усмехнулся. — А то я на порожки не влезу…        Посреди кухни, поправляя волосы, стояла Дарья. Улыбаясь, она развязно подошла к Григорию, закрыла смеющиеся глаза, прижимаясь влажными теплыми губами к его губам.        — Табаком-то прет! — И смешливо поиграла полукружьями подведенных, как нарисованных тушью, бровей.        — Ну, дай ишо разок погляжу на тебя! Ах ты, мой чадунюшка, сыночек!        Григорий улыбался, щекочущее волнение хватало его за сердце, когда он прижимался к материнскому плечу.        Во дворе Пантелей Прокофьевич распрягал лошадей, хромал вокруг саней, алея красным кушаком и верхом треуха. Петро уже отвел в конюшню Григорьева коня, нес в сенцы седло и что-то говорил, поворачиваясь на ходу к Дуняшке, снимавшей с саней бочонок с керосином.        Григорий разделся, повесил на спинку кровати тулуп и шинель, причесал волосы. Присев на лавку, он позвал сынишку:        — Поди-ка ко мне, Мишатка. Ну чего ж ты — не угадаешь меня?        Не вынимая изо рта кулака, тот подошел бочком, несмело остановился возле стола. На него любовно и гордо глядела от печки мать. Она что-то шепнула на ухо девочке, спустила ее с рук, тихонько толкнула:        — Иди же!        Григорий сгреб их обоих; рассадив на коленях, спросил:        — Не угадаете меня, орехи лесные? И ты, Полюшка, не угадаешь папаньку?        — Ты не папанька, — прошептал мальчуган (в обществе сестры он чувствовал себя смелее).        — А кто же я?        — Ты — чужой казак.        — Вот так голос!.. — Григорий захохотал. — А папанька где ж у тебя?        — Он у нас на службе, — убеждающе, склоняя голову, сказала девочка (она была побойчей).        — Так его, чадунюшки! Пущай свой баз знает. А то он идей-то лытает по целому году, а его узнавай! — с поддельной суровостью вставила Ильинична и улыбнулась на улыбку Григория. — От тебя и баба твоя скоро откажется. Мы уж за нее хотели зятя примать.        — Ты что же это, Наталья? А? — шутливо обратился Григорий к жене.        Она зарделась, преодолевая смущение перед своими, подошла к Григорию, села около, бескрайне счастливыми глазами долго обводила всего его, гладила горячей черствой рукой его сухую коричневую руку.        — Дарья, на стол собирай!        — У него своя жена есть, — засмеялась та и все той же вьющейся, легкой походкой направилась к печке.        По-прежнему была она тонка, нарядна. Сухую, красивую ногу ее туго охватывал фиолетовый шерстяной чулок, аккуратный чирик сидел на ноге, как вточенный; малиновая сборчатая юбка была туго затянута, безукоризненной белизной блистала расшитая завеска. Григорий перевел взгляд на жену — и в ее внешности заметил некоторую перемену. Она приоделась к его приезду; сатиновая голубая кофточка, с узким кружевным в кисти рукавом, облегала ее ладный стан, бугрилась на мягкой большой груди; синяя юбка, с расшитым морщиненным подолом, внизу была широка, вверху — в обхват. Григорий сбоку оглядел её... подумал: «Казачку из всех баб угадаешь. В одеже — привычка, чтоб все на виду было; хочешь — гляди, а хочешь — нет. А у мужичек зад с передом не разберешь, — как в мешке ходит…»        Ильинична перехватила его взгляд, сказала с нарочитой хвастливостью:        — Вот у нас как офицерские жены ходют! Ишо и городским нос утрут!        — Чего вы там, маманя, гутарите! — перебила ее Дарья. — Куда уж нам до городских! Сережка вон сломалась, да и той грош цена! — докончила она с горестью.        Григорий положил руку на широкую, рабочую спину жены, в первый раз подумал: «Красивая баба, в глаза шибается… Как же она жила без меня? Небось, завидовали на нее казаки, да и она, может, на кого-нибудь позавидовала. А что, ежли жалмеркой принимала?» От этой неожиданной мысли у него екнуло сердце, стало пакостно на душе. Он испытующе поглядел в ее розовое, лоснившееся и благоухавшее огуречной помадой лицо. Наталья вспыхнула под его внимательным взглядом, — осилив смущение, шепнула:        — Ты чего так глядишь? Скучился, что ли?        — Ну, а как же!        Григорий отогнал негожие мысли, но что-то враждебное, неосознанное шевельнулось в эту минуту к жене...        Петро отворил дверь, и Дуняшка на кушаке ввела красного, с лысиной, телка.        — К масленой блины с каймаком будем исть! — весело крикнул Петро, пихая телка ногой.        После обеда Григорий развязал мешок, стал оделять семью гостинцами.        — Это тебе, маманя… — Он протянул теплый шалевый платок.        Ильинична приняла подарок, хмурясь и розовея по-молодому...        Наутро Григорий проснулся позже всех. Разбудило его громкое, как весной, чулюканье воробьев под застрехами крыши и за наличниками окон. В щелях ставней пылилась золотая россыпь солнечных лучей. Звонили к обедне. Григорий вспомнил, что сегодня — воскресенье. Натальи не было рядом с ним, но перина еще хранила тепло ее тела. Она, очевидно, встала недавно...        Он пытался вспомнить вчерашний день, но он как был стёрт с памяти. Он помнил одно, как Наталья, прикрывшись одной рубахой, вела его в конюшню... и всё.        "Потом выясню!" — подумал он, и тут же забыл.        Но что же это такое было? А вот как дело было...        Ещё на кануне Дуняшка, подняла Наталью ни свет, ни заря:        — Пойди за мной, я в конюшне кое-что нашла.        — И что в конюшне такого особенного, никак клад?        — Лучше!        Наталья засомневалась было в словах Дуняшки, но её слова были так убедительны...        Пройдя всю конюшню, они оказались в тёмном, не освещённом углу. Отодвинув попоны, Дуняшка прошла далее. Тоже сделала и Наталья. Её встретил яркий свет, от чего она зажмурилась. Только спустя время она пришла в себя. Дуняшка уже была одета, как "Девушка с земли" (как писал Кир Булычов). Блестящий комбинезон обрамлял её точёно-спортивную фигуру. Крупные глаза выдавали в ней нечто знакомое.        — Я Маша, из двойняшек! — сказала она.        — Белая?        — Узнала таки!        — Но что это? — спросила Алиса, оглянувшись по сторонам.        — Тебе это лучше знать.        Алиса огляделась. Она была одета в тот же блестящий комбинезон, что и Маша. Её длинные волосы были убраны в шишечку (будучи в девичестве она носила короткую стрижку). Когда она подумала о зеркале, оно материализовалось прямо из воздуха. Взглянув на себя, она увидела не девушку, а весьма похорошевшую взрослую женщину. Тем не менее, о "Тихом Доне" напоминали только рабочие ладони рук.        — Гормональный сдвиг, — прояснила Маша.        — Что?        В ответ та показала свои ладони. Они были как у младенца.        — Думаешь, я не работаю, как ты?        — Хочешь сказать, что у меня такие ладони из-за Натальи?        — Именно! — сказала Маша. — Это ещё не самое интересное. Смотри!        Когда Маша провела рукой по воздуху, в нём образовалась плазмограмма, где голограммировалось всё, что происходило в Татарском.        — Это мой мир?        Конечно, технология была знакомая. Ещё в её время Милорад широко использовал подобную технологию. И его голограммы было практически не отличить от настоящего человека. Но зачем подобное в Новом Мире, откуда она явилась?..        Её мысли прервала Мария:        — Я обнаружила это случайно.        — Тогда мы должны это покинуть. Помнишь, при полётах в прошлое мы тщательно маскировали порталы времени?        — Это была необходимость!        — Пойдём, — сказала Алиса, и направилась к выходу, — и больше ни слова!        Тогда "Наталье" и пришла неожиданная мысль: устроить для Григория в новооткрытой тайной горнице незабываемый вечер...        Когда она позже туда вернулась, было уже всё готово. Тогда она и подумала, что это устройство улавливает мысли и исполняет желания по своему усмотрению. Но что же она там увидела?..        Наталья-Алиса стояла в комнате с выложенным мозаикой полом. Около алькова горел ночник, хотя в нем не было необходимости, потому что лунный свет проникал в самую глубину спальни, отчего обшитые кружевами простыни на огромной кровати напоминали снежно-белую пену.        Она подошла к застекленной двери, выходившей на балкон. Только путешествуя через машину времени в замок дю Плесси Алиса видела такие изящные балконы.        "Нельзя ли было по простому?" — подумала Алиса. Впрочем она была благодарна Дуняшке-Марии за заботу.        Алиса осматривалась дальше...        Обитая зеленым бархатом кушетка так и манила присесть и полюбоваться великолепным пейзажем. Прямо с балкона взгляд охватывал сады, блестящую гладь воды, а вдали — поля кукурузы и виноградники.        "Григорию понравится!" — подумала Наталья-Алиса.        Проведя рукой по воздуху, Алиса активировав плазмограмму. Выбрав меню вида, она выбрала опцию "Сохранить", и "Активировать комнату при входе" и "Скрыть от посторонних". Довольна работой, она вернулась в конюшню.        Но здесь и мы вернёмся в курень.        — Наташа! — позвал Григорий.        Вошла Дуняшка.        — Тебе чего, братушка?        — Открой окошки и покличь Наталью. Она что делает?        — Стряпает с маманей, зараз придет.        Наталья вошла, зажмурилась от темноты.        — Проснулся?        От рук ее пахло свежим тестом. Григорий лежа обнял ее, вспомнил ночь — засмеялся.        — Проспала?        — Ага! Уморила… ноченька. — Она улыбнулась, краснея, пряча на волосатой груди Григория голову.        Помогла Григорию перебинтовать рану, достала из сундука праздничные шаровары, спросила:        — Мундир с крестами наденешь?        — Ну его! — Григорий испуганно отмахнулся.        Но Наталья упрашивала неотступно:        — Надень! Батяня будет довольный. Чего же ты, задаром их заслуживал, чтобы они по сундукам валялись?        Уступая ее настояниям, Григорий согласился. Он встал, взял у Петра бритву, побрился, вымыл лицо и шею.        — Затылок-то брил? — спросил Петро.        — Забыл!        — Ну, садись, побрею...        * "Когда же Он говорил это, одна женщина, возвысив голос из народа, сказала Ему: блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие!" (Евангелие от Луки, 11 глава, 27 стих)