Последнее желание

      Ее глаза были голубыми. Большие, окаймленные густыми черными ресницами, они сверкали на бледном, сливающемся по цвету с больничной простыней, лице. Она рассеяно хмурилась, увлеченно водя пальчиком по исписанному листу.       Я любовался ей. В ней не было изъянов. Такая хрупкая и нежная — она была настоящей красавицей. Иногда мне казалось, что от нее исходил теплый свет, проникающий в души людей и разглаживая их хмурые морщинки. — Папа, — она взглянула на меня одним из своих серьезных взглядов; совсем не так, как должна смотреть двенадцатилетняя девочка. — Да? — Я придвинул стул ближе. — Пап, тут с именами напутано. — Конечно, солнышко, поэтому сначала читаешь ты, — я подал ей карандаш, и она начала исправлять ровные механические строчки. — А про это раньше не говорилось, — через минуту снова сказала она. — Это объяснится потом. — А.       … Я начал писать для Тины, когда ей было пять. Этот маленький монстр, слишком быстро научившись читать, перевернул всю мою библиотеку. Ее маленькие пальчики тянулись к романам в ярких обложках, где для детей все было слишком жестоко. Свой первый рассказ, распечатанный и не слишком аккуратно переплетенный в картонную одноцветную обложку, я начал читать ей осенью. А уже зимой мы вместе придумывали продолжение.       Бытует мнение, что семья без матери не может быть успешной. Я приложил все усилия, чтобы Тина забыла, что когда-то эта женщина была рядом с ней. Иногда мне хотелось соврать, что она умерла, погибла в автокатастрофе или пропала без вести. Но все это было ложью — Джес променяла нас на возможность скакать по подиуму в дорогом купальнике. — Пап, ты опять меня не слушаешь. — Что, солнышко? — Почему он обязательно должен быть старым и больным? Я замялся. Как объяснить самому строгому в мире критику — моей дочери — что этот паромщик стар и болен потому что я так захотел. Потому что мне было необходимо создать атмосферу полнейшей безысходности на том богами оставленном пирсе, о который бились радиоактивные воды мертвого моря. -Так было нужно. Тина вновь смотрит на меня очень серьезно. Я не выдерживаю этого взгляда, делая вид, что поправляю ей подушку. Я знаю, о чем она сейчас думает и мне гадко. Все это тоже для чего-то кому-то было нужно.       … Мою первую книгу издали в яркой обложке тиражом девяносто тысяч. Это был сборник рассказов для детей младшего школьного возраста. Я писал про колдунов, подростков, говорящих котов и птиц, про привидения и сказочные королевства, путь в которые лежит через обычные зеркала. Короче говоря — всю ту чушь, которую иногда засовывают в мультики и фильмы для всей семьи. Но дети были в восторге. Тина раздулась от гордости, показывая подружкам книгу с автографом и хвастаясь, что знает финал. А после повторного тиража у меня появились маленькие фанаты по всей стране. Я получал множество писем от родителей, которые благодарили за то, что вместо поджигания листьев на заднем дворе их чадо взахлеб читает мои повести. Тине я поручил придумывать ответы для маленьких читателей. Вечерами мы вновь принимались за работу. Я читал вслух — Тина внимательно слушала; когда я дочитывал главу, она становилась очень серьезной, и на меня сыпался град вопросов. В те годы мы были счастливы. — Знаешь, это очень грустная книга, — Тина откладывает листы в сторону и смотрит в окно; я молчу — я знаю, что это очень грустный роман. — Тебе не нравится? — Нравится. Но не все. — Все не может нравиться. — Раньше нравилось. — Ты взрослеешь. — Нет, пап, тут другое, — она упрямо вздергивает подбородок и становится похожей на мать. Не хватает только роскошной копны каштановых волос. Но вместо них — легкая вязаная шапочка, прикрывающая лысый череп.       … Книгу для взрослых я написал спустя три года. Это была история моей жизни, слегка приукрашенная, кое-где подправленная ненавязчивым детективом и откровенными сценами. К моему удивлению, ее встретили более чем хорошо. Ее называли «голым откровением», что казалось мне ужасной тавтологией. Тина знала, что я написал взрослый роман. Я приложил все усилия, чтобы он не попал к ней в руки, но однажды, зайдя на кухню, я застал дочь в странном оцепенении. В руках у нее была та самая книга. »- Это про вас с мамой, да?» И что мне оставалось ответить? Признаться, что да, про нас с мамой; про то, как она бросила нас, всем сердцем желая, чтобы мы исчезли навсегда? Признаться, что не хотел Тину? Что долго уговаривал повременить с ребенком? Убить своего собственного ребенка одним словом «да»?       И я соврал. Помню: я сел перед Тиной на пол, взял ее руки в свои, и прочитал долгую нотацию, что не стоит верить всему, что написано. Быть писателем значит уметь выдумывать очень правдоподобные истории. Создавать вселенные. Иметь возможность написать все, что только взбредет мне в голову. Я мог назвать главную героиню вовсе не Джес, но мне так захотелось; я мог бы сделать ее толстой и некрасивой, а мог бы и вовсе превратить ее в подростка. В моем мире я обладал уникальной властью над персонажами. «Как Бог, да?» Мне не нравилась идея отдавать Тину в воскресную школу, где им два часа показывали картинки из библии. Но так хотела ее мать. »- Да, солнышко, но только в книге. — А почему мама ушла? — Она… Из-за меня, Тина. Это не твоя вина». — Папа? — Да? — А тут будет счастливый конец? — Это зависит не от меня. — Мне бы хотелось, чтобы они все стали счастливыми, — Тина вновь берется за карандаш.       … Становясь три раза подряд автором года очень сложно избавиться от мысли, что ты — избранный; особенный. Творец. Я мотался по стране с презентацией нового фантастического романа, когда заметил, что Тина больна. Диагноз я пережил вполне спокойно. У меня были деньги на самое дорогое лечение, и я верил, что оно поставит мою дочь на ноги. Я продолжал писать. Дни сливались в недели, те — в месяцы; так прошло полтора года. Теперь уже я приходил к Кристине и терпеливо ждал, когда она наберется сил, чтобы прочитать очередную главу. Со стороны, возможно, это выглядело цинично — казалось, я совсем не переживаю близкую смерть родного человека. Но это был единственный способ поддержать ее. Лить слезы над ее кроватью могли сестры из ближайшего монастыря. Я же не терял надежду: если не на победу, то на достойное поражение. Тина держалась отлично. Она не плакала, не роптала, когда ей ставили капельницы, от которых ее потом долго и мучительно выворачивало в алюминиевую посудину. Она заводила друзей до последнего. Таких же мальчишек и девчонок, как и она. Безнадежно больных. Уже мертвых для всех остальных. — Это не зависит от меня, — я повторяю свои слова уже гораздо тише. — Ты ведь можешь сделать все, что угодно? — она вновь хмурится. — Нет, не могу… — Почему? — Так будет неправильно. — Значит, оставишь все как есть? — Это еще не финал. — А его уже видно. — Разве? — Пап, я хочу счастливый конец, — она берет меня за руку и прижимается к ней щекой. — Для всех. Для Эндрю, Пита, Бекки и Кейли… — Они всего лишь персонажи… — Для всех, пап. Чтобы никто не остался обиженным.       Она закрывает глаза и улыбается. Ей нравится засыпать, когда я рядом. Однажды, еще в самом начале болезни, она проговорилась — ей было страшно умирать одной в чужой постели, в безликой больничной палате. И я спал рядом. На жестком диване, скрюченный, разбитый и не менее больной. Я придвинул кресло обратно к столу и уставился на экран ноутбука. Двумя тремя словами я мог уничтожить целый мир, который с нетерпением ждали тысячи поклонников;, а мог написать счастливый финал для кого угодно, но только не для моей дочери. … Иногда, в годовщину ее смерти, я поднимаю взгляд на небо и задаю один и тот же вопрос — почему она должна была умереть? Мне приходится отвечать на него самому — так было нужно.