Колыбельная для дьявола

После того, как последняя очищенная картофелина была брошена в кипящую воду, я ещё немного постоял над кастрюлей, старательно отогревая ладони над горячим паром. На разум снизошло абсолютное спокойствие, терзаемое разве что отголоском холодного любопытства: гостей раньше у нас никогда не было. Я покосился в сторону окна, стекло которого начало запотевать, и прикрыл кастрюлю крышкой. В духовке румянились куриные крылышки. Бесцельно стоять на кухне мне не хотелось, но перед тем как выйти, я строго посмотрел в сторону комода. Если кто-то излишне злопамятный попробует отыграться на приготовляемой мною еде, я не поленюсь поймать и содрать шкурку. Честное слово, не поленюсь! В гостиной было тихо. Когда я заглянул в неё, белобрысый сидел, скромно притупившись на краешке дивана, а отец размашисто мерил комнату шагами. – Ужин будет готов через полчаса, – я постарался, чтобы голос звучал, если не доброжелательно, то хотя бы нейтрально, – может вам пока принести чай? Гость даже не повернулся в мою сторону, зато отец благодарно кивнул. – Спасибо. Сейчас подпишем контракт и сами придём на кухню, хорошо? – Такой важный? – Удивлённо обернувшемуся Альфреду я пояснил: – Ради обычного документа никто бы не стал проделывать столь длинный путь… А я могу посмотреть? Последнее, это уже к отцу. Он снисходительно улыбнулся, прекрасно понимая, что я навряд ли смогу пробраться сквозь ворох канцеляризма, но папку с бумагами всё же протянул. Он был прав и не прав одновременно: я действительно не смог бы вникнуть в суть, но, с другой стороны, мне это и не нужно было. Текст перед глазами слился в вереницу бессмысленных знаков. Они не важны сами по себе, важна лишь последовательность их набора, важны длинные чуткие пальцы секретаря, который в момент напечатания был зол – его задержали на работе, он терзался ревностью к любовнице и весь прошедший день копил обиды на жену. Я попытался отбросить в сторону его фигуру. Наборщик текста был важен для самой бумажки, но абсолютно не важен для меня, поэтому я соскользнул к тому, кто этот текст «выглаживал». Но и здесь меня ждало разочарование: человек был важен для документа, но никак не документ для человека – обычная будничная работа, разбавленная бесплодными размышлениями над тем, как бы оклеветать начальника. До этого была комиссия. В глазах даже потемнело от напряжения: слишком много человек причастно к созданию этого контракта, ещё больше просто держало его в руках, и, как результат, я не мог ухватиться за саму идею, она казалась недосягаемо далёкой. Я заставил себя протолкнуться глубже. Комиссия… комиссия сочла его неперспективным, но зачем тогда одобрила? Воздух вдруг показался мне невероятно плотным, дышать стало трудно. – Ну что, разобрался? – белобрысый издевательски ухмыльнулся. Наверное, с его точки зрения, человек, зависший на титульном листе, выглядел очень глупо. Я с трудом оторвал взгляд от документа. Отец смотрел на меня с болезненным любопытством; он, видимо, понимал, что я веду себя странно, но никак не мог для себя определить, начинать ли ему волноваться или нет. – Можно подписывать? – он спросил как бы в шутку, но слишком серьёзно. Поэтому я кивнул. Всё же, откровенного злого умысла я не почувствовал, хотя это и не говорило о том, что его не было. Пролистав до последней страницы, отец уложил контракт на столешницу. Щёлкнула автоматическая ручка. Я уже развернулся, чтобы выйти, когда краем зрения заметил, как белобрысый напряжённо подался вперёд. Так странно. Не до конца отдавая себе отчёт в том, что делаю, я резко схватил его за плечо, заставив вскинуть голову и посмотреть на меня. – Хей, ты чего? – Он дёрнулся, пытаясь сбросить мою руку. В полутёмной гостиной его расширенные зрачки казались двумя жирными растекшимися каплями нефти. Вязкими и непроницаемыми. Зачем было читать контракт, разбираться во всех этих второстепенных связях, если инициатор всё это время сидел передо мной? Я почувствовал себя идиотом. – Саша? – отец обеспокоенно вздохнул, и я слышал, как он отложил ручку в сторону. – Всё в порядке? Я покачал головой, не отрывая взгляда от лица белобрысого. Чужая тьма плескалась под пальцами. – Не подписывай, – собственный голос почему-то показался чужим, – люди, которые работали над этим проектом, понимали, что в нём нет особого смысла: он слишком утопичен и потому не сможет реализоваться. А ты будешь стараться. Тратить силы, время, переживать, что ничего не выходит, и думать о том, что тебе пошли навстречу, а ты не можешь ответить тем же… Зато с тобой рядом будет человек, который всегда тебя поддержит… Альфред попытался вырваться, но теперь я уже удерживал его за плечи обеими руками. Чужая тьма бушевала, пытаясь вытолкнуть мою наружу. Мне казалось, что вот-вот, поддавшись, она поглотит радужки глаз и потечёт по щекам. – Человек, с которым тебе придётся постоянно встречаться, – не удержавшись, я оскалился, – который будет втираться тебе в доверие... до тех самых пор, пока не попробует реализовать своё желание. Мир на мгновения сузился до чужих зрачков, а потом словно взорвался. Из легких вышибло воздух. Голова, будто столкнувшись с наковальней, вдруг стала невероятно тяжёлой, и я слышал, как что-то хрустнуло и как пронзительно зазвенело стекло. Ноги, подкосившись, позволили телу безвольно сползти на пол. – Саша! – Пока я несколько долгих мгновений разглядывал щели между досок в потолке, отец бросился ко мне и неуклюже попытался помочь подняться. – Альфред, сволочь, ты что творишь?! Белобрысый, кажется, огрызнулся, но из-за звона в ушах я уже не смог его расслышать. Рядом со мной на полу валялась разбитая чашка. Чуть дальше ещё одна. Я вяло осмотрелся – всё вокруг было усыпано осколками стекла и фарфора, и если я правильно понял, мы остались без серванта со всем его содержимым. Я сумел сфокусировать взгляд на белобрысом и попал на тот самый сладостный момент, когда ужас на его лице стал плавно переходить в замешательство и ещё через секунду-другую окончательно бы сменился смущением. Он, кажется, сам не мог понять, что его так напугало. Я хотел снисходительно улыбнуться, но вдруг почувствовал, как по подбородку стекает что-то липкое и горячее. Во рту появился металлический привкус. Я поднял глаза на отца – застывшее лицо его было бесстрастно, и только во взгляде поблёскивала зарождающаяся паника. Белобрысый ударил меня в район торса, но не мог же он одним ударом повредить мне что-нибудь из внутренних органов? Не мог же? Это не в человеческих возможностях! Я лихорадочно пытался припомнить всё то, что когда-либо читал по медицине. Кровь изо рта могла свидетельствовать о чём угодно: о травме лёгкого или желудка, правда, тогда я должен был бы исходить приступами кровавого кашля или выворачиваться наизнанку от рвотных спазмов, но сейчас, в момент паники, мне казалось, что я и задыхаюсь, и тошнит меня, и голова кружится, и разве что черти надо мною не пляшут! Отец осторожно довёл меня, (хотя правильнее сказать – дотащил) до дивана и попытался уложить. Мне стало неловко от собственного бессилия, и я требовательно ухватился за его рукав. – Пап, прекрати, я не умираю! Белобрысый, всё это время изображающий соляной столб, вдруг вздрогнул и словно бы очнулся. – Что значит «папа»? – ошарашено прошептал он. Стёкла очков возмущенно блеснули. – Брагинский, совсем тронулся? Нам нельзя усыновлять детей! Отец резко обернулся, многозначительно уставившись на него, а я заинтересованно приподнял голову: почему это я сразу приёмный? Не похож, да, но то всё подлые гены со стороны матери. И кому это, интересно, «нам»? Белобрысый же, казалось, отцовских намёков не понимал. – Представляешь, какой скандал всплывёт, когда все узнают? – назидательно произнёс он и даже как будто бы с толикой соучастия. Читать нотации ему было явно приятно, и он с трудом скрывал нотки торжества в голосе. – Моего влияния не хватит, чтобы тебя защитить. Тем более, он уже взрослый и, по-твоему, совсем не замечает, что ты не меняешься?.. Сколько ему? За двадцать? Предположу, что ты взял его себе сразу после Распада, чтобы заглушить чувство одиночества. Я тебя понимаю, но… – Альфред явно хотел договорить, но вдруг замер, чем-то поражённый. Отец не шевелился, терпеливо ожидая продолжения. – Это… это не то, о чём я думаю? – голос белобрысого дрогнул, и он потрясённо уставился на меня. – Я ведь сразу почувствовал… что-то тёмное, просто не понял. Но зачем? Какого чёрта нужно было оставлять это в живых?! – Считаю до трёх, – равнодушно произнёс отец, – и прекращаю выдумывать причины, по которым мне не следовало бы вышвыривать тебя за дверь. Альфреда такая перспектива, похоже, не испугала. – Ты хоть понимаешь, что натворил! Один раз из-за него ты уже чуть не умер, так тебе понравилось ходить по краю лезвия? Или ты возомнил, что сможешь сдержать это? Наденешь поводок и станешь нас им пугать? Тут произошло то, чего я никак не мог ожидать от своего меланхоличного и вечно рассеянного отца: он вдруг резко качнулся вперёд, и в следующую секунду голова белобрысого безвольно мотнулась в сторону. – Убирайся, – отец практически шипел. Альфред осторожно потрогал разбитую губу, потом задумчиво посмотрел на свои пальцы. Я чувствовал, что он был зол и уязвлён, но больше того растерян… и ко всей этой какофонии эмоций примешивалось обида, природу которой я никак не мог понять. – Вань, мы же раньше ладили, – пробормотал он жалобно. – Помнишь, в самом начале? Тебе было очень плохо, ты был подавлен, а я тебя поддерживал. Потом вдруг всё изменилось, но я думал, что всему виной сменившийся президент… а вышло вон как. Ваня, я же никому ничего не скажу, ты просто убей его пока не поздно, ладно? Вань?

***

Я внимательно изучал оставленный мне Альфредом шрам, тянувшийся от щеки до самого подбородка. Комнату скупо освещала настольная лампа, поэтому узкое высокое зеркало напротив кровати могло отразить только тёмную полосу на тёмном силуэте. А если выключить и этот свет, то и совсем не видно будет… Красота! Я криво улыбнулся собственным мыслям, и тёмная полоска в зеркале поспешно дрогнула. Мне на самом деле повезло: просто кусок стекла, рухнувший сверху, попал на нижнюю часть лица. А мог бы, скажем, проехаться по глазу. Я поудобнее устроился на кровати, и тёмный силуэт напротив тоже поджал под себя ноги. Белобрысый ушёл, не дождавшись того момента, когда отцовское гостеприимство спустило бы его с крыльца. Ну и умница! За Альфреда я вообще был спокоен, ибо знал, что обратная дорога если и не покажется ему девятым кругом ада, то по ощущениям всё равно будет где-то близко. Очень даже славно, что он уехал на ночь глядя. То, что меня действительно зацепило из разговора, так это фраза «мы же раньше ладили…» Образ отца, одиноко сидящего ночью на детской площадке, стал настолько реальным, что тьма под сердцем едва не завыла от удушливой боли. Раньше, до меня, у него были друзья. И что ещё значит «чуть не умер»? Само собой в памяти всплыл разговор о Пушке. Каково интересно спать по ночам, когда знаешь, что в соседней комнате лежит эдакая большая кукла с пустым взглядом, которая в любой момент может зайти к тебе в комнату и попытаться перерезать глотку? Я бы не спал. Смотрел бы в потолок и настороженно вслушивался в шорохи. Ну, одну ночь, вторую… но пятнадцать лет подряд?! Или когда там у меня в голове просветлело? Я, пошатнувшись, поднялся. Всё, уже взрослый: кто-то своих детей в моём возрасте имеет, так что родительский долг у отца искуплен сполна и даже лишнего. Нужно только собрать вещи, а потом серьёзно поговорить с ним. Не могу поверить, будто бы он никогда не задумывался над тем, как наладилась бы его жизнь, разойдись наши пути, а раз так, то он, конечно, меня поймёт. И поддержит. От деревенских я слышал, что на тех же придорожных автомойках или заправках часто не хватает людей, так что я смогу устроиться. Наверное. В комнату, коротко постучавшись, заглянул отец. Волосы у него были мокрые и у самых висков торчали короткими вздыбленными сосульками. – Я воду в бане подогрел, так что иди купайся… Он несколько долгих мгновений серьёзно вглядывался в моё решительно настроенное лицо, а потом вдруг засмеялся. Я с нарастающим изумлением смотрел, как этот одинокий, несчастный, брошенный всеми человек из последних сил держится за дверной косяк, чтобы не сползти. – Прости, – заметив моё изумление, он вяло отмахнулся. – Я просто вспомнил кое-что… – Что же? – уточнил я, сложив руки на груди. – Да, так… Ты, пока совсем крохой был, купаться просто ненавидел. Но ещё больше ты ненавидел ванного утёнка: тебя, в принципе, яркие цвета приводили в бешенство, а он мало того, что возмутительно жёлтого цвета, так на все твои попытки потопить его каждый раз всплывал. Пока однажды ты не догадался проколоть его ножницами… О, у тебя весь день было то самое выражение лица... прямо как сейчас! Я бы назвал его «ожесточённое удовлетворение от принятого решения»… Он попытался было уйти, но я, смущённый не то его позицией (как будто припадки ярости у маленьких детей это нормально!), не то точностью описания, возмущённо возразил: – Не смешно! Он обернулся, довольно прищурившись. Немного подумал и согласился: – Не смешно… Смешно, Саша, было на следующий день. Откуда же тебе было знать, что утёнок был из набора, и таких же оставалось ещё девять штук?