Ноябрь 2015 г., Московская обл.
Нельзя было думать о Крысе. Я даже встал спиной к старому громоздкому комоду, словно вид из окна мог меня чем-то заинтересовать. Он, кстати, и правда был убогий: листву окончательно сорвало и теперь в небо таращились только худые голые стволы, чёрные от постоянной сырости. Запах прелых листьев, шедший от них, давно просочился в дом и прочно въелся во все углы. Где-то на дороге вдруг забуксовала машина. Я невольно подался вперёд, хотя увидеть ее, конечно, не мог – окно из кухни выходило на противоположную сторону. Этого секундного замешательства хватило. Скорее почувствовав, чем действительно различив вкрадчивый хруст, с которым коготки жадно впиваются в половицы, я развернулся. Крыса уже преодолела середину кухни и чуть замешкалась, очевидно, только сообразив, что путь к побегу перекрыт. Она была толста до той степени, что, наверное, уже задыхалась под своим весом, как страдают одышкой кастрированные кошки, лишённые чувства меры. Сама она была ужасно стара и жила здесь столько, сколько я себя помнил, что, конечно, было больше, чем отведено обычным крысам. Сегодня я собирался это исправить. На выдохе лезвие метнулось навстречу замершей тушке. Мне на мгновение даже показалось, что я попал, но нет – металл с глухим стуком вошёл на два пальца в дерево. Мощно и вхолостую. Крыса поспешно скрылась под тумбой, на прощание мазнув по полу кончиком раздвоенного хвоста. Полтора часа моей жизни, потраченные впустую – великолепно! С такой интуицией, как у этой твари, вся валютная биржа со временем была бы моей, даже если изначального капитала за мной числилось бы в один доллар. Но жизнь несправедлива. Разочарованно вздохнув, я подошёл и выдернул нож. Конечно, не метательный кинжал, баланс совсем никудышный, но не попасть с такого смехотворного расстояния было откровенно позорно! Откинув провинившийся столовый прибор в раковину, я поспешил на веранду. Дорога, утыкающаяся в наш дом, на полтора километра шла без развилок, поэтому случайных машин здесь не видели очень и очень давно.***
Отец, несмотря на то, что должен был вернуться ещё вчера, домой заходить не торопился – он деловито рассматривал наш внедорожник и, наверное, сам удивлялся, как вообще смог добраться. А посмотреть было на что: бывшая ещё совсем недавно тёмно-синей, машина пестрила всеми оттенками, начиная от песочного, кончая мокро-коричневым. Да, дороги в этом сезоне развезло по-особенному. Когда он, наконец, меня заметил, то вместо приветствия только улыбнулся и печально заметил: – Я на работе вездеход списанный попрошу. Чтоб на гусеницах. – Проси, – мрачно одобрил я, высунувшись с крыльца (на улице мелко моросило). – Только ты правда считаешь, что вездеход отмывать проще? Я подозревал, что он притворяется, будто не знает, сколько селитры сжирает такой «танк», поэтому возмущаться по поводу его наивности не стал, (в конце концов, из нас двоих именно он был связан работой с нуждами армии). Вместо этого я только поинтересовался: – Ты голоден? – Не особо. Если поем, то только чуть-чуть попозже. Не против? Поднявшись на крыльцо, отец отрывисто обнял меня. Я на секунду почувствовал его усталость: семь часов дороги вымотают кого угодно. Мой подбородок чуть оторопело ткнулся в мягкий вязанный шарф, и пока я соображал, что на это ответить, ветер, тихо скулящий где-то среди голых стволов, взял вдруг особо высокую ноту. Резко и озлобленно. Сердце как-то подозрительно сжалось в предчувствии беды. – Не хочешь – не надо, – я заставил себя улыбнуться, – но чай со мной хотя бы попьёшь? Он кивнул. Отец работал в Москве, поэтому обычно исчезал на пять-шесть дней, а потом появлялся, в лучшем случае, на столько же. Хотя, это как вызовут. Я смутно помнил, что раньше, лет десять назад, мы жили гораздо ближе – в небольшом городке под самой столицей, но потом переехали, хотя работу отец так и не сменил. Сейчас дожди шли практически не переставая: последние пару километров перед нашим домом превратились в откровенное болото, поэтому я подозревал, что семь часов могли превратиться в семнадцать, застрянь он где-нибудь. – Саш, – родительский голос требовательно потянул за гласную, – о чём задумался? Резко вынырнув из воспоминаний, я едва не уронил заварочный чайник. В доведённых до автоматизма действиях был свой недостаток: в самый ответственный момент их заклинивало. – Ни о чём таком важном. – Я аккуратно разлил заварку по чашкам. – Лучше скажи, как у тебя дела с работой. Повышение намечается или как? Отец почему-то рассмеялся. – Ох, если бы, Саш, если бы… – Не переставая улыбаться, он потянулся за пряником. – Да и к тому же, на кой чёрт мне повышение? – Зарплата будет больше. Сможем скопить денег и перебраться поближе к Москве. Он даже как-то заинтересовался. – А ты бы правда хотел? – Почему нет? – Я пожал плечами. – По-твоему, мне должно нравиться смотреть на твоё вымученное выражение лица? У тебя под глазами такие синяки, что удивляюсь, как тебя ещё менты за матёрого наркомана не принимают. Отец смутился. То ли действительно был подобный инцидент, то ли он искренне верил, что очень хорошо держится и я ничего не замечаю. – Похолодание обещают, – вяло принялся оправдываться он, – почва промерзнет, и дорога нормальной станет, нужно только потерпеть. Я слышал, что уже завтра снег может выпасть. – Хорошо бы. А то не знаю, как по такой слякоти до школы добираться. В комнате что-то неуловимо изменилось. Отец вроде бы всё так же растерянно улыбался, так же держал чашку, но воздух словно похолодел. Я нахмурился, не понимая, что сказал не так. – Знаешь, – осторожно начал он, – вот как раз на эту тему я хотел с тобой поговорить. Когда ты в мае устроился на работу, я не препятствовал, но, честно говоря, надеялся, что за лето ты передумаешь. – Почему? Ничего лучше всё равно найти не получится. Это была правда. Мне, можно сказать, невероятно повезло: меня, человека с сомнительной справкой об окончании девяти классов взяли в школьную библиотеку. Заслуги моей в этом, правда, было немного – прошлый библиотекарь налакался перед Новым годом и, прикорнув в сугробе, уже не проснулся. Другого в нашей глуши не было, а все запросы директора региональное руководство привычно откладывало в долгий ящик. Пока я предавался размышлениям, отец смотрел на меня широко открытыми глазами. Губы его нерешительно подрагивали, как это происходило всегда, когда нужно было затронуть деликатную тему, к которой он не знал, как подступиться. – Ты детей не любишь, – наконец, решился он. – Их вообще мало, кто любит. К тому же, нельзя работать с детьми и одновременно любить их – это два взаимоисключающих явления. – Ты слишком нервно реагируешь на громкие звуки и резкие движения, – гнул своё папа. – А ещё… ещё иногда впадаешь в ярость, которую не можешь контролировать. Я задумался. Вообще-то он был прав – окружающие люди меня, в основном, раздражали. Когда же их становилось слишком много или вели они себя слишком шумно, у меня в глазах даже темнело; это, было, конечно, неприятно, но с другой стороны – не повод же замуровываться в комнате? Не дождавшись от меня даже тени сомнения, отец, кажется, серьёзно расстроился. Взгляд его потускнел, губы перестали выдавать волнение, и сам он вдруг стал выглядеть как будто бы даже старше. – Ты Пушка помнишь? – немного помолчав, спросил он и, заметив моё недоумение, пояснил: – Беленького такого. Глупая, но очень добрая псина была. Тебе, кажется, как раз одиннадцать стукнуло, когда мы его взяли. Пальцы его в нерешительном жесте скользнули вдоль столешницы, будто он на ощупь пытался вспомнить прикосновение к тёплому и мягкому загривку. Захотелось улыбнуться. Первые лет пятнадцать моей жизни зияли из глубины памяти чёрным провалом, и отец об этом, конечно, прекрасно знал. Знал, но предпочитал не вспоминать. Всё, что связывало меня с детством – фотографии, с которых смотрел бледный невыразительный ребёнок. – Не помнишь, – он кивнул сам себе, – а я помню, как однажды пришёл домой, а Пушок безвольно лежит в коридоре, и голова у него задом наперёд пришита. Аккуратно так пришита, потому что ты, Саш, даже в детстве был очень аккуратным.***
Я выскользнул наружу. Дождь перестал покрапывать, небо расчистилось от мутной поволоки, и на востоке, где оно было уже по-особенному глубокого тёмного цвета, бледно проступила первая звезда. Запад ещё алел, мягко, но настойчиво бросая длинные тени от чёрных стволов. В последних лучах светилась мокрая крапива. Я набрал воду из колодца. Длинный тёмный туннель, когда-то опрокинутый вниз, к самым недрам земли, дышал холодом. Где-то глубоко внизу плескался мрак. Мне нужно было успеть вымыть машину до того, как окончательно стемнеет и ночь растворит в себе очертания деревьев. Я вел себя спокойно и двигался размеренно, пока обходил дом. И только убедившись, что окно из отцовской спальни оказалось на противоположной стороне, я бросился к машине и, прижавшись к грязной, зато ещё тёплой дверце автомобиля, сполз на мокрую землю. В висках стучало, горло сдавил удушливый спазм. Вода расплескалась, промочив штанину насквозь и вцепившись в лодыжку ледяной хваткой. На вопрос «Мы уехали поэтому?» отец растерялся. Ему удивительно не шла роль взрослого, и поэтому уже через мгновение он вновь смотрел на меня широко открытыми глазами, и губы его снова взволнованно подрагивали. Он уже жалел, что поднял эту тему и чувствовал себя виноватым за укоряющий тон, поэтому, безусловно, ответил «нет». Но от этого легче не стало. Я вдруг понял, что, скорее всего, действительно «нет», потому что после этого было что-то ещё, что-то не менее значимое по важности. То, что толкнуло его, наконец, уехать из города. Мне представился маленький я – хрупкий на вид ребёнок с неживым кукольным взглядом. Представилось, как по вечерам, когда окончательно темнеет и мамаши забирают с детских площадок своих отпрысков, отец выводит меня гулять. Он садиться на качели и терпеливо смотрит за тем, как я одиноко копаюсь в песочнице, и во взгляде его смирение человека, который понимает, что у него никогда не будет ни нормальной семьи, ни девушки, ни друзей, которых можно было бы привести в дом, ни даже домашнего питомца. Абсолютное одиночество. Вакуум. Я заставил себя подняться, ощущая, как внутри меня что-то трескается. Тёмное чувство, полыхающее в груди, вдруг начало разрастаться: оно охватило собой голову, потекло по ногам, выплеснулось наружу. Пропитав собой землю под кроссовками, резво поползло дальше – в щели дома, мимо старых яблонь в чащу и вниз по дороге. Я хотел почувствовать отца, понять, что происходит в его голове, но вместо этого только слышал, как, слепо щуря выцветшие глаза, в будке ворочается собака и как на кухонной тумбе, нахохлившись, крыса дотошно пересчитывает спички в спичечном коробке. Она нервничала, сбивалась и начинала заново, а потом снова сбивалась и снова нервничала. По ту сторону реки сохатый встревожено вскинул голову. Его тянуло на трассу, туда, где ночью так заманчиво слепят фары машин, где пахнет бензином и жженой резиной. Ещё немного и темнота доползла бы до самой деревни. Она уже захлестнула одинокий сарай на самой окраине и ломанулась к жилым домам, когда вдруг заинтересованно замерла. На дорогу, ведущую к нашему дому, свернула незнакомая машина. Я вдруг почувствовал себя опустошённым. Темнота замоталась клубком и недовольно улеглась подле сердца, почти беззлобно покалывая всполохами неярких искр. Когда минут через пятнадцать к нашему дому подъехал автомобиль, я уже почти заканчивал с работой. К вышедшему из него человеку я даже не обернулся, махнув рукой туда, откуда он приехал. – Вы пропустили свой поворот. – Привет, – он подошёл вплотную, казалось, не расслышав моей фразы, – не подскажешь, Иван Брагинский здесь живёт? Передо мной стоял парень, наверное, немногим старше меня – светлые волосы, голубые глаза, вымученная и оттого какая-то неискренняя улыбка. – Предположим. А вы кто? – О, я его старый друг! – Белобрысый оживился, не забыв, впрочем, цепким взглядом пройтись по моей мокрой штанине и изгвазданной ветровке. – А ты, как я понимаю, на него работаешь? Это замечательно! Честно говоря, я думал, что после коммунизма он ещё долго будет морщить нос в адрес наёмной рабочей силы, но нет же! Скажу тебе по секрету, я этим очень доволен. Кстати, последняя часть дороги была просто отвратительна. Когда закончишь с хозяйской машиной, может, займёшься моей, скажем, за дополнительный десяток долларов в качестве чаевых? Я не могу точно сказать – псих я, помешанный на насилии, или нет, но конкретно этого парня захотелось приложить головой о капот машины. Желание было подавлено с большим трудом. – Два десятка, – я постарался улыбнуться, хотя вышло, наверное, натянуто, – и я сдам тебе в аренду ведро с тряпкой. Он непонимающе заморгал, а когда, понял, что я не шучу, попробовал возмутиться: – Издеваешься? Это грабёж! – Это торгово-рыночные отношения, – резко отрезал я. – Тебе словосочетания «здоровая конкуренция» о чём-нибудь говорит? С видом матёрого капиталиста белобрысый надменно кивнул. Я хмыкнул. – Ну, вот здесь её и нет. Если на сотне километров в радиусе где-то и затесалась автомойка, то ночью ради тебя она работать не будет. Так что у меня что-то типа монополии. Лицо его побледнело от плохо сдерживаемого гнева. Я хотел ещё добавить, что если он попробует торговаться, то вода из колодца пойдёт за отдельную плату, но тут мне помешали. – Альфред? Мы с белобрысым оглянулись одновременно. Отец стоял на веранде и взгляд его, и суровое выражение лица не предвещали ничего хорошего. – О, Ваня, – белобрысый, ещё секунду назад едва рычащий от бешенства, вновь являл собой олицетворение доброжелательности, – прости, что не предупредил о приезде. Тут просто возник очень серьёзный разговор, понимаешь? Другой возможности поговорить тет-а-тет не было! На улице уже окончательно стемнело, и фигура отца, мрачно очерченная на фоне света, льющегося наружу из прихожей, не предвещала ничего хорошего. – Что ж, заходи, – он холодно кивнул и, а потом уже мягче добавил: – и ты, Саша, тоже – поздно уже. Альфред покосился на меня с подозрением, словно подумал вдруг что-то предосудительное в мой адрес. Я улыбнулся, пропуская его вперёд. Этот незваный гость, очевидно, заставил папу беспокоиться, и уже одно это выводило меня из себя. Отец был очень прав в одном: если мне кто-то не нравился, я старался с ним расправиться, пусть даже расправа сводилась к мелкой пакости с большими последствиями. Поэтому, когда они скрылись в гостиной, я проскользнул на кухню. В тумбе хранилась бутылка водки, которую мы летом приготовили для вишнёвой наливки, а после отложили за ненадобность (вишни в этом году набралось две пригоршни). Крыса заинтересованно высунула мордочку из-за плиты, и пришлось на неё шикнуть. Нашарив в кладовке лампу, я зажёг её и тихо вышел на улицу. Буду гостеприимным и радушным хозяином и помою машину гостю. Надеюсь, он оценит. Ночь была настолько густой, что казалась осязаемой, и тусклый свет лампы едва разгонял мрак. Колодезная вода обжигала пальцы и даже примесь водки не спасала. Я шипел сквозь зубы, но не останавливался, потому что отчаянно боялся не успеть. И всё равно не успел. Собака в будке надрывно завыла и, вторя ей, на разные лады запищали щенята – тот, кого я так ждал, пришёл раньше времени. Я старался не смотреть в сторону деревьев; шелест их облезлых веток едва ли мог приглушить его хриплое дыхание. Сохатого привёл запах крепкого алкоголя. Чего скрывать, я и сам опасался его: в звере отчаянно пылала злоба, жадная до мести и собственной ярости, но если и было что-то, что он ненавидел не посредственно, а отдаваясь при этом все своей сущностью, то это подвыпивших водителей. Рана, нанесённая ему когда-то давно, так и не зажила. Под хриплый вой собаки, я трясущимися руками вылил остатки содержимого ведра на капот навороченного автомобиля и, подхватив лампу, бросился в сторону дома. Отдышался я только на кухне. Отец с Альфредом моей отлучки не заметили: я слышал отголоски их разговора в гостиной. На негнущихся ногах я подошёл к плите – на мне всё ещё висела обязанность готовки ужина. Я на секунду расслабился, чувствуя, как напряжение покидает тело. Во дворе надрывно выла собака, но её, увы, кроме меня никто не слышал.