Эльмина

Ты хмуришься, понимая, что я не просто по привычке ехидничаю, а все же поймал тебя на лжи. Зная, что лжи я не люблю, ты тяжко вздыхаешь — стараешься меня растрогать. Но на этот раз ничего не получится: я действительно непреклонен, сердит и смотрю не на тебя, а на книги за твоим плечом. Даже не пытайся, сегодня меня не впечатлят твои большие, серые и честные-честные глаза (очень красивые, так и знай). — Хорошо, — скорбно говоришь ты. — Будет тебе твое… Хоть сейчас. Да, получишь его… Ты бредешь к столу, как на эшафот, сутулишься и вздыхаешь. Бежевое платье, слишком длинное для тебя, волочится с шуршанием по полу, словно конфетная обертка. Нет, слишком уж я тебя разбаловал, теперь каждое сочинение кажется нестерпимой мукой. Ты злишься и яростно трешь нос бельгийским кружевом на рукаве. Вот ты отодвигаешь стул и не садишься — падаешь на него, нимало не заботясь о своем платье. Оно мнется, но — странная ты девочка — тебе до этого нет дела. Впрочем, и мне тоже. Ты раскрываешь тетрадь, — медленно, словно ожидая увидеть паука внутри, отсрочиваешь казнь, — откручиваешь крышку чернильницы и берешь перо. Грызешь его кончик, якобы раздумывая. Как же белый лист тебя злит! Я отворачиваюсь, делая вид, что снимаю книги с полки, а ты пользуешься мгновением и опускаешь кончик кружева в чернила. Все это проделываешь с хмурым выражением лица, просто из вредности, а я не поворачиваюсь и не разговариваю с тобой — я, как ты помнишь, непреклонен и сердит. Тебе же все равно, ты начинаешь раскачиваться на стуле и втыкаешь перо в волосы. Кружевом рисуешь на щеках полосы и с воинственным видом красишь кончик носа. Да уж, ты открыла настоящее предназначение кружева: оно создано для рисования. Ты ерзаешь и подпрыгиваешь, не в силах усидеть на месте. Тебя, мне кажется, невозможно приучить к порядку и спокойствию. Как же говорят? А, егоза! Совсем как мальчишка. — Мина! — окликаю я тебя. — Ну как мне, скажи, писать, если ты меня все время отвлекаешь? И вдруг ты вытаскиваешь перо, обмакиваешь в чернильницу и ставишь в тетради огромную кляксу. Потом еще и еще — это же так весело! Я вытаскиваю платок, подхожу к тебе и пытаюсь стереть пятна с твоего личика. Безнадежная затея! Чем сильнее я тру, тем краснее становится твой нос. Чернила все никак не исчезают. Наконец я оставляю это дело — позже под моим присмотром ты вымоешь лицо и руки, — и становлюсь позади стула, чтобы наблюдать, как ты пишешь. А ты понимаешь, что сочинения не избежать, и нарочито медленно выводишь в углу листа: «1 февраля 1738 года». — Так? — оборачиваешься ты. Взгляд у тебя всегда почти умоляющий, ты, как котенок, щуришь серые глаза. Я очень люблю их: они похожи на серые воды Невы в непогоду, и иногда мне кажется, что в твоих зрачках отражаются адмиралтейские шпили… Если королева позволит, я обещаю, когда-нибудь я покажу тебе Петербург. — Так, — киваю, смягчаясь. В самом деле, не инквизитор же я! Ах, что со мной делают твои ангельские глаза! Ты отворачиваешься и стучишь бледными пальцами по столу: призываешь музу. Она все не идет и не идет, как ни старайся. Что поделать, музы проживают в Древней Греции, а сочинение тебе нужно писать здесь и сейчас. И вот, наконец благословенное мгновение: перо касается бумаги, а ты записываешь какие-то пришедшие в голову слова. Я не мешаю: первые строчки всегда даются тяжело. Ты кусаешь светло-розовые губы. Теребишь кудри и склоняешься над столом, почти касаясь его кончиком вздернутого носа. — Мина! — снова говорю я, и ты послушно выпрямляешься. Появляется первая строчка, после нее, огибая кляксы, вторая, следом за ней — третья. Ты стараешься писать быстро, чтобы я скорее оставил тебя в покое, и не замечаешь, как высовываешь кончик языка от усердия. Я улыбаюсь. Ты щуришься: солнце светит в глаза. Разминаешь кисть уставшей руки, фыркаешь и вздыхаешь. Снова не выходит фраза, и тебя это злит. Ты хмуришь светлые брови и ожесточенно зачеркиваешь строчки. Всхлипываешь. — Не все получается с первого раза, ma cherie [1]. Не спеши, пока попробуй написать в черновике. Ты киваешь и снова грызешь несчастное перо. Наконец страница исписана, и ты протягиваешь тетрадь мне. — Правда, мне не хватило места для заключения, — смущаешься, и твои впалые щеки краснеют. — Так дело не пойдет. Допиши, это не займет много времени. Фыркаешь и снова принимаешься за работу. — Мне даже понравилось, — с философским видом изрекаешь ты позже. — Неужели это было так трудно, что ты смогла написать только сейчас? — удивляюсь я. Ты вздыхаешь и пожимаешь плечами: — Нет, совсем нет. Но, понимаешь ли, с Розье играть было куда как легче.

Январь 1743