Призраки

Инквизитор закрыла ставни на окнах собора — от здешнего воздуха ломило виски, и даже тусклый дневной свет резал глаза, — и угнетенные тени освободились от оков, окутали непроницаемым покрывалом обстановку. Инквизитор аккуратно разложила на скамьях бумаги: приказы, донесения, чертежи, сводки; тщательно разглаживала бумажные листки — когда вся документация находилась в поле зрения, то легче размышлялось: наметанный глаз сразу замечал закономерности, а разуму становилось проще установить причинно-следственные связи. Инквизитор подожгла фитили свечей, чтобы они выжгли из воздуха болезненный дух, чтобы придать этому месту хоть немного сходства с храмами в столице или любом другом городе, подчеркнуть грозное величие святой обители. Но в этом городе уже есть два храма — один утопает в земле, а другой безжалостно пронзает небо — и духовной материи для оплота чуждой этому месту религии не нашлось. Здесь свои служители-язычники: приверженцы дикого степного культа крови и колдуньи-провидицы, а бесполезному собору досталась только блаженная самоубийца да она, заведомо приговоренный властями к казни Инквизитор. Это не самая заброшенная церковь, в какой доводилось работать инквизитору. Пыль с фресок сметена, углы не украшают мотки паутины, а деревянная мебель тщательно натерта воском — за собором следили, пусть здесь никогда не проводили службы и паства не приходила молитвой унять свою горечь. А ныне и подавно: неверующие, но суеверные это место огибали за квартал и при виде тянущихся к небу башен готического строения шепотом призывали своих языческих богов. Аглая видела, как ежились ее посетители, будто ощущая дуновение потустороннего ветра, как тревожно оглядывались на дверь; при беседе теребили руки, кусали губы и проявляли другие признаки неврозов, а закончив разговор с ней, не желая задерживаться ни мгновением дольше, стремительно покидали темные своды Собора. Аглая изучала их с равнодушным вниманием и интересом натуралиста, наблюдающего за местной фауной в естественных условиях обитания. Иногда, как зритель в цирке уродов, — с брезгливым любопытством, не приближаясь более необходимого. Но тем не менее, относилась к ним с долей снисхождения: ведь совсем ничего не стоит их, истерзанных эпидемией и измученных тревогой, напугать еще сильнее жестоким инквизитором, заседающем в проклятом месте, где за одну ночь отдала богу души добрая сотня горожан. А ее страшились и без того; испытывали раболепный страх, как перед всемогущей ведьмой, живущей в костяной избе на отшибе. Пускай так и остается. Пусть никто не узнает об ее тайне. Она искала союзников; людей, чей разум не отравлен ядовитым степным туманом, кто в состоянии сопротивляться наваждениям. Когда получивший приглашение бакалавр Данковский впервые пришел к ней, уверенно чеканя шаг и пронзая обстановку холодным прямым взглядом, она втайне испытала глубочайшее удовлетворение: уж столичный ученый и известный рационалист не поддастся всеобщей истерии и не станет складывать пальцы в защитный знак, переступая порог. Но когда тот, бледнея, замер посреди зала, и с видом, словно его с размаху ударили по затылку, неотрывно смотрел на как будто стыдливо покрасневшие камни под ногами, Аглая оставила свою надежду. Все они, все до единого — рабы собственного страха. И будь она проклята, если станет такой же. Она приказала этим шутам, маскированным трагикам, оттереть от пола алое пятно, а когда увидела, что те не способны справиться с таким простым поручением, прогнала их вон и сама опустилась на колени, пытаясь ножом соскоблить с каменной плитки намертво въевшиеся следы крови. Она сжимала ручку с такой силой, что та впивалась в ладонь; она скривила лицо в жуткой гримасе и вкладывала в монотонную работу весь свой гнев, ненависть и страх — к властям, чуме, сестре и ее городу. Когда рука налилась усталостью, Аглая почувствовала, что ей стало легче, спокойней. Она встала, оправила инквизиторский плащ, разгладив складки, и надела на лицо выражение надменной непоколебимости. Пятно же как будто разрослось и заалело еще сильней. Сон, по обыкновению глубокий и спокойный, теперь, как в далеком детстве, был мучителен и прерывист: вязкие грезы то тянули в темный мир кошмаров, сдавливая грудь, то выталкивали в реальность тетаническим сокращением мышц, словно кто-то хватал ее за плечо и встряхивал. Все можно было бы списать на чуждый климат, когда б в одно из пробуждений она не увидела над собой бледное потустороннее лицо. Аглая сдержала вопль, зажав себе рот, лишь тонко вскрикнула; лихорадочно нащупала керосиновую лампу и дрожащей рукой и подожгла ее. И успела разглядеть, как подол белых одежд расплывался в отсвете пламенных языков, непринужденно плясавших по стенам кельи. Она была уверена в одном — если бы вдруг та, другая, просочилась из ее сновидений в реальность и оказалась на месте ночной гостьи, то больше бы Аглая не пробудилась. Казалось, будто все по-старому. Казалось, ей снова шесть. Мать в который раз не придет, а вместо себя пришлет Нину уложить сестру и рассказать сказку на ночь. И Аглая расширившимися от страха глазами увидит темный силуэт в открывшемся дверном проеме. Она примет вид спящей, но они обе будут знать, что это лишь притворство. Нина шелковым голосом сплетет очередную страшносказку: про ночных духов, похищающих детей из колыбели, упырей, чьи зубы впиваются в плоть до костей, и мавок с русалками, которые топят людей или замучивают их щекоткой до смерти. Закончив историю, Нина со смешком пожелает ей сладких снов и оставит после себя гнетущую тишину, которая постепенно наполнится сотней вкрадчивых шепчущих голосов. А затем явятся герои из нининой сказки и будут дразнить ее, кусать, царапать, дергать за волосы, рассказывать о том, что скоро умрут мама с папой и все, кого она любит, а онемевшая от Аглая будет в силах только крепче зажмуриться и мертвой от ужаса хваткой вцепиться в край одеяла. И когда с приходом рассвета терзающие ее твари разочарованно отступят, последним, что она услышит перед тем, как провалиться в небытие, будет звенящий вдали издевательский смех старшей сестры. Конечно же, никто не поверит маленькой девочке, и родители решат, что Аглая назвала свою красавицу-сестру ведьмой лишь из глупой детской зависти, оставят ту без сладкого после ужина и забудут об этом досадном недоразумении. А вечером Нина вновь окажется в ее комнате и, сверкая страшными черными глазами, позовет в детскую новых гостей. С уходом Нины в семью мужа Аглая повзрослела и убедила себя, что больше не боится тяжелой тени сестры-колдуньи из детских воспоминаний. Так упрямо доказывала это самой себе, что решила стать инквизитором, где ее и научили по-настоящему бороться со страхами с помощью трех принципов: рациональности, рефлексивности и критичности — и если порождения чар не подпитывать собственными эмоциями, то они не будут способны навредить человеку. Но все, чему Аглая научилась в академии и у Орфа оказалось бесполезным в этом бесовском месте. Город обособился от цивилизованного мира и жил по собственным законам, согласно которым она — инквизитор — чужак и незваный гость, а играть по правилам бестактного визитера — табу. Притворяться было просто, достаточно только сказать «тебя нет», и мираж рассеивался. Не существует никакой чертовщины. За кладбищенской оградой не мелькает несуразное существо из глиняных черепков. За театром перед ней не раскланивается насмешливо крыса во фраке. В свисающую с постели ладонь не тыкается невидимый зверь прохладным влажным носом. С балюстрады не глядит на нее с немым укором девица в светлых одеждах, которая исчезает, стоит только на нее посмотреть прямым взглядом. Многогранник — зло; он нарушает естественный ход вещей, призывает и делает возможным существование чуждых миру сущностей, всех этих «призраков», и именно по этой причине он должен быть уничтожен. А ее сестра Нина мертва уже очень давно, и Аглая не могла слышать ее низкий, полный надменного веселья смех у подножия лестницы. Но ведь смогла же обитательница собора обойти законы жизни и смерти и после собственной кончины остаться в материальном мире?.. О Еве Ян инквизитор узнала, что та была особой противоречивой. Чуть ли ни единственная верующая в этом богом забытом городе, она не остановилась перед самым страшным грехом — самоубийством; решила, что способна смертью оживить неодушевленное. Прибранность и прежнее благополучие собора были делом ее рук, как, собственно, и бесформенное пятно крови на плитке. Девушку одновременно считали блаженной и блудницей, чистой сердцем куртизанкой — ну точно Мария Магдалена местного пошиба. Если еще вспомнить о Самозванке, то можно убедиться в том, что этот город получал в точности таких святых, каких заслуживал. Бледный силуэт порой прятался в тенях нефа или робко поглядывал на посетителей с выступа на верхнем этаже. Аглая ее не боялась: как только Данковский в общих чертах дал представление о внутреннем покое и прозвучала фамилия Каиных, то почти все встало на свои места. Верно, девочка встала на пути у кого-то из семейки чернокнижников — вероятно, Марии, — и ей рассказали о так называемой Памяти, подтолкнули к краю баллюстрады так же ненавязчиво, как проделала это сама Аглая с продажным Исполнителем. На деле госпожа Ян оказалась вовсе не святой, а недалекой девицей, погубленной собственной доверчивостью. Ей бы посочувствовать как жертве чужих амбиций, чью партию умело разыграли и выкинули с доски, но какой теперь в этом смысл? Эта история и без того задела Аглаю сильнее, чем следовало бы, и она не могла понять причины. Быть может, все было дело в причастности Каиных, беззаботное существование которых не давало ей покоя. А быть может в том, что в судьбе слепой барышни, ведомой невидимой рукой и беспрекословно подчиняющейся велению свыше, инквизитору слышались отголоски собственной участи. «Сколько вы собрали душ, господа-чародеи? Сколько вы отняли жизней, всемогущие власти?» Свою необычную соседку Аглая видела только издалека — видимо, душе собора ее общество было не по нраву, и она с нетерпением ждала, когда инквизитор уже покинет ее вотчину. Не показывалась она на глаза и никому другому, разве только вызванный на допрос младший Стаматин смотрел мутным взглядом куда-то в темноту ниши и уверенно утверждал, что здесь обитают души умерших — но скорее думалось, что все видения Петру навевали твириновые бесы. А когда архитектор после недолгого созерцания лика госпожи Инквизитора вдруг назвал ее Ниной и ласково протянул к ней руки, стало ясно, что сестра поймала в ловушку и забрала рассудок создателя многогранника с собой в могилу, как и душу собственного мужа и ту, которую раньше здесь звали Белой Хозяйкой. Мятущийся дух собора тревожил ее — как от порождения нечистой силы, Аглая подсознательно ждала от Евы Ян подлости. И не ошиблась: при малейшей возможности призрак не преминул доставить инквизитору неприятностей. Накануне Данковский принес ей сверток с чертежами многогранника, гротескного строения, попирающего законы природы подобно всем изобретениям Каиных. Аглая по привычке разложила их на скамье, внимательно изучая, водя пальцами по линиям любимого детища Нины, словно надеясь отыскать феноменальный изъян, в котором, точно в паутине, запуталось и удерживалось «чудо». Она прервала работу только на краткое мгновение, отвлеклась, чтобы отдать явившемуся исполнителю вечернюю почту, а когда обернулась, чертежей уже не было на месте. Понимание пришло сразу. Их интересы пересеклись, скрестились невидимые шпаги в битве за право каждой раскачать маятник судьбы в нужную ей сторону. Инквизиторская профессия была из тех, в которой нет лишних знаний: все факты скрупулезно складываются в старый секретер, ключ от которого извлекался по мере необходимости. К сожалению, в тайнике Аглаи не хранилось сведений о том, как противостоять нематериальным сущностям, порожденных случайным стечением метафизических характеристик и кабалистических свойств, кроме как игнорировать сам факт их существования. Ощущая непомерное унижение, инквизитор рыскала по помещениям в поисках похищенного, точно ищейка, и шипела злобное «отдай!» не хуже змеи. Конечно же, самозванной хозяйке собора не соревноваться с хозяйкой истинной, и из всех сокровищ инквизитор обнаружила только детскую туфельку, появление которой было неясным до тех пор, пока она не вспомнила о городских, пытавшихся укрыться от песчаной язвы и встретивших здесь свой конец, числе детей среди погибших в этих застенках. От этих мыслей ярость и бессилие сплелись тугим клубком и вылились в мстительном обещании, что она сделает все возможное, чтобы остановить мор, пусть даже ей ради этого придется снарядить Данковского в зачумленный квартал, дабы тот лично разобрал по камням зараженный дом опального архитектора в поисках копий чертежей. Серьезность ее намерений была верно оценена. Женские полувсхлипы то и дело отвекали Аглаю от написания ежедневного отчета. Она сжала руку в кулак ровным голосом проговорила: — Вам уже ничего не грозит, госпожа Ян. Вы прекрасно осознаете, что ничего страшнее с вами уже произойти не может. У вас больше нет прав вмешиваться в дела живых. — У тебя на то прав еще меньше, — тихо шепнули за спиной, и Аглая приложила всю силу воли, чтобы не подскочить от испуга. — Инквизиторы, генералы, власти... вы лишены способности созидать, и потому вашим уделом остается уничтожение и разрушение. Это мы, мы подожгли огонь утопии от наших горящих сердец! Ты же мановением руки готова стереть с лица земли творение, ради которого люди отдали души, — перед мысленным взором инквизитора возникли братья-архитекторы – отпетый головорез Андрей и беспробудный пьяница Петр, — и Каины — жестокая язычница Нина, надменный Виктор и тщеславная Мария, под стать родителям; и Инквизитор не могла не согласиться с духом: что бы тому не стало причиной, своих душ эти люди лишились, давно и безвозвратно, и, пожалуй, только сумасшедшие и бездушные способны были построить такую чудовищную химеру, как многогранник. — Это не твой город, и не тебе решать его судьбу. Позволь башне стоять. — Ошибаетесь, — жестко отрезала Аглая, вскидывая голову. — Я — инквизитор. И если это понадобится, чтобы остановить мор, я камня на камне не оставлю от этого города. — Одна пришла к нам, чтобы подарить чудо, а другая — чтобы его отнять, — вспорхнул с призрачных губ свистящий шепот, — строя козни Хозяйкам и противопоставляя власть закона их мистической силе, ты роешь себе могилу, Инквизитор. Аглая проглотила неприязнь из-за фамильярного обращения к ней и подумала, что в ее жизни встречается слишком много пророков. Она никогда не признавалась, что верит, но никогда и не забывала последнюю сказку Нины, услышанную в ночь перед ее венчанием, в которой она — Аглая — всего лишь безвольная соломенная куколка в руках беспечных детишек-богов, которые потехи ради скармливают надоевшую игрушку проголодавшемуся теленку. Дикая история и как будто бы совсем не страшная, если сравнить с предыдущими сочинениями сестры, но отчего-то именно она врезалась в память сильнее прочих. Наутро бумаги находились на том же месте, откуда они пропали, в том же состоянии и даже сложенные листок-к-листку в том же порядке. Аглая хотела бы испытать удовлетворение и восторжествовать, но по-прежнему чувствовала неотступную тревогу, как будто каждое ее движение могло запустить роковую цепь событий, оканчивающуюся среди каменных надгробий и сорных трав. Больше всего инквизитор опасалась, что Нина сумела всадить крючок и в ее нутро, и теперь медленно тянет за собой, как старших Каиных и Петра Стаматина. И единственный способ избежать предрешенной участи — избавиться от того, что сестра любила и что по-прежнему дает ей силы. Последние дни призрак пребывал в необыкновенном воодушевлении. За Аглаей больше не следовала неслышная тень, неуемно любопытная, жадно впитывающая каждый звук, доносящийся из-за витражных стекол, и с немой печалью ловящая каждый отблеск тусклого степного солнца, как будто желая вобрать в себя крупицы просочившейся речной водой сквозь ладони жизни. Ева кружилась белым вихрем, бесстрашно переступая босыми ногами по краю баллюстрады, тянула веселую мелодию заунывным голосом и улыбалась по одной ей ведомой причине. На ум приходили все те незамысловатые выдумки про призрачных невест, брошенных у алтаря и сведших впоследствии счеты с жизнью, которые избирали своей посмертной обителью церкви, где они каждый миг иллюзорной жизни продолжали ожидать прихода суженого. И «суженый» явился. Аглая стоически вытерпела истерику мэтра, с равнодушием отнеслась к его обвинениям в необъективности и потаканию личным мотивам — да, все верно, она пристрастна; но значит ли это, что она не права? Отчего-то ее точку зрения Данковский воспринял чрезвычайно остро, словно предательство. По ее мнению, это было смехотворно: она — инквизитор, правительственный эмиссар, и ее цель — остановить чуму, а не оказывать содействие развитию танатологии. Бакалавр пока что не знал, что от его детища, лаборатории «Танатика», остались лишь руины и черный пепел на ботинках почтенных академиков, прибывших лично засвидетельствовать крах дела всей жизни их крамольного коллеги-оппортуниста, и Аглае невольно пришлось стать той, кто открыл правду — и отнять у прославленного авторитетного ученого эту наивную, почти что детскую веру в чудо. От этого госпоже инквизитору сделалось неожиданно горько – ощущение утраченной надежды у Бакалавра оказалось настолько ярким и насыщенным, что он словно бы не смог, покидая собор, забрать его целиком с собой и был вынужден оставить частицу на память Аглае. Ей попросту было жаль Данковского. Инквизитору следовало бы справиться с этой неуместным чувством, но все, на что она оказалась способна — заесть его тремя горькими таблетками неомицина. Когда она отняла граненый стакан от губ, то увидела перед собой Еву Ян – и насторожилась. Та никогда до этого момента не подходила настолько близко, хоть руку протяни и притронься. Она сидела рядом на скамье и разглядывала Аглаю прямым бесхитростным взглядом. — Теперь я понимаю тебя, — многозначительно произнесла она. Инквизитор не пожелала уточнять, что именно та имела в виду, и предпочла бы, чтобы кто-либо продолжил пребывать в неведении относительно ее мотивов. Когда дух ледяными пальцами дотронулся до ее кисти, Аглая резко отдернула руку, словно пытаясь стряхнуть с себя нечаянное прикосновение смерти, стараясь запереть ворота разума от охватившего его каскада чувств – испуга, омерзения, суеверного страха и неприятия подобной бесцеремонности. Ева же как будто не заметила этого: — Мне страшно и одиноко здесь без Даниила. Я хотела... я думала, что он сможет сразить ее, — сбивчиво бормотала она, — что я стану причиной... и целью его победы. Что моя жертва даст силы, каких ему недоставало для борьбы. Что он найдет разгадку, и тогда он меня... и мы... я ошиблась, — наконец призналась она, и тихо захныкала, совсем как обиженный ребенок. Аглая терпеливо ожидала финала этого странного в своем роде покаяния. — Я не смогла ему помочь, потому что он – не мой, и никогда не был бы моим. — Вы не смогли ему помочь, как того желали, потому что не вы главная героиня этого романа, — безжалостно поправила ее инквизитор. — Не вы, а моя милая племянница, которая весьма предусмотрительно все вам разъяснила и тем самым ввела в заблуждение. Что ж, браво. Мария, — должна признать, довольно находчивая девочка, — дала вам понять, что бакалавр будет вечно благодарен и связан с тем, кто сыграет главную роль в его победе над смертью как явлением. И вы... до чего же глупый поступок! — Аглая не могла поверить, что в мире еще существует — существовала — подобная наивность, граничащая со скудоумием. — Глупый, верно, — согласилась Ева. — Такова участь всех женщин — совершать во имя любви непоправимые глупости. Даниил меня больше не видит — но ты же видишь! Почему? — она пристально вглядывалась в лицо инквизитора. «Потому что не могу убежать от призраков, своих собственных и чужих, — мысленно ответила Аглая, — потому что они меня везде находят, и это — мой крест, мое проклятие, полученное в детстве. Безумие крови Лиличей не обошло меня стороной». — Знаешь, она обещала мне, что я не буду одна. Что рядом со мной останется человек, который разделит со мной вечность, ведь душа существует лишь пока Собор служит своей цели и хоть для кого-то остается прибежищем. Я долго верила, что это Даниил, но сейчас понимаю — это ведь ты! Аглая удивленно приподняла бровь. Похоже, в распоряжении у духа появилась новая навязчивая идея. — Конечно же! И она просила передать кое-что... — Ева задумалась, припоминая слова загадочной «она», — кажется... да. Она просила передать, что близится конец сказки. Аглая закрыла глаза. Вот и все. Призраки поймали ее в ловушку. Осознание, что она проиграла, пришло слишком поздно. Инквизитор должна была предвидеть финал еще когда полководец, едва сойдя с поезда, объявил ее своим личным врагом и дал понять, что выходит из-под ее подчинения. Или когда Данковский высказал, что «больше не будет плясать под ее дудку». Но лишь в тот момент она оставила надежду, когда на совет явилась Мария, а Аглая увидела в ней не свою племянницу, а восставшего из могилы мертвеца со знакомой кровожадной улыбкой. И тогда пришло понимание: даже если Данковский вдруг переменит мнение и решит уничтожить башню, все это будет бесполезно — шкатулка уже пуста, ее содержимое теперь переместилось в другое хранилище. Чума — лишь одна из множества кровавых ипостасей тьмы, а тьма не уйдет — она будет жить в Алой хозяйке, в зеркальных ловушках внутренних покоев, в сердцах проклятых оставленных богом утопистов. И уже не важно, что Даниил Данковский скажет: «Таково мое решение». И уже не важно, что генерал Пепел отзовется: «Слушать мой приказ...» И уже не важно, что Ева Ян подкрадется со спины и прошепчет: «Умирать не больно». И уже не важно, что Власти писклявыми голосками оповестят: «Ты не справилась! Старая, бесполезная кукла!» Важно лишь то, что Мария Каина вкрадчиво проговорит: «Это была моя самая чудесная сказка». И вновь испуганная шестилетняя Аглая почувствует, как облако взмывшей в воздух пыли накрывает ее со всех сторон, и гигантскими земляными челюстями с зубами из обломков стен зданий перемалываются ее кости, чтобы проглотить и отправить ее перевариваться в брюхо огромного, разбуженного выстрелами пушек от тысячелетнего сна чудовищного быка.