Под маской дьявола

      Ему нравится окружающая его тишина, как и тёплый, несмотря на близость осени, ветер, ласкающий кожу и приносящий сочный запах прелой травы и листьев, прибитых к земле вчерашним дождём: сильным, неистовым ливнем, что барабанил в окна и превращал мир в плотно-серое месиво, точно такое же, как и его душа, в кровь искромсанная болью и раскаянием. Чёрная, грязная душа, отравленная ненавистью и злостью к человеку, который был виноват лишь в одном: в том, что хотел добиться справедливости.       Бессмысленной, пустой, необоснованной ненавистью, словно вирус въевшейся в кровь и вынуждавшей Клауса делать такие вещи, за которые ему вовек не вымолить прощения: ни перед Богом, ни перед Кэролайн, ни перед совестью. Наверное, это и стало главной причиной сделанного им выбора — он не мог отпустить её, не узнав прежде, что она его простила.       Он приходит сюда каждый день, встаёт у свежей могилы и всматривается в даты, вернее дату, выгравированную на камне. Она одна — день рождения и смерти его сына, что так и не успел сделать первого вдоха, не успел почувствовать тепло материнской груди и безграничную любовь отца, похоронившего не только своего наследника, но и часть сердца, самую светлую и самую чистую, что он трепетно хранил все эти годы, оберегая её от тьмы и мрака.       От той самой тьмы, что забрала сначала отца, потом брата и мать, а теперь и сына, ставшего платой за его грехи, слишком дорогой платой.       Клаус с какой-то пугающей дотошностью поправляет увядшие цветы на могиле и поджимает губы, слыша за спиной сдержанные всхлипы и тихий шёпот сестры:       — Ты сделал правильный выбор.       Правильный, но ему от этого не легче, и боль не прекращает рвать грудь в клочья, хоть со дня похорон и прошла неделя. Потому что в глазах до сих пор стоит бледное лицо Кэролайн, потерявшей сознание, напряжённый вид доктора, поставившего его перед выбором, и ещё тёплое тело мёртвого ребёнка на руках, постепенно синеющего и преданного собственным отцом.       Ведь Клаус выбрал не его жизнь.       — Клаус, сейчас начнётся дождь, пойдём домой.       Он поднимает голову к небу и всматривается в затягивающие его тучи, становящиеся всё темнее и приобретающие черничный оттенок. Солнце, лишь несколько минут назад греющее землю, скрывается за серой хмурью, и ласковый ветер меняется на резкий и порывистый, сдувающий слабые листья с деревьев, начинающих ругаться и шуметь своими кронами и пугающих и без того опасающуюся приближающейся непогоды Ребекку.       — Клаус, прошу...       Первые капли холодной влаги касаются лица, и Клаус прикрывает глаза, взывая к небесам и умоляя их присмотреть за его сыном. Наверное, ему чертовски холодно и одиноко там, но даже при всём своём желании он уже не сможет его согреть, как и вернуть не сможет — выбор сделан.       Наконец, Клаус выпрямляется и подходит к поникшей от переживаний Ребекке, обнимая её за плечи и увлекая за собой к дому.       Их дом пугающе молчаливый и будто сонный, с тихим шёпотом слуг, ходящих чуть ли не на носочках, наглухо закрытыми окнами и дверьми, чтобы даже случайно пробравшийся ветер не смог всколыхнуть хрусталь висящей на потолке люстры. Ни одного лишнего звука, ни одного резкого движения, напряжённые лица и настороженные взгляды — миссис Майколсон соблюдает постельный режим и всё больше спит, набираясь сил и отходя от тяжёлых, чуть не унёсших её жизнь родов, которые ещё долго будут обсуждаться и перемалываться — слишком трагичное событие даже на фоне и без того трагичной жизни Кэролайн.       Она приходит в сознание крайне редко — раза три-четыре в день, напичканная успокоительными и измученная родами. С помощью миссис Говард принимает еду, слушая свежие новости и задавая интересующие её вопросы, и умоляет Агнес, чтобы она никого сюда не пускала: ни Ребекку, ни Клауса, ни даже доктора Райта, который, несмотря на просьбы больной, упрямо приходит к ней каждый день. С серьёзным видом прощупывает пульс, проверяет не открылось ли кровотечение и выписывает очередную порцию лекарств, призванных помочь миссис Майколсон побыстрее встать на ноги. А потом, закончив осмотр, натыкается на стоящего под дверью Клауса, уважающего желание жены и не пытающегося нарушить её затворничество, тем более что он и без этого был в курсе каждого вдоха Кэролайн.       Сегодня всё несколько иначе, сегодня слуги уже не соблюдают тишину, поэтому Клаус с Ребеккой, отсутствовавшие не больше часа, удивлённо замирают посреди гостиной, наблюдая, как молодая служанка с радостной улыбкой носит на второй этаж вёдра с водой, и пробегающая мимо миссис Говард, остановленная Никлаусом, столь же воодушевлённо сообщает, что миссис Кэролайн пожелала встать и принять ванну.       Ребекка облегчённо улыбается и поворачивается к вдруг посерьёзневшему брату, который, как только экономка оставляет их одних, не говоря ни слова скрывается в одной из комнат, переделанных под рабочий кабинет ещё до случившегося события. Он, заметно нервничая, наливает себе бокал рома и тут же осушает его. Садится за стол и обхватывает голову руками, обдумывая предстоящую встречу с женой и ожидающий их разговор.       Потому что теперь, не имея поддержки в лице ненависти и ощущая себя виноватым, он абсолютно не знает, как вести себя и как признаться ей во всех своих грехах, начиная с убийства Билла Форбса и заканчивая долгими месяцами её унижения, в то время доставляющего ему удовольствие, а сейчас, в свете открывшихся фактов, приносящем болезненное раскаяние.       К обеду он не выдерживает, с какой-то тоскливой обречённостью берёт бумаги со стола и решительно направляется в комнату Кэролайн, не обращая внимания на вставшую на его пути миссис Говард. Агнес пытается достучаться до хозяина и сказать, что ещё слишком рано и что Кэролайн не готова его принять, но Клаус, ведомый съедаемым чувством вины, с ходу открывает дверь и застаёт супругу сидящей на стуле возле окна. Она сразу же поворачивает к нему голову и молча наблюдает за тем, как Клаус сначала подходит к столу, бросая на него какие-то бумаги, а потом направляется к ней.       Смотрит на неё, долго и слишком пристально, будто пытаясь понять её настроение или прочитать мысли, а потом поворачивается к окну и сквозь пелену дождя рассматривает тёмные и даже пугающие силуэты деревьев, борющихся с порывистым ветром и, кажется, готовых сломаться под его напором. Но проходит буря, утихает ветер, и старые деревья остаются на месте, ещё больше врастая корнями в землю.       Он ассоциирует их с Кэролайн, которая так же отчаянно борется с несправедливостью судьбы, назло всем невзгодам закаляясь и становясь ещё сильнее.       — Мне жаль, мистер Майколсон, — она грустно улыбается, несмело касаясь кончиками пальцев его руки и привлекая к себе внимание, будто бы извиняясь перед ним — за то, что не справилась и не оправдала его ожиданий. Оказалась слабой и жалкой и всё-таки заставила его выбирать.       Но ведь в этом не было её вины. Именно его грехи привели к столь ужасным последствиям.       — Мне тоже, Кэролайн, — он перехватывает её ладонь и, на миг прикрывая глаза, прижимает к своим губам. Делает пару глубоких вдохов, чтобы справиться с нахлынувшей болью, и благодарит Бога, что Кэролайн так и не увидела новорождённого — сейчас ей было бы намного хуже и кто знает, смогла бы она справиться с потерей так же стойко. — Я назвал его Генрик. Генрик Майколсон, я подумал, что он должен иметь имя.       Её губы сжимаются в тонкую полоску, и Кэролайн опускает голову, желая скрыть выступившие слёзы. Она кивает и нервно поправляет медальон матери, выкупленный Клаусом и покоящийся теперь на её груди.       — Кэролайн?..       Она поднимает голову и встречается с его наполненным раскаянием взглядом, в котором нет привычной ей холодности или презрения, или даже ненависти, что мучила её всё это время — лишь неизмеримая боль и сожаление, которые вызывают в ней дрожь, потому что она не привыкла видеть его таким.       — Кэролайн, вы должны меня выслушать. Выслушать и решить нашу судьбу, ибо я уже не могу ею распоряжаться, просто не имею на это права.       Она чувствует инстинктивный страх перед его откровениями, но не пытается остановить его или же перебить, чувствуя, что ему сейчас это необходимо — сбросить с себя груз вины, ядовитым плющом оплетающим душу.       — Я был несправедлив к вам, жесток и безжалостен. Я убивал ваше достоинство и всеми силами хотел сломать, поставить на колени и посмеяться над вашим падением. О, как глубоко я заблуждался, думая, что это принесёт мне удовлетворение и что моя семья будет отомщена, потому что падали не вы — я. Глупец, уверовавший в поддельную истину и решивший, что может распоряжаться вашей жизнью, унижать вас и радоваться вашим слезам. И да, признаюсь, поначалу ваши слёзы согревали моё сердце и рождали куда большую ненависть к вашей семье, и в частности к вам, конечно, — взгляд Клауса становится горящим и взволнованным, а движения резкими и порывистыми, когда он берёт её ладони и осыпает их быстрыми поцелуями. — Все эти два года, Кэролайн, вы жили жизнью, которую я спланировал задолго до нашей встречи. Смерть вашего отца, карточный долг и нежелание ваших друзей помочь вам, голод и нищета, безысходность, что привела вас ко мне — всё это было планом мести, продуманным мною до мельчайших деталей...       Кэролайн горько мотает головой, отказываясь в это верить, и пытается вырвать руки, всё сильнее им сжимаемые.       — Замолчите, прошу вас, замолчите... Я не хочу ничего слышать.       Но Клаус, желающий освободиться от угрызений совести и решивший идти до конца, пусть даже после этого она возненавидит его всем сердцем, продолжает:       — Да, Кэролайн, я презирал вас, как и вашу излишнюю праведность, как и вашу внутреннюю силу, и этот раздражавший меня свет. Я отметал прочь возникающую порой жалость и ещё усерднее старался указать ваше место в моей жизни, пренебрегая вами и с равнодушием относясь к вашим чувствам. В этом и состояла моя главная ошибка, потому что, несмотря на ненависть, за которую я так отчаянно цеплялся, на злобу, что порой слепила меня, я чувствовал пугающую меня привязанность... Господи, к дочери моего врага, а я не мог предать свою семью, Кэролайн, понимаете?       Она уже не сдерживается и плачет навзрыд, всё продолжая мотать головой и вспоминая события двухгодовалой давности — смерть отца не была случайностью, а положение, в котором они оказались, было подстроено Клаусом. Не судьбой и не злым роком, а её нынешним мужем, желавшим уничтожить семью Форбс.       Наконец, замечая её состояние, он замолкает, молча наблюдая за тем, как леденеет вокруг, и сердце покрывается инеем от её холодного взгляда.       — Уходите, я больше не хочу вас видеть. Пожалуйста, уйдите, оставьте меня. Это так подло, так отвратительно, — она шепчет, смело глядя в его глаза, и резко отстраняется назад, когда он тянется, чтобы стереть её слёзы. — Вы мне омерзительны, я хочу, чтобы вы уехали отсюда, немедленно, я не желаю больше видеть вас в этом доме.       — Да, я заслужил это, миссис Майколсон. И я уйду, уйду в надежде, что когда-нибудь, пусть не завтра, но через год или два вы сможете простить меня и поверить в моё искреннее раскаяние. Ибо я раскаиваюсь всем сердцем за причинённую вам боль. И я знаю, что не вправе держать вас возле себя, поэтому... — Клаус до онемения сжимает челюсти и подходит к столу, не слушающимися руками беря с него бумаги. — Это документы на развод, миссис Майколсон, вы вольны уйти от меня, но я умоляю вас хорошенько подумать, прежде чем поставить подпись. Быть может, когда-нибудь вы всё-таки примите моё предложение, и я смогу показать вам мир.       И Кэролайн усмехается, как-то по-особенному горько, вставая и гордо распрямляя плечи. Она окончательно успокаивается и принимает равнодушный вид, с усмешкой глядя на внешне невозмутимого супруга, который продолжает держать в руках бумаги.       — Предложение? Вот как? Будьте уверены, мистер Майколсон, что я никогда его не приму, — её голос абсолютно ровен, как будто и не она минуту назад так горестно плакала, как будто и не её семья сейчас рушится, как будто между ними и не стоит общее горе и месяцы, прожитые вместе. — А сейчас убирайтесь из моего дома.       Его сердце сжимается от слишком явного презрения, но Клаус, прекрасно понимающий её состояние, согласно кивает. Он стоит ещё несколько секунд, стараясь запечатлеть в памяти её образ и отчего-то думая, что это действительно их последняя встреча. Слишком много ей пришлось испытать, чтобы даже такая праведница, как она, дала ему второй шанс. Впрочем, он его и не заслуживает.       — Вы можете не переживать, миссис Майколсон, независимо от вашего решения, я обязуюсь полностью вас содержать, так что вы можете не ограничиваться в тратах. И в случае, если вы подпишите бумаги, я прошу вас незамедлительно сообщить мне об этом, — он склоняется в уважительном поклоне, разрываясь между желанием обнять её и никогда не отпускать, и здравым смыслом, нашёптывающим ему, что слишком поздно...       ...Она уже не захочет этого.       — Прощайте, мистер Майколсон. И передайте Ребекке, что я желаю ей счастья.       Кэролайн без капли сожаления наблюдает за тем, как муж исчезает за дверью, а потом медленно оседает на пол и хватается руками за грудь, пытаясь сдержать исступлённый крик, разрывающий горло.       Ей предстоит учиться жить заново.       Без него...