Под маской дьявола

      Его до дрожи в руках пугает тишина, и Клаус задерживает дыхание, пока в висках не начинает стучать кровь, а сердце не умоляет его сделать хотя бы один вдох. И он делает, прикрывая глаза от болезненных ощущений в груди и усталости — эта ночь самая длинная в его жизни, самая напряжённая и волнительная. Ведь где-то там наверху вот-вот появится на свет его ребёнок, может мальчик, на что он надеется всем сердцем, а может девочка, которой он будет безумно рад. И только одно вызывает в нём животный страх: слишком большие паузы между стонами роженицы. Сначала она кричала — громко и несдержанно, умоляя Бога и мистера Райта помочь ей, а потом её крики превратились в стоны, протяжные и выворачивающие наизнанку, становящиеся всё глуше и всё реже.       Именно поэтому Клаус и не находит себе места, вновь и вновь посылая служанку узнать, в чём дело, и с надеждой в глазах встречая её в дверях. Но она лишь молча мотает головой и опускает взгляд, не зная, как сообщить о тяжёлых родах и трудностях, с которыми Кэролайн всё никак не может справиться, абсолютно вымотавшись при схватках. Служанка как можно скорее покидает комнату, предназначенную для ожидающего мистера Майколсона, и поднимается наверх, готовясь выполнить любой приказ, лишь бы молодая хозяйка наконец разрешилась, но минута сменяет минуту, перерастая в час, и ничего не меняется, только в глазах роженицы появляется вполне обоснованный страх и слёзы от невыносимой уже боли.       В минуты покоя Кэролайн вспоминает разговор с мужем, горько улыбаясь и проклиная судьбу, которая, как бессердечный палач, стоит над ней с поднятым топором, готовым обрушиться на её шею в любую секунду. Ей так не хочется умирать, и она отчаянно хватает руку мистера Райта, целуя её пересохшими и потрескавшимися губами. Шепчет, умоляя помочь ей, а потом изгибается дугой, стараясь вытолкнуть из себя ребёнка и справиться с посланным Богом испытанием. Но в глазах врача, если бы она могла сфокусироваться, можно было увидеть полную растерянность и еле заметную тревогу, которые превращают его лицо в мертвенно бледную, как и у неё, маску.       Он вырывает свою руку из цепких пальцев пациентки и возвращается на место, склоняясь над широко разведёнными ногами, прикрытыми уже далеко не белой от крови простынёй.       — Смените, — чёткий приказ, и миссис Говард, присутствующая при родах и помогающая доктору, тут же приносит свежую простынь и накидывает на колени хозяйки. Смотрит на мечущуюся на кровати девушку и прикусывает губы, чтобы не показать ей своей жалости и сдержать слёзы, потому что Кэролайн, как никогда, нужна поддержка и капля надежды на хороший исход, который с каждым часом становился всё призрачней.       Иногда Агнес спускается к мистеру Майколсону, застаёт его сидящим в кресле и цепким взглядом оценивает обстановку. Он делает вид, что совершенно спокоен, может не желая показывать своё истинное состояние именно ей, но мелко-мелко дрожащие пальцы и непривычная для него бледность выдают Клауса с головой, и миссис Говард постепенно проникается к нему состраданием — он нервничает, нервничает так же, как и все в этом доме, с разницей лишь в том, что для него проявлять слабость слишком непозволительная роскошь. Она вскользь объясняет ему ситуацию и быстро возвращается в спальню хозяйки, желая разделить с ней боль или даже отдать свою жизнь, прекрасно понимая, что со смертью договориться нельзя, как нельзя обмануть или переиграть, поэтому ей ничего не остаётся делать, кроме как шептать Кэролайн успокаивающие слова и заботливо стирать выступившую со лба и висков испарину.       В таком напряжении проходит ночь, и Никлаус, вымотанный переживаниями, равнодушно смотрит в окно, ничего не различая, кроме скользкого тумана, обступившего их дом. Он даже не сразу слышит тихие шаги за спиной, и только лишь когда его плеча касается чья-то ладонь, резко разворачивается.       — Ребекка...       Только что приехавшая девушка тонет в его объятиях и целует в колючую от щетины щёку. Она отстраняется и пристально изучает осунувшееся лицо брата, позволяя и ему заметить некоторые перемены в ней.       — С каких пор ты путешествуешь ночью? — Никлаус наконец берёт себя в руки, чувствуя присутствие родного человека и радуясь вовремя появившейся сестре — вместе им будет намного легче. Вместе они смогут преодолеть страх.       — Я боялась опоздать, Ник. — Он хмурится, замечая её чуть припухшие от слёз глаза и этот странный взгляд, наполненный не то жалостью, не то раскаянием. Она берёт его руку, сжимая её и желая что-то сказать, но тут же замирает, слыша протяжный стон Кэролайн, доносящийся сверху. — Что это?       — Миссис Майколсон, она рожает.       — Потом, потом поговорим, я должна навестить её, — она стремительно покидает комнату, и Клаус даже не успевает остановить её, обречённо опуская руку, протянутую ей вслед. Он наливает себе порцию виски и выпивает одним глотком, всё отчаянней борясь с тревогой и возрастающими опасениями — уже семь часов утра, а дело не сдвинулось с мёртвой точки, и желание увидеть будущего наследника становится попросту невыносимым. Оно вынуждает его пересечь комнату, ещё раз, потом ещё; старательно изучить картину, висящую на стене и изображающую безбрежный океан с одиноким парусником; перевернуть страницы книги, лежащей на столе и оставленной открытой в том месте, где Кэролайн прекратила её читать; поправить небрежно открытые им занавески и приоткрыть окно, впустив свежий воздух; подойти к двери и прислушаться, вылавливая хоть какие-нибудь звуки, а потом сесть в кресло и закурить сигару, вкус которой он уже успел забыть, ибо миссис Майколсон в последнее время тошнило от запаха табака.       В таком виде и застаёт его влетевшая в комнату Ребекка. Она ловит на себе выжидающий взор брата и мотает головой, смахивая с ресниц слёзы и понимая, что она приехала как раз вовремя. Потому что даже час промедления может сыграть с ними злую шутку — всё слишком серьёзно и положение Кэролайн не может не вызывать опасения.       — Что это? — Клаус шумно выдыхает, уже начиная злиться и едва сдерживая себя, чтобы не подняться наверх и самому во всём не разобраться. Он показывает жестом на потрёпанную тетрадь в руках Ребекки и старательно тушит сигару, находя в этом какое-то успокоение.       — Ты приказал слугам сжечь вещи Форбса, сложенные в подвале...       — И что? Я был слишком зол на неё.       — Дело не в этом. Клаус, ты должен всё узнать. Я знаю, что сейчас не время, но пойми, Ник, потом может быть поздно, слишком поздно. Мне так жаль, Господи, Клаус, что мы наделали? — она говорит обрывочно, сквозь подступившие слёзы и всхлипы, прижимая к груди тетрадь и подходя ближе. А потом, замечая его вскипающую злость, встаёт перед ним на колени и отдаёт ему дневник, найденный в вещах Билла Форбса, приготовленных для сжигания. — Я умоляю тебя, ты должен знать правду, — она хватает его за руку, когда он раздражённо пытается избавиться от ненужной вещи, и плачет навзрыд, натыкаясь на его нежелание к ней прислушаться.       — Я не понимаю, что ты несёшь, Бекка. Почему может быть поздно? Что ты имеешь в виду? Что, чёрт побери, ты хочешь?       — Это дневник Билла Форбса. Мы так виноваты перед ней, Ник. Ты даже не представляешь, как виноваты. Мне так жаль, боже мой, как больно, — Ребекка вновь всхлипывает, наблюдая за нахмуренным братом, который озадаченно разглядывает ничем не приметную тетрадь с загнутыми и потрёпанными краями, местами выцветшую, но нёсшую в себе намного больше, чем все гримуары мира.       — Оставь меня, Бекка, — его бесцветный голос вынуждает её подчиниться, и Ребекка покорно встаёт, а Клаус продолжает смотреть на обложку тетради, не решаясь окунуться в прошлое и познать другую версию произошедшего, быть может более достоверную.       Это так страшно — узнать, что на самом деле ненависть и месть, пронесённая с тобой через года, оказывается пустой и необоснованной — ошибочной.       Поэтому Клаус и не торопится заглянуть внутрь, наливает себе ещё одну порцию виски и продолжает тянуть время, борясь с собой и своими страхами, сковавшими его разум, пока всплывшие в памяти слова Ребекки не выводят его из ступора. Он действительно должен знать правду... И Клаус наконец открывает первую страницу, жадно вчитывается в аккуратные строки, проглатывая текст и выделяя для себя наиболее важные моменты.       12 мая 18.. года.       Дорогая Элизабет, знаю, это выглядит так глупо и так по-детски, но я до сих пор с трудом верю, что тебя нет больше, и всем сердцем надеюсь, что ты слышишь меня и что эти строки будут тобой прочитаны. Пусть не в этой жизни, но в другой, где мы снова будем вместе... Ты же обещала, помнишь?...       ...       24 мая 18.. года.       ...Когда-то ты учила меня прощению, желая, чтобы моего сердца не касалась тьма ненависти и злости, но я не могу иначе, потому что он забрал тебя, и ты даже не представляешь, сколь непробиваем может быть человек, сколь самоуверен и слеп к чужой боли. Да, сегодня я вновь приходил к Майклу, и нет, не для того, чтобы напомнить о твоей смерти по его ошибке, а для того, чтобы он не совершил таких ошибок вновь, и на моём месте не оказался кто-нибудь другой. Но он встретил меня с усмешкой и указал на дверь, когда я пригрозил ему обратиться в суд. Представляешь, он не чувствует себя виноватым, потому что он слишком уверен в себе, и, знаешь, я не виню его в твоей смерти, ибо никто, кроме меня самого, не виноват в этом...       ...       ...Моя любовь, я должен был вызвать другого врача, я должен был прислушаться к своей интуиции и выгнать Кэррингтона из дома. Я должен был понять, что в таком состоянии он не сможет тебе помочь. Я должен был остановить его...       ...       ...Простишь ли ты меня когда-нибудь? Моя милая солнечная девочка...       8 июня 18.. года.       Нашей девочке уже месяц, и с каждым днём она всё больше напоминает тебя. Смогу ли я смириться с твоей смертью, Лиз? Смогу ли простить Бога за то, что он оставил нас одних?..       ...       ...Приходила миссис Кэррингтон и просила у меня прощения. Господи, Элизабет, она просила прощения за своего мужа, стоя передо мной на коленях и умоляя не разрушать его репутацию поданным мною в суд иском. Но разве я рушу его репутацию? Не его ли пристрастие к алкоголю губит его талант и умение? Не его ли пагубная привычка и элементарная халатность привела к твоей смерти?..       ...       ...Я должен попросить у тебя прощения, но не знаю, как вымолить его, потому что сегодня я предал тебя. Предал память о тебе и позволил жалости взять верх над разумом. Я прислушался к её мольбам и попытался остановить правосудие, но даже мои связи оказались бессильны, поэтому скоро состоится суд, на котором будет рассмотрено дело Кэррингтона.       25 августа 18.. года.       Элизабет, Лиз, Лиззи, я так давно не разговаривал с тобой, окунувшись в грязь жизни и утонув в собственной ничтожности. Прости, прости меня, что я оказался настолько слаб и совсем забыл о нашей девочке, но события последних недель выбили меня из колеи...       ...Он так и не признал свою вину, не извинился и не раскаялся, Лиз. Он стоял с бесстрастным лицом, и ни один мускул не выдал его эмоции. Я презираю его, как и его глупое желание наплевать на факты, доказанные профессорами Кембриджского университета. Они в один голос доказали его наиглупейшую ошибку, лишившую тебя жизни. Ему нет прощения и не будет...       7 сентября 18.. года.       ...Сегодня я вновь приходил к ней, выражал соболезнования и предлагал помощь, ведь Эстер осталась с тремя детьми на руках. Да, Лиз, я хотел взять на себя ответственность по содержанию его семьи. Ты скажешь, что я не виноват в его слабости, но что как не моё вмешательство сподвигло Майкла на самоубийство. Я должен ответить за свои деяния и я обязательно найду способ помочь Эстер. Главное, что она не чувствует ненависти ко мне, прекрасно понимая ситуацию и мысля здраво...       17 сентября 18.. года.       ...Эстер настолько горда, что в который раз отказывается от помощи. А сегодня она сообщила мне, что уезжает в Париж, на свою родину, потому что больше не может жить в городе, где фамилия Кэррингтон всегда будет нести с собой некрасивую историю...       — Мистер Майколсон? — служанка в который раз прочищает горло, чтобы привлечь внимание застывшего Клауса, и делает шаг назад, наталкиваясь на его стеклянный, непонимающий взгляд. Он молча смотрит на стоящую перед ним девушку, будто появившуюся из ниоткуда, и медленно закрывает дневник, ощущая, как от только что прочитанного в груди крошится и ломается, превращаясь в немыслимую мешанину. Всё, чему он верил, к чему стремился, чем дышал — всё это превратилось в пыль, в ничто, в пустоту: его истины, убеждения, принципы, взгляды, взрощенные на ненависти к Форбсам, — в пыль, разносимую ветром раскаяния и неимоверной вины перед чистой и невинной душой, что он так старательно уничтожал, топтал грязными подошвами и гасил своей тьмой, пропитавшей его насквозь.       — Как она? — он слишком тихо говорит, чтобы служанка могла что-нибудь понять, и она несмело переспрашивает, вводя его в бешенство. Клаус вскакивает с кресла и хватает её за предплечья, ещё больше пугая дрожащую девушку и требуя от неё ответа. — Я спросил, как она? Говори. Немедленно.       Но она не может произнести ни слова, искренне пугаясь его вспышки ярости и начиная всхлипывать.       — Господи, что за дура... — он грубит, отталкивая её с дороги и быстрыми шагами покидая комнату. Мгновенно взбегает по лестнице и, тяжело дыша, останавливается у нужной двери. Ему хочется услышать хоть один звук, но, как назло, в спальне царит абсолютная тишина, толкающая его на более смелые действия. Клаус резко открывает дверь, сразу же натыкаясь на фигуру жены, лежащую на кровати и медленно повернувшую к нему голову.       Бледное и измождённое непрекращающейся болью лицо, большие глаза, наполненные страхом и отчаяньем, влажные от испарины волосы, разметавшиеся по подушке, и на фоне широкой кровати её маленькое и хрупкое тело с уродливо большим животом, покрытым синяками от манипуляций пытающегося ей помочь мистера Райта. Доктор раздражённо выпрямляется, смело глядя на зашедшего Клауса и вытирая руки о поданное ему полотенце.       — Выйдите отсюда.       Но Клаус не реагирует, с немым ужасом рассматривая увиденную картину и совершенно не зная, что делать дальше. Пока... пока Кэролайн не протягивает ему тонкую и слабую руку, тут же обессиленно опустившуюся на кровать. Она что-то шепчет, но тут же напрягается и издаёт тихий стон, ещё находя в себе силы тужиться.       — Пошли все вон, — Никлаус шипит, буравя находящихся в спальне злым взглядом. — Я сказал. Пошли. Все. Вон, — он повторяет, замечая, что мистер Райт не двинулся с места, а глядящая на него Агнес последовала примеру доктора. — Вооон! — он кричит, яростно, указывая на дверь и едва сдерживаясь, чтобы не выпихнуть всех силой, и только после этого упрямо поджавший губы мистер Райт покидает комнату, забирая с собой поникшую миссис Говард.       А Клаус медленно подходит к кровати, по пути прощупывая нагрудный карман и доставая оттуда одну очень важную вещь.       — Мистер Майколсон, — Кэролайн дарит ему слабую улыбку, тут же чувствуя привкус крови от трещинки на губе, и прижимает протянутую ладонь к мокрой от слёз щеке, желая прочувствовать его присутствие и тепло. Прикрывает глаза от подступившей боли и вжимается в простыни, чувствуя очередной спазм, на миг вырывающий её из реальности.       — Кэролайн. Моя сильная и смелая девочка, — он склоняется над её ухом и шепчет, ласково гладя по волосам и осыпая поцелуями разгорячённую кожу. Хочет сказать самое главное и попросить прощения, но не может себя перебороть, будто бы как только он это сделает, то она сразу уйдёт от него. Навсегда. Туда, откуда уже не возвращаются. — Ты должна постараться: ради себя, ради меня, ради нашего ребёнка. Я прошу тебя.       И Кэролайн поджимает губы, обречённо мотая головой.       — Я не могу больше, я так устала, — она всхлипывает, цепляясь за его образ и не желая поддаваться постепенно подступающей тьме, а Клаус, не обращая внимания на боль от впившихся в его ладонь ногтей, шепчет:       — Знаешь, Кэролайн. Я хочу раскрыть тебе один секрет. Там, — он показывает рукой в сторону зашторенного окна и ловит её расфокусированный взгляд, — там мир, красота, искусство, закаты и рассветы, и я готов показать тебе всё это, только не ставь меня перед выбором.       Она вряд ли понимает его слова, чувствуя, как под спиной становится тепло и липко, касается простыни пальцами и, поднося их к лицу, в полуобморочном состоянии разглядывает окровавленную руку, пока Клаус, воспользовавшись моментом не вкладывает в неё медальон матери — тот самый, давным-давно проданный ею, но наперекор судьбе вернувшийся к своей законной владелице.       — Я умоляю тебя, не вынуждай меня выбирать...       И Кэролайн сквозь морок боли успевает лучисто улыбнуться и даже произнести слова благодарности, пока образ Никлауса не превращается в одно большое светлое пятно, а его исступлённый крик, зовущий доктора, не утопает в сгустившейся тишине.       Она действительно очень устала.