О рыцаре и даме сердца

У Тревельяна внутри слишком много нежности и глупых шуток. Варрик закатывает глаза и раз от раза поминает Хоука — вот уж у кого чувство юмора небритое и помятое, как он сам, но искромётное. А Кассандра краснеет, бледнеет и сердится, и внутри у нее заново становится горячо и головокружительно, стоит только Тревельяну сказать какую-нибудь нежную глупость, прикрывая её самым бездарным подобием шутки, которое только можно выдумать. Временами она мрачно желает послать его обучаться похабщине у Быка, или наоборот — галантному, ничего не значащему флирту у Дориана. Но, каждый раз обнаруживая себя в его объятьях, заново решает, что и так, в общем-то, сойдёт. — Твои стихи ужасны, — замечает она. Её локти у Тревельяна на плечах, и лежат так удобно, как будто его тело было создано только для этого. Он замирает, задумавшись, и тут же вписывает нелепую строчку с этой мыслью в начало строфы; Кассандра щурится, читает и нечленораздельно ворчит. — О Создатель, это оскорбительно! — Для тебя, или искусства поэзии? — интересуется он. — Для обоих! — отрезает Кассандра. — Угу. Конечно же, его стихи отвратительны. Он гордится этим больше, чем своим умением блестяще владеть мечом. Хотя бы потому, что ни его меч, ни поверженные им враги не найдут себе пути из его корзины для бумаг в шкатулку, спрятанную в изголовье постели Кассандры. Тревельян бесстрашен и спокоен, но там, за стенами себя-крепости, всё время боится. Он разучился ревновать, да, мучительно переболев ревностью, когда в их команде появился Железный Бык, но он всё ещё дрожит. Что Кассандру украдёт кто-то другой, что ей причинят боль, что она разочаруется в нём или разочаруется в жизни. Её так легко разочаровать, кажется ему. Он вскидывается ночами, разбрасывает простыни, топит лицо в ладонях. На одной — метка, на другой — страх о Кассандре; и то, и другое далеко, Тревельян не впускает их в душу и разум. — Он не боится принимать решения, даже когда знает, что ты их не одобришь, — озадаченно замечает Коул. — Я вижу знание, я вижу тебя — не вижу страха. Ты злишься. Он любит. Он знает, что ты будешь злиться. Люди говорят, если любишь, должен угождать. Он не угождает. Почему? — Потому, что он верит, что так будет правильно, — отвечает Кассандра. — А я верю ему. В такие минуты она почему-то не может не любить Тревельяна ещё сильнее, приводя Коула в совершеннейшее замешательство. Кассандра мечтала, что её завоюют, с тех пор, как прочла свой первый рыцарский роман. Тревельян мечтал завоевать Кассандру с тех пор, как... нет, не увидел. Это было бы странно, вообще говоря, даже для него: мечтать о женщине, которая заковала тебя в цепи, на пепелище, у сожжённого до неузнаваемости тела любимой двоюродной сестры. Да, это не было любовью с первого взгляда; пожалуй, цель свою он осознал в одну из первых недель в Убежище, наблюдая за тем, как Кассандра колотит деревянную куклу на тренировочной площадке. — Ты же знаешь, что мог признаться ей? — как бы между прочим замечает Дориан. — Когда мы были во временном провале. И ничего бы не потерял. Они с Тревельяном стоят бок о бок на балконе, и Тревельян поворачивает в пальцах бокал разбавленного вина. Кивает. — Почему не признался? — любопытно Дориану. Тревельян честен, как и всегда. — У нас была битва впереди. Не мог я просто лечь и умереть. — От счастья? — щурится маг. Тревельян качает головой. — Если бы она не вернула моих чувств. Кассандра всегда страшилась, что её сила и грубость станут её одиночеством до конца дней. Она смотрела на женственных орлейских девиц и презирала их — но еще и завидовала. Завидовала тому, что сама никогда не... нет, не "не сможет" — не захочет стать такой. У Тревельяна на званых вечерах болела голова, а орлейские красавицы нагоняли тоску. Он по опыту знал, что если стащить с них платье и маску, под ним не окажется обнажённой души, только обнажённое тело, а какой ему в нём прок? Ни яркость губ, ни шёлк волос, ни нежность кожи не привлекали его так, как жар искренности и одержимость целью. Он пьёт их с ключиц Кассандры, с её узких сильных бёдер, с груди над сердцем, и знает, что никогда не будет счастливее. — Почему не Жозефина? — спрашивает его Кассандра, не то в шутку, не то всерьёз. — Почему не Лелиана? Не все те девицы, которые пожирают тебя глазами, стоит только выйти во двор? — Они сложные, — бормочет Тревельян ей в волосы. — Сложные, нежные, путаные, хрупкие. Кассандра фыркает и отталкивает его. Не знает, обижаться ей, или смеяться. — А я, выходит, простая? Грубая, предсказуемая и... — она силится отыскать слово, — ...прочная? — Ты — блестящая, — серьёзно отвечает Тревельян, снова подбираясь ближе и сгребая её в охапку. — Как меч, как солнце на мече, прямая, острая, прекрасная, ослепительная. "Асала", — вспоминает он слово из хроник Мора. Меч-душа. У Кассандры много острых углов, прямые плечи-гарда, талия лежит рикассо под его ладонью, сияют глаза и белеют на смуглой коже шрамы, и Тревельян плачет. Безотчётно, как те, кого на молитве касается светом своим Андрасте, к кому во сне является Создатель. И Кассандра верит, и целует его крепче.