О рыцаре и даме сердца

К Мариден Приветной, знаменитому барду, в Скайхолде относятся по-разному. Вслух больше ругают почём зря: цокает языком простой люд, для которого её музыка слишком сладкая и орлейская, качают головами солдаты, привыкшие к грубым походным песням, морщатся редкие послушницы от хулы, которая то тут, то там проскальзывает в текстах. Сэра бросается на постель, закрывает голову подушкой и колотит пятками матрас, вопя ругательства, стоит ей только заслышать посвящённую ей быструю мелодию. "Быки" посмеиваются в углу и, не стесняясь того, что перекричат заезжую сочинительницу, начинают горланить своё. Повар то и дело грозится сломать её лютню об колено. Мариден не особо тревожится. Ей досталось хорошее покровительство: весь Скайхолд знает, что его светлость лорд Инквизитор от Мариден без ума. Хотя, справедливей сказать будет, не от самой Мариден, а от песен её и музыки. Стоит только Тревельяну ступить на порог таверны - и он остается в ней так долго, как позволяет время. Иногда сидит на виду, среди всех, в компании одного-двух товарищей из своего странного отряда; иногда потайкой утягивается к Коулу в закуток, куда при здравом рассудке не особо люди ходят. Но Мариден всегда знает, когда её обожатель рядом. Улыбается чуть шире сквозь обычный мечтательный вид, играет чуть громче, и нет-нет, да и глянет туда, где, по её мнению, нынче устроился Тревельян. Тревельян слушает. А потом начинает потихоньку играть сам. У Тревельяна нет ни таланта, ни сноровки, лишь упорство, с которым друффало идет к цели; быстрые и высокие мелодии путаются в его пальцах струнами, смеются, дразнятся и фальшивят. Не подходят ни ему, ни рукам его, ни самодельной лютне, подаренной — из всех, кто мог бы сделать это! — Быком. И он никогда не играет их всерьёз — только вразнобой пощипывает струны и хлопает по полой корме инструмента, вплетая ноту хаоса в безупречную звонкую россыпь музыки Мариден. И люди отчего-то становятся к ней терпимее. Даже Сэра перестаёт ругаться и то и дело высовывается поглядеть на Тревельяна сверху и — редко — метнуть пару вишнёвых косточек прямо в заросший затылок. Видно, как её треплет на части противоречиями: песни, конечно, дерьмо, но Инквизитор-палка-в-жопе теперь вроде как палку свою вынул и к народу ближе стал. И смешным показаться не боится. Варрик ухмыляется; он считает, что простой народ теперь слишком напуган гневом страшного Инквизитора, чтобы открыто ругать сочинительницу. Тревельян грустнеет: ему не хочется пугать, ему хочется мирить и вдохновлять. В особенности — вдохновлять ту одну, ради которой, наверное, он это всё и затеял. Он, по правде сказать, и сам не уверен до конца. Но, говорят, под окнами у женщин принято петь серенады. Даже если женщину угораздило ютиться над кузницей, и близость наковален наверняка сделала её глухой к подобным глупостям. У Тревельяна есть несколько песен, которые он любит больше всего. Когда он приходит, чтобы остаться, Мариден придерживает их до последнего, потому что знает: у Искательницы свои дела, и силуэт её не промелькнёт ни в таверне, ни около неё еще долго, пока ночь не начнёт плести косы из печного дыма. Мариден нравится быть отчасти сводницей: она щурит зелёные глаза и танцует пальцами по струнам, ждёт, когда Тревельян подхватит. Она оставляет последнюю песню на потом, дарит её саму и тишину для неё. Кланяется одиноким хлопкам от кого-то безнадёжно пьяного в углу, зачехляет инструмент, бережно подхватывает его и уходит наверх. А Тревельян ещё с минуту сидит глубоко в своих мыслях, и только потом понимает, что больше музыки не будет. Тогда он перекладывает на коленях лютню, забрасывает длинные ноги на скамейку, на которой сидит, и трогает струны. — Брошен ли Тобой я здесь? — начинает он низко и негромко, и такая же низкая и грубая мелодия летним градом отстукивает ритм по крыше, гудит почти как флейта. — В Храме, где прах вокруг? Уже второй месяц редкими вечерами он приходит в таверну, и когда поёт, то поёт её, единственную. Это может быть смешно и жалко со стороны — но никто не смеётся. Все те немногие, кто остается до сих пор, молча, серьёзно слушают, с той же серьёзностью, с какой Варрик прислушивается к Песни Света, доносящейся по утрам из часовни. И никто не станет ни хлопать, ни рассыпаться в ненужных похвалах потом, когда Тревельян закончит. Разве что Бык одиноко стукнет кружкой по столешнице: молчаливое одобрение, воинский салют. — Метка скорбью на земле, — продолжает Тревельян. Серые глаза полуприкрыты, задумчивы, и каждое слово — не просто так. — Небо сомкнётся тьмой на нас. Он сидит, с ногами забравшись на длинную скамью, чуть ссутулившись, спиной упираясь в стену, не видя дверей. Сосредоточенно глядит на струны, перебирает их медленной россыпью, только-только хватает, чтобы бусины-ноты не раскатились по полу. Спаивает, вяжет их нитью собственного голоса, звучным марчанским выговором, глубокими гласными. Он сидит спиной ко входу и не видит Кассандру, что прижалась плечом к дверному косяку, обхватила руками локти и слушает, слушает, уперевшись невидящим взглядом себе под ноги. Бык — видит. С отеческой нежностью баюкает на плече дремлющего Крема, не шевелится и почти не смотрит в её сторону. Понимает. — Гонит меня прочь дракон, — Тревельян чуть сбивается, отчетливо втягивает воздух и перебирает струны лишний раз, восстанавливая дыхание. — Шрамы войны клеймят. Песня — как костёр на далекой горе, как звезда над тёмными водами океана. Они слушают, и они не рядом сейчас, не в таверне Скайхолда; они — странники и следопыты, оставшиеся на ночлег далеко от дома, они — солдаты в чужой стране. Поднимают глаза и смотрят на свет, знают, куда нужно идти, знают, что может быть именно сейчас другие такие же солдаты точно так же глядят наверх и повторяют неловкую, не церковными словами сложенную, молитву. Тревельян поёт. — Брешью Тень разверзла пасть, — доходит он почти что до конца. Он никогда не проговаривает последнюю строчку так, как почти полгода назад написала Мариден. Никогда. Штука в том, что Инквизитору Тревельяну не слишком важна собственная жизнь, да и сыновей у него отродясь не было. И молится он за другое. — Демон, не рви жизнь той, что люблю. Он умолкает. И, не видя друг друга, совершенно одновременно, будто их дёргает за нити одна и та же рука, они с Кассандрой поднимают головы и смотрят вверх, туда, где за тремя этажами дымной таверны мерцают звёзды.