Однажды в Азкабане

Камеры одиночные. Разделяют их такие толстые стены, что увидеть соседа невозможно, а услышать проще — от широкого каменного коридора, идущего вдоль камер, нас отделяет прочная решётка из толстых вертикальных прутьев. В проём между прутьями легко проходит нога или рука, но вот голова застревает, а то бы я давно попыталась выползти. Пусть даже попытка была бы неудачной, и меня бы поймали. Ну, а что мне за это сделают? Накажут? Знаю я их наказания. Поразвлекутся денёк, и всё равно вернут обратно, разве что в цепи закуют. Кормят здесь два раза в день: утром, по моим прикидкам, около одиннадцати. Вечером — около семи часов после полудня. Хотя солнце мы видим мало — слишком высоко находится «оконце» — круглая бойница под самым потолком. А так как наружная стена не тоньше тех, что отделяют камеры друг от друга, то и свету пробиться сюда проблематично. Однако в конце коридора окно точно имеется, потому что днём он освещён именно дневным светом, а к вечеру в коридоре темнеет и загорается факел прямо напротив моей камеры, в углу — моя камера последняя в этом коридоре. Утром еда в виде какой-нибудь каши. Без соли и сахара, на воде, но всё равно достаточно съедобная. Сначала я держалась, не могла смотреть на эту кашу, только голод не тётка, да и целью задалась, выжить во чтобы то ни стало. А для этого мало тренироваться, есть тоже необходимо. Так вот, к каше полагался кусочек масла, настоящего, сливочного, и ломоть хлеба — его пекут где-то тут же, может этажом ниже, потому что к концу ночи этот одуряющий запах выпечки способен сводить с ума. Так что жаловаться на еду глупо. Разве иногда каша пригорит, бывает, так и то, я не оставлю на тарелке ни крошки. Даже разнообразие какое-то. Вот вечером, около семи — восьми, точнее не скажу, еда состоит из куска мяса или рыбы, да к нему двойная порция хлеба, всё того же, местного. Поят нас по-простому — у самой решётки расположен краник, несколько раз за день, если его подкрутить, оттуда течёт тоненькая струйка воды. Настолько тонкая, что кружку можно наполнить минут за пять. Вода холодная и с примесями соли, но вполне годная для питья. Или для умывания. Кружка у меня стоит под краником постоянно, так что я никогда не упускаю возможности набрать воды впрок. В углу камеры у наружной стены есть небольшое углубление, размером с тазик для белья. Дня за три, я умудряюсь наполнить это углубление полностью, можно простирнуть вещи, можно помыться самой. Частями, да, но всё же. Вычерпываю воду в отхожее место всё той же кружкой, когда вода совсем придёт в негодность. Это обычно дня два — в это время я много пью, так как наполнять выемку не надо, вся влага достаётся мне. Кровать заменяет матрас, набитый сеном и соломой, брошенный прямо на каменный пол. Поначалу спать на нём казалось мученьем, лишь потом оценила его удобства, когда провела две ночи в «карцере», где не было ничего — только голый каменный пол. Матрас этот толщиной сантиметров сорок, это он уминается так за пару месяцев, поначалу-то ещё выше. А раз в три месяца его меняют на новый. Говорят, у мужчин в секторе он в три раза тоньше, так что нам ещё повезло, считай. И с туалетом тоже всё обстоит нормально, у нас лучше, чем у мужиков — вместо простой дырки в углу полноценное возвышение, сколоченное из прочных досок, ошкуренных и гладких в месте, где надо садиться. На нём можно и просто посидеть — даже лучше, чем на кровати, где упираешься носом в коленки. Ещё у нас имеется одеяло — это такая серая тряпка, похожая на мешковину, только помягче. Так у мужчин нет и такого. Так что и тут нам повезло. Тряпка квадратная, метра два на два, в неё можно замотаться полностью, и я отношусь к ней очень бережно, вывешивая каждое утро на решётку — проветриваться. А охрана у нас гоблины. Не такие как в Гринготтсе, они тут как будто выше ростом, и мощные все. Возможно вообще какой-то другой вид. Такой зашибёт запросто, тренируются видимо. Слышу периодически сквозь бойницу лязг оружия и ругань на их языке. Вряд ли они там сражаются с кем-то. Толстых среди них нет вообще, сплошные мышцы. Одеты в грубые холщовые штаны с широкими поясами, набитыми разными приспособами, высокие ботинки с подбитыми железом подошвами и кожаные жилеты. Так вот — жилеты без пуговиц, так что мускулатура на груди и животе видна отчётливо, а бицепсы при движениях перекатываются под серой кожей мощных рук — или лучше сказать — лап. Это кому как. Морды, конечно, страшные у всех, но лишь поначалу они казались мне на одно лицо. Однако за пару месяцев, я уже легко отличала стражей друг от друга, даже выделяла из них более и менее симпатичных. И далеко не все они были лысыми, как минимум двое имели пышную шевелюру — правда абсолютно белоснежную — и оба убирали волосы в хвост. Смотрелось это довольно мило, но я понимаю гоблинов из банка. Такие причёски уменьшили бы негатив по отношению к ним, а ушлым гоблинам этого совершенно не нужно. Здесь же их, кроме заключённых, местного начальства — раз в месяц, и столичного — раз в полгода, никто и не видит. Так что развлекаются, как могут. Один раз Кариган, самый добрый из этих накаченных серых стражей, даже пришёл утром в мохнатых тапочках вместо ботинок. Это было так забавно, что я едва сдержала смех. Кстати именно он — обладатель белоснежного хвоста. И в то же время, мускулатуре этого гоблина его собратья явно могут позавидовать. Парадокс. Почему-то крупные особи бывают неожиданно добродушными. Силища у него тоже немалая, по слухам конечно. Жаль, что Кариган не мой гоблин. В том смысле, что он следит за четвертым сектором, а у меня седьмой. Только пару раз в месяц, когда мой стражник Браншретер отправляется по своим делам на материк, кто-нибудь его заменяет, и иногда Кариган. Пожаловаться на Браншретера тоже вроде как не за что. Выполняет свою работу чётко, не вредничает, не отпускает плоских шуток, как некоторые. Мрачноватый, молчаливый и смотрит иногда так, что холодок где-то в желудке. На вопросы не всегда, но отвечает. Коротко и угрюмо. Вот тоже, и чем его судьба обидела? Однажды я назвала его просто Бран, задавая вопрос. Он вскинул глаза и пронзил настолько злым взглядом, что я чуть язык не проглотила, и вопрос свой задавать передумала. С тех пор имена гоблинов сокращать не пытаюсь, себе дороже. Осталось сказать про одежду. И тут не так плохо, как и в остальном. Бельё, конечно, отсутствует. От слова совсем. Но приличных холщовых штанов две пары, можно менять. Для ног эдакие деревянные сабо, к ним привыкаешь быстро — вполне удобная обувь, и достаточно толстая подошва, чтобы не чувствовать холод, идущий от каменного пола. Из верхней одежды — два одинаковых полосатых свитера из толстого хлопка, похожи на русские тельняшки — видела как-то в магловском кино. Их тоже можно носить поочерёдно, стирая вторую пару. Так что с гигиеной тут не плохо. Раз в месяц мы получаем что-то вроде памперсов, ровно четыре штуки, выдают утром, по одной, вместе с едой. Каким образом они осведомляются о наступлении критических дней — для меня загадка. Раз в две недели нас выпускают на прогулку. По двое. Так я познакомилась с соседками, хотя разговаривать друг с другом запрещено. Прогулка происходит во внутреннем дворике, окружённом сплошными каменными стенами без единой двери, кроме той, в которую выпускают. Зато крыши нет, и над головой настоящее небо. Я никогда не отказываюсь от прогулки, даже в непогоду. Одежду можно сменить, запасная-то есть, а вот запах свободы ничем не заменишь. Да и никто не отказывается, насколько я знаю. И ещё надо упомянуть дементоров, конечно. Эти твари только на нижних уровнях бывают, да и то не так уж и часто. Иначе передохли бы нижние узники за пару дней максимум. А так просто постепенно сходят с ума. Мы не сходим, у нас всё очень щадяще. Даже газету получаем раз в полгода, когда проверяющий приезжает. Эта газета у нас бережно хранится до самого следующего приезда. К нам дементоры не заглядывают, гоблины их сами не переваривают, так что в этом плане Азкабан оказался вовсе не таким страшным, как думала раньше — до попадания сюда. Единственное, что мне сильно не хватало, помимо волшебной палочки, так это книг. Без них было просто тошно. И чтобы не так страдать, я мысленно проводила уроки по разным дисциплинам не менее часа каждый день. А по вечерам придумывала разные истории, жаль, не на чем и нечем было их записать. Тренировалась я только когда была уверена, что никто не появится — а это между полуночью и тремя часами ночи — опять-таки по внутреннему ощущению времени. Оно у меня обострилось с тех пор, как я перестала плакать и изводить себя оконченной жизнью. Подумаешь, пожизненное заключение, но ведь можно и в нём найти какие-то плюсы. Дышать ведь не перестала, и существование, если подумать, более, чем сносное. Оказать услуги определённого характера мне предложили практически сразу, недели не прошло. За уступчивость полагалось улучшенное питание и прогулки по двору каждую неделю, то есть в два раза чаще. Правда, надо сказать, отказ перенесли философски и больше не настаивали, а меня ещё часа два трясло от отвращения. И потом ещё вздрагивала, как вспомню, довольно долго. Даже на Браншретера смотреть не могла почти неделю, хотя он тут был не причём. Это всё его начальник, Гёрклун, не самый страшный из местных гоблинов, но шибко самодовольный. Насколько знаю, одна из соседок согласилась, потому что слышимость из коридора прекрасная. Так что раз в неделю около одиннадцати вечера, через несколько минут после вечернего обхода, слышны были шаги какого-то гоблина, потом громыхание замком, а после какая-то возня. Скоро начинались и характерные звуки со стонами и вскриками. Иногда я слушала, любопытство никуда не делось, но это позже. А поначалу старалась заткнуть уши, закутавшись в своё одеяло и дрожа как осиновый лист. Единственное, что утешало, это осознание отсутствия принуждения. А раз всё по взаимному согласию, то кому какое дело. Вычислить какая из соседок привечала Гёрклуна, а может вовсе не его, а может и не его одного, мне было легко — по шагам. Я чётко выучила, сколько примерно шагов от конца коридора до первой камеры, до второй, третьей и моей. Радовалась, что это не Веста, маленькая чёрненькая волшебница, улыбчивая, с лучистым взглядом серых глаз. Слишком мне она нравится. Недоумеваю, за что она-то здесь. Неужели, как и я из-за непростительного? Но представить Весту, запускающую «Круцио», а тем более «Аваду Кедавру» — просто не получается. Иногда по вечерам она негромко поёт, потому я знаю её голос. Что поёт именно она, как-то проговорился Кариган, этот добродушный силач иногда не прочь поболтать — минуты две, ага. Но для гоблинов и это — огромная редкость. Две другие соседки не вызывают у меня особого сочувствия. Высокая фигуристая Эллен высокомерно задирает нос. Видать из этих, из благородных. Наверное, до заключения слыла красавицей — золотые волосы ниже талии, синие глаза, приятное лицо. Но тут, в нашей униформе, не очень-то покрасуешься, и расчёска у всех одинаковая — собственная пятерня. Да и мыла не выдают, так что не шибко поухаживаешь за волосами. Она и не ухаживала, так что её волосы, потерявшие блеск и пышность, красоты ей не добавляли. Губы потрескавшиеся, нос красный — а выражение лица вечно такое, словно только что сжевала лимон. Даже странно, что она не получает бонусов в виде мыла, или ещё чего нужного. Ведь именно с ней спит кто-то из начальства. Потому и нос так задирает. Ну да и ладно, мы не гордые, но гулять с ней в паре я не любила. Хотя мы даже никак не общались, а всё равно противно. Третья и последняя из заключённых, которую я периодически вижу, это Джанин, развязная базарная бабка, иначе не скажешь. Спутанные рыжие волосы, неопрятная одежда, вся в пятнах, мрачный взгляд исподлобья, и отборная ругань портового грузчика, стоило ей открыть рот. Иногда она любила побуянить в своей камере, и мы все должны были слушать её крики. Бывало, она ругалась и на прогулке, и её тут же загоняли обратно, разговаривать-то нельзя, так что тогда я гуляла одна положенные два часа и была почти счастлива. Бывали у меня и плохие дни, наваливалась такая тоска и депрессия, что хоть вой, или бейся головой об стену. Иногда я ей поддавалась и забивала на свои занятия и тренировки, сидела на лежанке, уставившись в одну точку и вспоминала, вспоминала, вспоминала… Но долго унывать всё равно не получалось, и если повезло, и углубление в полу было полным, долго окунала голову в холодную воду, пока окончательно не приходила в себя. Если же воды не было, прислонялась лбом к холодной наружной стене, и так стояла минут сорок, а то и час. Иногда помогало, иногда — не очень. В один из таких дней, я и обратилась к Браншретеру, принёсшему ужин.