***
- Лариса. Лариса! – Голос рвался с силой, сухо, будто рвали холст, но все слова заканчивались и заключались в одном-единственном – её имени. – Лариса, Лариса, Лариса… Сестра зарылась в его волосы, пыльные, мягкие, сокрушающе знакомым жестом. – Мне не верится, что я… дома. Ванька… Дома. - Лара?.. Она замотала головой, исступленно, резко, сжала его руки, часто зашептала: - Никогда, никогда больше – слышишь! – не прикоснусь к наркотикам, клянусь тебе. Но ты пожалуйста, скажи, что этого достаточно, и больше не нужно никаких объяснений, Ванечка, пожалуйста... И он уступил; голос его рассудка, возмужавший, вымуштрованный стараниями Рогозиной, затих, совсем как затихал прежде, когда Лариса баюкала его своим серым взглядом. - Лариска, не надо объяснений… Но поклянись мной, что никогда больше… - Никогда больше, - перебила она. – Тобой. И мной. Нами. Клянусь, никогда, больше никогда…***
- Тихонов! – не выдержала Оксана, когда он запорол экспертизу в третий раз. – Спустись на землю, а? Я понимаю, нашлась твоя сестра, и всё-таки… - Эх, Оксанка. Оксанка-Оксанка, ничего-то ты не понимаешь!.. Ни-че-го. Не сердись, я поправлю. И он вышел, зажав меж растопыренных пальцев пробирки, продолжая улыбаться пугающей рассеянной улыбкой. Он не видел обращённого вслед хмурого взгляда Амелиной, он только чувствовал, что ему вновь, вновь становится хорошо в собственной шкуре. Но время шло, и Иван уже не мог игнорировать: сестра менялась. Что-то новое. Что-то такое, что не давалось в руки. Лара не была лицемерна или лукава, нет, просто… Она оставалась на расстоянии. Когда пила сок или смеялась, гладила его измятые рубашки или складывала «Эрудит». Рядом – на расстоянии. И глядела на мир откуда-то издалека. На всех, даже на брата. И как-то он понял: да она не верит во всё это. Будто где-то у неё припрятан рюкзак с вещами, бутерброд, завёрнутый в фольгу, и билет на паром. Что-то такое, что не давалось в руки. Вспорхнёт – и нет. Иван видел только один выход. Нужно привязать её к жизни, так, чтобы она сама, слишком свободолюбивая и болезненно вольная, не заметила этого. И способ был. Способ, апробированный на нём. ФЭС. Да только, несмотря ни на что, сестра была с ним – и ему вновь становилось хорошо в собственной шкуре.***
- Галина Николаевна, возьмите её на работу. Кабинет сковывал. Иван безотчётно барабанил по столу, вцепившись в её взгляд. Рогозина молчала. - Галина Николаевна, пожалуйста. Пожалуйста. Возьмите Ларису на работу. - Нет. Она разве что догадывалась, чего ему стоит просить. - Почему? Запертые интонации – просительные и раздражённые, грубые и отчаянные –просачивались, медленно брали верх. - Мы обсуждали это, Иван. ФЭС – не благотворительная организация, не место для тех, кто… попал в сложную ситуацию… - Галина Николаевна!.. Он чувствовал: ей надоело выбирать слова. Но прятать интонации полковник умела превосходно – если хотела. - Не надо намекать на то, как сюда попал ты. Ты – исключение, Ваня. Ты – это ты, а не твоя сестра. Ты должен понимать… - Пожалуйста… - Тихонов! – Рогозина оборвала его, не потрудившись понизить голос, резко и грубо – так, что он вздрогнул. - Я отношусь к подчинённым лояльно. Это ошибка. Мне неоднократно указывали на это сверху. В ФЭС лояльность неуместна. Непозволительна. Но это приносило и продолжает приносить плоды. И – не перебивай! – я отношусь к вам лояльно лишь потому, что уверена в каждом, в ответственности каждого, в его праве быть одним из команды. Или, говоря иначе: каждого я отобрала сама. А Лариса… - Она ответственна. Она сможет. Она научится, я ручаюсь… - Хорошо, - отчеканила полковник. – Не понимаешь, не хочешь услышать меня по-хорошему… Иван, извини за то, что я сейчас произнесу. Но я – не только твой… друг. Он вспыхнул, вздрогнул, щёки залил жар, и он едва расслышал окончание фразы: - Я – глава ФЭС, и ты вынужден с этим считаться. Мне не нужны наркоманы в штате. В его ушах всё ещё звучало «твой… друг». Он запустил пальцы в волосы и рассеянно переспросил: -Наркоманы в штате?.. А через секунду ухватил смысл. - Что? Лариса? Нет, нет, Галина Николаевна. Нет. Она поклялась мне… Она не… Нет! Рогозина смотрела на него расстроенно и печально. - Нет, нет… Откуда вам знать… Она поклялась… Откуда? Не врите!!! - Я опасалась этого. Я не могла рисковать тобой. Я следила за твоей сестрой… Она хотела взять его за плечи, но он яростно вывернулся. - Рисковать мной? Следили?!. Галина Николаевна, я, все мы, все остальные, хоть чем-то ценны вам помимо нашей работы? Или вы видите в сотрудниках только винтики, за которыми нужно следить?! Рогозина хотела что-то сказать; он не дал. Ядовито крикнул, глядя точно в холодные голубые глаза: - А премии даёте для того, чтобы люди не думали, что ими только пользуются! Не зря говорят, что у вас нет сердца! А если есть – и вправду каменное!***
Когда он вернулся, Лариса сидела по-турецки перед маленьким зеркалом и щёлкала ногтем о зубья расчёски. - Чем обедаем? До сих пор тощий, как селёдка… Не слыша и всё ещё сдерживаясь, Иван подошёл к шкафу и начал выкидывать вещи – сначала Лары, потом свои – пока не опустошил все полки и плечики, пока руки не перестали дрожать. - Вань, что случилось? – окликнула сестра, но он не ответил. Обшарил дальнюю полку, ладонью смахнул пыльный слой сверху, отскочил от шкафа и, упав на колени, принялся перетряхивать её джинсы, юбки, джемпера. Из ветровки выпала связка ключей; брелок, вязаный лист каннабиса, оказался искрой. - Где?! Сестра подошла, хмурясь. - Лучше скажи сразу, - рявкнул он в ответ на прикосновение к руке. - Что сказать? – В её голосе уже слышались звоночки злости. - Где. - Что где? Иван, что происходит?! Врываешься в квартиру, выбрасываешь мои вещи… Мало обысков на работе? - Именно – обысков! Крикнул так, что резонансом задрожали стёкла. - Именно! Обысков! Я – тебя –обыскиваю! Это была моя ошибка восемь лет назад. Я слишком тебе доверял, я тебе верил! И поплатился, поплатились оба! Больше этого не повторится. Она глубоко вздохнула, подошла вплотную, хотела обнять за плечи, но он вывернулся – так же яростно, как часом ранее вывернулся из рук Рогозиной. - Не трожь меня! Не трожь, - угрожающе сузив глаза, в секунду став страшнее и старше. – Не трожь, пока не скажешь, откуда взяла эту дрянь снова. Голос напоминал шипение, будь он спокойней – и испугался бы сам себя, тёмного, отражённого зеркалом. Лариса не стала притворяться, будто не понимает, о чём речь. Но сделала последнюю попытку: - Иван, я ведь поклялась тебе, что больше никогда… Ни-ког-да. Я поклялась тобой. Неужели ты не веришь? И он наконец очутился лицом к лицу, словно со своим отражением, с выбором: кому верить. Сестре, безоглядно любимой, которую он потерял, обрёл и теперь терял опять; сестре, которая была его солнцем, даже когда её не было; сестре, которая и была его отражением, более верным, чем в зеркале, чем в воде, чем в беспристрастных вечерних стёклах. Сестре – или Рогозиной. Кто из этих двух женщин виноват в том, что победила последняя, - он не знал. - Не верю, - шепнул он в сжатые кулаки. – Не верю. Я тебе не верю, Ларочка… Когда поднял глаза, сестры не было. Он один, напротив, сам против себя в пустом зеркале.