"Little Red Riding Hood"

Отец говорил, что любая боль, вина или сожаление смываются с твоего искалеченного возрастом и опытом сознания так же, как краска с тела, ― нужно лишь приложить немного усилий и потратить драгоценное время, сдирая жесткой мочалкой кожу в попытке избавиться от ярких пятен. Бонни кажется, что Руди Хопкинс, тот неловкий занятой мужчина, которого она видела в детстве лишь раза два-три в месяц, наверное, социопат, если тяжелые, подавляющие радость жизни эмоции уходили от него так быстро и без титанических усилий, которые нужны большинству населения планеты. Боль патокой медленно течет по ее телу, венам, артериям, обволакивает ткани и мышцы, пропитывает собой крепкие, молодые косточки. Проникает сначала в головной мозг, чтобы потом прочно засесть в спинном. Она течет из ее глазниц, ушей, ноздрей. Бонни давится ей, захлебывается, когда пытается сделать спасительный вздох. Иногда все, что она чувствует, ― это Боль. Всепоглощающая, невыносимая, жестокая. Иногда это чувство наполняет все ее естество, вытесняя реальность из ее сознания. Переносит на несколько недель назад, потом на месяцы, чтобы подготовить к временному прыжку обратно в прошлое ― на несколько лет назад, когда начались крысиные бега, суть которых не улавливал никто — ни организаторы этого счастливого конкурса, ни случайные игроки, судьба которых причудливым образом переплелась с жизнями тех, кто совсем погряз в скуке и собственных обидах на весь мир. Бонни до сих пор не понимает: а закончилась ли эта гонка за местом под солнцем, которую начали Сальваторе? Все эти годы она ведь незаметно для всех продолжалась, сменялись из раза в раз, из забега в забег лишь участники и приз, поблескивающий на солнце за красной финишной прямой, до которой бежать еще полвечности, если не всю эту чертову вечность. А ведь ей располагают все, кроме Беннет. И она больше не может стремиться к идеалам счастливого существования совершенно других людей, взгляды и приоритеты которых диаметрально противоположны ее собственным. Бонни чувствует щемящую боль внутри от осознания того факта, что последние несколько лет она безрезультатно и совершенно слепо пыталась удержать распадающуюся на хрустальные куски дружбу. Она делала все, чтобы сохранить эту призрачную семью, которой у нее никогда не было и не могло быть. Ей всегда хотелось принадлежать чему-то теплому и светлому - большой и любящей семье, которой ее обделили в детстве. Раньше казалось, что семья – это необязательно наличие кровных уз и родства; раньше это понятие было намного шире. Семья — это люди, с которыми спокойно и уютно, те, кто занимает особое место в ее сердце, и у которых она — важная часть системы существования. Семья — это большая картинка, где каждый пазл — это какой-нибудь замечательный человек, без которого полотно не будет закончено. Раньше казалось, что семью можно выбрать. Но, оглядываясь назад, вспоминая ошибки прошлого и поступки, как свои, так и друзей, Бонни понимает: ближе тех, кто разделяет с ней кровное родство, у нее не будет. Остальные отношения – чистый фарс, основанный лишь на самообмане и невозможности мыслить здраво, слепой вере в другого человека. Стефану она этого не говорит, когда тот спрашивает ее о дяде, о его сроке и дальнейших планах. Беннет решает, что пока на доброту будет отвечает добротой, учтивостью или любезностью. Если бы не Елена, Бонни думается, они бы, правда, подружились. Их слишком многое объединяет в жизни — самопожертвование, наличие каких-то задатков рационального склада ума, что отсутствуют у остальных прожигателей жизни в Мистик-Фоллс, и эта безграничная любовь и преданность всему тому, что дышит, двигается и обращает на них внимание, пропитанное мимолетной нежностью или семейными узами. Отчаянное желание принадлежать какой-то группе людей, которая будет бескорыстно любить их, принимать такими поломанными и брошенными, какими они на самом деле являются. Каждый из них во многих разочаровался, и если призадуматься, то за последние пять лет круги людей, на которых они возлагали надежды, могут иметь общее множество: они ведь прикрывали им спины, жертвовали всем, а те лишь плюнули и забыли. Словно каждый обязан возлагать свою жизнь на пьедестал их дружбы. Даже второй уход матери и смерть отца не ранили ее сильнее, чем понимание того, что вокруг — хорошо завернутая в яркий, красивый фантик ложь. Она никого так не любила, никому так слепо не верила, как людям, бросившим ее на растерзание голодному ублюдку, истосковавшемуся по живому существу, способному испытывать ненависть и страдания. Они ее испортили; сломали для остального мира, который только начинается за пределами родного города. Беннет панически боится того, что Реймонд от нее откажется. Развернется в помещении для свиданий с заключенными и скажет, что дел с ней никаких иметь не хочет. Кому она такая тогда будет нужна? Куда пойдет? Исколотая, изрезанная, больная и затоптанная, давится своими соплями, слезами и переживаниями. Боится собственной тени и отражения; дерганая и пугливая, словно молоденький олененок в свете машинных фар, стоящий посреди дороги и не знающий, что же ему делать после первого сигнала водителя: бежать и спасать свою шкуру или остаться и принять смерть, потому что бегство уже не поможет? Господи, дай ей сил. И надежды, и веры в собственное счастье. Бонни уже больше напоминает побитого жизнью неудачника, задолжавшего крупной шишке на улицах пару сотен за кокаин, — о таких любят снимать дешевые реалити-шоу, которые крутят обычно после полуночи. В них все очень грустно и наигранно; одна лишь безысходность и обида на сценариста. Тюрьма не оправдывает ожиданий Беннет. Она слишком чистая, слишком тихая, слишком организованная и вся какая-то слишком. Их ведут одной колонной от контрольно-пропускного пункта вдоль белых коридоров без окон, но где вместо дверей одни лишь огромные скрипящие решетки, отворяющиеся несколькими внушительными и тяжелыми ключами. Связки у работников побрякивают при ходьбе, и этот жуткий звук волнами несется по всей тюрьме, пугая, наверное, многих. Бряц-бряц. Бонни испуганно поглядывает то на одного человека, то на другого. Все происходящее ей в новинку, и оттого ее состояние еще больше ухудшается. Ладошки потеют, рубашка на спине начинает плотно прилегать к телу. Как только они попадают в нужное помещение и ее усаживают за один из многих железных столов, ножки которого прикручены к полу, Беннет сразу же собирает волосы в хвост — ей то ли действительно душно и жарко, то ли просто волнение стало пугающе бешеным. И на секунду она отстраняется от всего вокруг — в ушах белый шум, глаза застилает белая плотная пелена. Ей даже дышать становится трудно. На мгновение Бонни решает убежать. Она же не выдержит отказа, разревется у всех на глазах и затопит эту тюрьму своими слезами. Стефан ее еще ждет, сейчас она еще может уйти, и никто и слова не скажет, не упрекнет. Раздается оглушающий звонок, похожий отдаленно на сирену, и в комнату для свиданий по одному заходят заключенные в одинаковой форме. Без наручников, которые почему-то ждала Беннет. Она узнает дядю сразу, равно как и он ее. Высокий, с поникшими плечами, как у ее отца, и цепким усталым взглядом. У него совсем немного, наверное, от матери, и он в большей степени пошел в своего отца, в дедушку Бонни. Потому что с Руди они очень сильно похожи, и, Бонни думается, это и есть одна из многих причин, почему Шейла так не любила Реймонда — Хопкинсы были на одно лицо, скорее всего, и одного нрава, но с разными именами. Да еще и со своим мнением об ее стиле жизни. Беннет неловко улыбается, почти кривит губы в придурковатой усмешке и задается вопросом: что бы сейчас ей сказала бабушка, узнай она о том, что ее внучка делает? — Ты не похожа на родителей, — голос у дяди тихий, спокойный. Не такой, как ожидала Бонни. Он с жадностью маленького ребенка рассматривает ее, приятно, тепло улыбается и неуверенно протягивает к ней руки. — Больше на бабушку. Шейла, так ведь? Она быстро кивает, кладет руки на стол, сжимая их легонько в кулачки, — она дрожит от волнения и восторга, он не похож на человека, который оттолкнет ее. Во взгляде Реймонда слишком много родного, семейного. Так смотрят обычно на тех, кто вернулся с фронта — кого не ждали и считали погибшим уже очень давно. Такая радость неописуема. Сначала разговор не клеится; они с опасением и интересом смотрят друг на друга и не могут найти подходящей темы. Рей тогда начинает рассказывать о старом доме на ферме и возможном его покупателе, говорит о детстве и Руди, об Эбби и Шейле. Делает все, чтобы растопить арктические льды между ними. Но потом они уже разговаривают обо всем и ни о чем, о каких-то пустяках и недавних событиях, словно не виделись лишь пару дней, а сейчас встретились за чашкой кофе в маленьком кафе на мощеных улицах какого-нибудь приятного европейского города. Им легко и даже уютно; нет этой душной комнаты тюрьмы с белыми стенами и других заключенных, они сумели абстрагироваться от остального мира, создав вокруг друг друга стеклянный купол связи двух человек, одиноких и брошенных всеми. Волнение и страх постепенно уходят, уступают место искренней радости, потому что Беннет нашла то, что искала, в дяде, а тот еще полчаса назад выглядел как человек, который потерял что-то дорогое. А сегодня обрел это в лице Бонни, увидев ее сидящей за столом в комнате для посетителей. И поэтому, когда время посещения подходит к концу, каждому не хочется прощаться — Бонни обещает непременно прийти еще раз, а Рей крепко-крепко обнимает ее перед уходом и просит беречь себя. Ей стоит титанических усилий не расплакаться перед ним, потому что уже давно никто не просит ее оставаться в безопасности, заботиться о себе — лишь бросают снова в бессмысленную битву, не заботясь о ее состоянии. Или просто бросают, словно испорченную, страшную игрушку, с которой уже надоело играть.