"Little Red Riding Hood"

Бонни встречает проблемы с высоко поднятой головой. Она не бежит от них, не страшится, не пытается игнорировать и не ждет ни от кого помощи с тех пор, как поняла, что в этом мире полагаться следует только лишь на себя саму — ни семья, ни друзья не смогут помочь в вопросе, который касается только ее. Так было всегда и, казалось, что будет еще очень долго. Но сейчас Бонни Беннет, пакуя вещи в картонные коробки, отчаянно старается отойти от всего: проблем, счетов, друзей, учебы, прошлого, настоящего. С особым усердием она распродает собственное детство, дорогие воспоминания, памятные события жизни, только бы избавиться от ноющей боли в районе груди. Там, меж ребер, что-то с жуткой силой бьет изнутри, обещая проломить кости и распотрошить плоть. И это что-то в своей борьбе задевает легкие, мешая дышать и говорить, желудок, мешая приемам пищи, сердце, мешая жить свободно и так, как хотелось с самого начала, с самого появления на свет — жить без безумия, кошмаров, жить, купаясь в теплоте солнечного света, радости былых воспоминаний и патоке семейных уз. Тогда еще она не знала, что на собственную долю ей выпадет крайне мало счастья и тепла, что большую часть существования она проведет на чужой войне передовым солдатом, которого будут кидать то на одно поле битвы, то на другое, словно уже давно мертвую тушу. Пока большая часть близких ей людей будет сидеть в лагере, ее будут посылать на разведки, в ходе каждой она станет терять одну конечность и кусочек души. Происходить все будет до тех пор, пока Беннет или не оторвет голову, или от ее души ни черта не останется. Всю иронию ее жизни рассказал Кай, в то время как методично прикладывал раскаленную кочергу к ее бедрам. Пока она билась в агонии, а ее тело охватывал самый настоящий пожар, Паркер объяснял, на каком уровне по шкале мерзости находятся люди, с которыми она каждый день контактировала. После Бонни долго не могла понять, от чего ей хуже всего: дня сурка, шрамов по всему телу и искалеченного сознания или от того, что все слова этого психопата оказались правдой, когда она действительно задумалась о чете Беннетов, о золотом трио Гилберт-Беннет-Форбс и многих других, с которыми ей посчастливилось встретиться. В тот день она не обошла вниманием даже братьев Сальваторе и Клауса, до того сильно в ней пробудилась мелочность — она вспомнила каждого, мысленно составила список того, сколько сделала ради них и сколько они сделали ради нее. Или у нее плохая память, или у нее дерьмовые друзья-знакомые. О своих открытиях Беннет не говорит вслух после возвращения в реальность, где нет затмения и бесконечных безумств. Она с тех пор мало делится размышлениями и планами с кем-либо. Держит под боком блокнот в кожаной обложке, записывает дальнейшие шаги на пути к будущему, где нет места боли, и решает все проблемы молча и по мере их поступления. На примере Гилберт и Сальваторе Бонни поняла, что бросаться на все подряд - до неприличного неправильный вариант в любой ситуации. На пятнадцатый день пребывания в своем настоящем времени она решает продать дома отца и бабушки, покрыть счета за колледж, купить маленькую, но удобную машину и уехать навсегда из ядовитого Мистик-Фоллса, где каждая улочка испачкана чьей-то кровью и жестокостью. Беннет аккуратно пакует книги, безделушки и многочисленные сервизы, не выставленные на продажу, накрывает белыми простынями мебель, за которой должны приехать потенциальные покупатели в ближайшие дни, и выбрасывает кучу хлама, вроде сломанных инструментов или изрисованных детских дневников. Сердце сжимается от сожаления и вины, когда она кидает в мусорную корзину потертые открытки, подаренные ей на день рождения отцом и бабушкой. Оставляет лишь те, что ей подарили на первый день рождения — пестрые, разноцветные с изображением букетов и фейерверков, осыпанные блестками. До ужаса страшные по меркам нормальной шестнадцатилетней девочки и ненормально трогательные сейчас для Бонни. Рука не поднимается лишиться их, поэтому она кладет открытки с поздравлениями, написанные размашистыми почерками, в книжку, которую ей прислал дядя на седьмой день рождения — «Алиса в стране чудес» Льюиса Кэрролла, издание 1990 года, еще до ее рождения. На обложке — симпатичная блондинка в аккуратном васильковом платьице и Чеширский кот с пугающей широкой улыбкой, на первой странице пожелание: «От Р.А.Уайта. Будь любима и счастлива». — Ты уверена, что, правда, хочешь уехать? — голос Кэролайн, всегда такой спокойный, умиротворяющий, дрожит. Она сминает флайер, который ей сунули в руки в молле, и нервничает. Почему-то ее забота и беспокойство не тревожат саму Беннет; в ней не просыпается при взгляде на Форбс ни сожаления, ни вины. Одна лишь пустота поглощает разум, и на секунду Бонни задумывается: плохой ли она человек? — Переезд — это невыход. Брюнетка подавляет раздраженный вздох. Иногда её бесит невозможность Кэролайн или ее нежелание думать за рамками общепринятых проблем, с которыми встречаются, например, люди, вышедшие из комы. Или с амнезией, или потерявшие все конечности. Таким не скажешь: «Все будет окей, я тебе помогу». Нет, не поможешь и никто не поможет. Такие люди чаще всего на подсознательном уровне знают, что никто, кроме них самих, не способен разрулить сложившуюся ситуацию, а помощь, которую так навязывают, будет лишь смущать, путать и бесить, пока этот сломленный человек не наорет на помощника, разорвав любые теплые отношения. Или помощь, которую станут оказывать, перерастет в обязанность, в то, от чего со временем станет тошнить, и в таком случае теплые чувства тоже сойдут на нет. Лучше самому встретиться лицом к лицу со страхами. — Это не вопрос желания, Кэролайн, все упирается в возможности. — Ты всегда можешь положиться на нас, — она не собирается униматься, думается Бонни. Она не сдастся и в своей слепой вере доведет их до ручки, потому что чаша ярости Беннет уже готова расплескать содержимое при малейшем дуновении ветерка раздора. Как Форбс не может понять, что вернуться к прошлой жизни после стольких дней заточения в другой реальности почти невозможно. Ты уже не станешь прежним другом, то существование перевернуло все, пошатнуло старые взгляды, изменило тебя. И даже если попытаться носить маску, быть отражением себя прошлого года, тоненький голосок будет напевать в ухо: «Это не ты, дорогуша. Бросай этот фарс». Это как если дать протезы тому, кто потерял обе ноги и руки в ходе какого-то инцидента и сказать: «Отлично, ты как новенький. Еще лучше, чем было. Твоя жизнь не станет отличаться от прежней». Ни черта. Он уже другой, и помимо того, что он сам будет это помнить всю свою жизнь и горевать, гневаться и задаваться вопросом, почему такое произошло именно с ним, так еще и сочувствующие взгляды окружающих каждый раз будут напоминать об этом. Общество никогда не сможет принять таких людей полностью, еще пока не научились игнорировать то, что нас отличает друг от друга, — цвет кожи, разрез глаз, место рождения, социальный статус, достаток, внешний вид. Мы обращаем внимание на все и делаем соответствующее выводы, которые в любом случае будут ограничены нашими собственными мыслями, опытом, верой и глупейшими догадками. Увидев дорогую машину у соседа, кто-то скажет: «Молодец, заработал», а другой: «Наворовал, тварь». А все, что их будет отличать, — это имя в документах, потому что мы, созданные по подобию божьему и конституцией страны, равны между собой, а значит, способны иметь одни и те же вещи. Дело уже другое, что не каждый способен это осознать и все продолжает ныть, ссылаясь на то, что Бог или карма (нужное подчеркнуть, в зависимости от мировоззрения) его не любит. И если Кэролайн скажет, что Бонни ничем не отличается от нее, то она просто разденется до нижнего белья. Вместо протезов у нее сотни маленьких заживших и нет шрамов, которые в какой-то момент своего существования легли и на душу, истерзанную страданиями и потерями. Уродливые, гадкие, отталкивающие, которые испортят ей всю жизнь, ведь у нее не будет мужа, семьи, детей. Кто полюбит больную, исполосованную психом женщину? Испокон веков, с самого начала человеческой жизни, самцы искали здоровых самок, способных к продолжению рода. Крепкие кости и зубы, хорошая кожа, отличный ум, все инстинкты на месте. А она дерганая, напуганная, загнанная в вечную ловушку собственными страхами. Поломанная Беннет, которая никогда уже не вернется к состоянию душки Беннет, девчонки с короткими юбками и маленькими топиками, которая всегда была душой любой компании и просто славной. И то ли 1994 год просто ожесточил ее, испортил, то ли воспоминания о нем вызывают неконтролируемую злость, которая на минутку похожа на магию, что раньше текла лавой по ее венам. Осознание ее отсутствия еще больше выводит из себя. — Нет, не могу. Все, подведен итог, Кэролайн. Чертов Рубикон пройден уже давно. Я не могу оставаться в Мистик-Фоллс. — Да в чем проблема, Бонни? — Во мне! — яростно всплеснув руками, кричит Беннет, поворачиваясь к подруге, сидящей за кухонным островком. — Во мне. У меня нет денег, чтобы оплачивать счета, нет работы, нет возможности платить за колледж. Пока я была по ту сторону, никто не делал этого за меня, а долги росли. Я продам два, Кэролайн, два огромных дома, всю мебель, а все равно останусь должна штату. У меня не будет средств даже на то, чтобы снять комнату в квартале на окраине или самый дешевый номер в отеле. — Так переезжай к кому-то из нас, это же не... — И как долго мне быть содержанкой? — горечь в ее словах поражает, похоже, даже Форбс. На глазах у той стоят слезы, которые не трогают ни единую струну в душе Бонни. Ничего. Она просто перестала сопереживать и сочувствовать. — Я устала. Я бесполезна, мне нужна передышка. — О чем ты, милая? — Я потеряла магию, Кэролайн. Стала обычным человеком, — Беннет садится на рядом стоящий стул, еще ничем не накрытый, и закрывает ладонями лицо, глубоко вдыхая и выдыхая. Плечи опущены, вся она сжата будто в комок, и Форбс не видит в ней никого знакомого: нет больше стати, той осанки и уверенности в любой позе. Есть лишь безграничная безнадежность и печаль, отчего ей хочется реветь до той стадии, когда уже начинается жуткая истерика. — В вашей борьбе за место под солнцем я не смогу ничем помочь. Слабая девочка без способности защитить себя? Да я умру первая, а хочешь верь или нет, но умирать еще раз я не планирую. Мутное это дело. — Но Мэтт... — Мэтт — дурак, если еще не уехал. Я все никак не пойму, что держит его здесь. — Дружба, Бонни! Как ты можешь... Беннет резко перебивает ее, гневно смотря подруге в глаза: — Да когда был последний раз, чтобы вы толково поговорили? Чем он живет? С кем он живет? Где он живет, Кэролайн? И Бонни видит, как плечи Форбс опускаются. Потому что она не знает. Ни черта не знает. Каждый из них уже давно перестал интересоваться жизнью другого. — Зато я знаю, как дела у Елены. В ненужных подробностях, — бросает Беннет, вставая с места и возвращаясь к начатому делу. Осталось совсем немного коробок и вещей. За первой партией мебели приедут завтра днем, а там уж дело за малым. Форбс долго молчит, с грустью рассматривая видные с ее места комнаты. Пустые шкафы и полки, почти упакованные вазы и огромный пакет увядших цветов, несколько мешков с мусором, накрытая мебель. Дом, в котором творилась история их жизней, совсем скоро передастся кому-то другому, и от этого ей еще хуже. Несмотря на то, что ее собственный еще при ней, Кэролайн кажется, будто ее все равно лишают огромной части детства. — И куда ты поедешь? — неожиданно спрашивает блондинка, бросая на подругу взгляд, полный какой-то призрачной надежды. Бонни поднимает книжку с Алисой, открывает ту на последней странице, где ее дядя оставил адрес и номер сотового. — К нему? Беннет быстро кивает, кладя книгу обратно в коробку с пометкой: «Личное». — Разве не он отсидел несколько лет в тюрьме? Бонни, ты уверена… Она снова нетерпеливо перебивает Кэролайн, старательно пытаясь не выдать досаду и раздражение: — Он выходит через месяц, и он не совершал ничего. Все ложное. Я завтра еду к нему, Кэролайн, — видя, что та готовиться что-то сказать, Бонни выдает своей единственный довод. — Он моя единственная семья. Больше никого нет. Форбс лишь молча кивает и, вставая со своего стула, с готовностью идет помогать подруге разбирать вещи. Оставшуюся часть дня они вспоминают все события детства, которые ассоциациями всплывают в голове, когда кто-то находит занятную вещицу из юности.