зола и угли.

С того самого дня Хиро не любит яркий свет — он опускает на окнах жалюзи и старается не покидать комнаты. Тот огонь, те палящие рыжие всполохи выжгли из него всё, осталась только чёрная земля. Осталась лишь потому, что нужно где-то хоронить мёртвых. На его личном кладбище положена третья надгробная плита, надпись на которой говорит: здесь покоится Тадаши Хамада. Хиро кажется, что в камне выщерблено его имя, а под ним — его собственные кости. Тадаши должен был жить. Но он мёртв. И только ли он? С той минуты Хиро не переносит света. Он знает: под землёй вечная ночь, у мёртвых — вечная тьма. Поэтому он слишком редко открывает глаза — солнечные лучи и дребезжащие лампы всё равно разгоняют тени. И зажмурившись от них тоже не спастись: едва опустив веки, Хиро видит колонны и лестницу, пожар и бегущих людей, спину брата, застилаемую дымом, и свою тень. И тот самый яркий в своей жизни свет — эхо взрыва, оставшееся печатью под зрачками. Эхо света, принёсшее лишь тьму и смерть. Эхо, до сих пор звенящее внутри него. С тех самых пор Хиро ненавидит яркий свет. Он пытается найти спасение во мраке, он прячет себя в ночь. Когда за окнами нет солнца, Хиро может даже не закрывать глаза: он просто смотрит вперёд так долго, пока не теряет связь с миром. Сумрак комнаты то скатывается в чёрный ком, то расплывается кругами, в конце неизменно наглухо закрывая его от мира: он сам хочет этого. За тёмными вихревыми валами мальчика настигает сон. Во сне его настигает явь — круг замыкается. На глазах у Хиро снова, снова, снова — бесконечно много раз — разлетается каменной крошкой и искрами здание университета. И это — единственное, что он может видеть. Тетя Кесси как-то говорила, что Тадаши снился ей. Хиро снятся только огонь и смерть — брат ни разу не приходил к нему. Смотреть, как взрывная волна сметает всё на своём пути с каждым разом скучнее: стоя во сне у лестницы, Хиро чувствует, как покрывается панцирем, как запекается его кровь, как новые осколки влетают поверх старых, как огонь полыхает, как Тадаши гибнет, как осколки летят… Боль не притупляется, но к ней можно привыкнуть. Невозможно только выносить это всё. Рано или поздно Хиро просыпается, с болезненным хрипом выталкивая из себя слипшийся воздух, сгибаясь, гремя костями. Обычно люди, видящие кошмары, пугаются и кричат — он спит, чтобы видеть это. Эти секунды — почти всё, что от него осталось. А зачем пугаться собственных останков? Хиро не боится — только рвёт воздух зубами в клочья, глотает, выплёвывает назад, пытаясь унять барабан-сердце. И слушает свои же сдавленные выдохи-вопли. И смотрит туда, где стоит пустующая кровать, в надежде, что вся эта череда смазанных до серого фона дней — пыль, ночной кошмар. Что это ему действительно только приснилось. Но кровать пуста. Как и комната, как и он внутри. Как и всё вокруг. Хиро смотрит в одну точку, но совсем ничего не видит: не хочет видеть. Из темноты рвётся механическим голосом: — Вам больно? — Совсем немного. — Пожалуйста, оцените боль по десятибалльной шкале. Хиро, не думая, отвечает: — Сотня.